У них с Анастасием Дмитриевичем взаимная, не пойми чем вызванная ненависть. Поля искренне не понимает, чем вызвал немилость своего препода по хореографии и упрямо старается его тоже ненавидеть, не признаваясь самому себе, что на каждом уроке засматривается на его острые скулы и массивные, дорогие кольца. Блять, и надо же было ещё в коридоре в него врезаться... Умница, Поль, десять звёзд тебе на погоны, неловкость - твоя стихия.

Поля с лёгкостью сумел найти общий язык со своим репетитором по французскому.

На Чацкого давит груз вины, когда он в очередной раз глухо стонет в чужое плечо, крепко зажмурившись, чтобы не видеть ни себя, ни того, что он делает. 

— Если ты прямо сейчас втягиваешь меня в какое-то приключение, то ты пожалеешь.

— Да плевать. Скажи, пожалуйста, что ты хотя бы танцевать умеешь. 

Без чувств жить — бессмысленно, а чувства — слишком тонкая наука, слишком уж опасная игра, чтобы хоть попытаться расставить фишки. Поэтому он и гниёт в своей панельке, куря дешёвые сигареты с утра пораньше и свысока глядя на всех, кого чувства победили. Он никого не любит. Он убеждает себя в том, что никого не любит. 

— А ты в себе разберись, понял? — Серёжа, встав из-за стола, шипит на него зло. — Каждый от чего-то зависим.

Серёжа умел плавать. Серёжа — река, вода, движение, но застыл почему-то именно сейчас и пошёл на дно тяжёлым камнем, утонув в теплом шоколаде мишиных глаз. Влюбиться — не то слово, чтобы описать то, что внезапно испытал Муравьёв-Апостол. 

— А ты что, не целовался никогда? — Миша внезапно сел ровнее, отвернувшись от телевизора и с интересом уставился на него. 

— Нет, — чуть смущённо признался Ипполит, мельком глядя на Бестужева. — Да мне и не зачем.  

Новогоднюю ночь Серёжа рассчитывает провести на дежурстве с чаем и книгой Достоевского. Все планы рушатся с появлением пациента с тяжёлой пневмонией.