Усталость идёт под руку с раздражительностью. Печорин понял это, заходя в переполненный и душный автобус после учёбы — адской оплошностью казался случайно оставленный дома жетон на метро, всего пятьдесят рублей в кармане и начинающийся дождь, неловко и робко бьющий землю редкими, но тяжёлыми каплями. Вот-вот разразится самый настоящий ливень, и у Гриши других вариантов, кроме как добираться до дома на автобусе попросту не оставалось. Сейчас настоящим кошмаром кажется попытка устоять на ногах в автобусе, который из стороны в сторону кидает, само нахождение в таком небольшом помещение с таким количеством людей как-то удручает. И все заняты своим, толкаются, разговаривают с попутчиками, как минимум две влюблённые парочки никак друг другом не намилуются — Гриша фыркает себе под нос и переводит взгляд на свою же руку, крепко сжимающую отчего-то влажный жёлтый поручень. Дома руки предстоит вымыть как минимум раз десять.
Сегодняшний день вряд ли можно было бы назвать особенным. Грише казалось, что он попал в какой-то замкнутый и абсолютно нелогичный круг, где из-за учёбы у него недосып, из-за недосыпа —усталость, а из-за усталости — раздражение, и вновь какое-то внутреннее недовольство абсолютно всеми вокруг, желание запереться от общества минимум на несколько лет вместе с наивной надеждой, что хоть что-то за этот период изменится. Ничего из этого он позволить себе не мог. Его удел, к собственному же несчастью, мысленно каждое чужое действие как-либо осуждать, вслушиваться в чужие разговоры с какой-то непозволительной надменностью, представляя, как он бы в тех или иных ситуациях поступил, что бы сказал. И это интересно, действительно довольно увлекательно, самого себя развлекать удаётся в периоды абсолютно отвратительных поездок, и что-то новое для себя выносить из каждой чужой ситуации. По крайней мере определённо лучше, чем безрезультатно мысленно корить других людей и себя заодно за то, что вообще такими глупостями занимается.
Но сегодня на кого-то без причин и всяких оправданий сорваться просто хо-те-ло-сь. Такая же потребность, как, например, в дыхании, мытье рук или приёме пищи — Гришу просто достало. В университете специально занизили оценку, хотя он удосужился каким-то удивительным образом не пропускать целых четыре пары подряд; Базаров со своим набором идиотских шуток просто вывел; начался дождь; забылся жетон, да и он сам просто устал сидеть на одном месте за партой, слушать и записывать нудные лекции. Нездоровая, блять, атмосфера — вот-вот, казалось, над зданием университета сомкнётся небосвод чёрными тучами и налетят вороны, каркая и пугая каждого, кто будет способен хоть шаг сделать по дороге к получению высшего образования.
Эмоциональная разрядка просто необходима — не глупое удовольствие от ментального влезания в чужую жизнь, а минимум небольшой скандальчик, поэтому Печорин просто любые пути ищет к его созданию, высматривая себе кого-то, кто поведёт себя как-то неугодно ему самому. Попутно приходится следить за сменяющимся пейзажем за окном — Грише ехать всего ничего, остановок шесть-семь. Возможно, если бы у него телефон не разрядился так не вовремя, агрессии непонятной было бы намного меньше — заткнул бы довольно урчащее чувство низкосортными играми-шутерами, или полез бы в комментарии под последним видео Моргенштерна, мысленно самого себя телепортируя в настоящий адский котёл из ненависти.
Но нет. Ни телефона в руках, ни бурлящей ненависти. Как бы он самого себя не старался на это вывести, поглядывая на целующихся молодожёнов, занявших такое удобное сидение у окна. Попытка сосредоточиться на отвратительной песне на радио тоже не увенчалась успехом — настроения слушать какую-то ужасную сопливую попсу о любви и романтике у него не было никакого. Дождь за окном косо бился о стёкла автобуса, стекая разводами на асфальт по его жёлтым, выкрашенным бокам. Печорина шатало из стороны в сторону, и не упасть на кого-то помогла только физическая сила — другую руку, свободную, он держал в кармане кожаной куртки, гладя потухший экран смартфона почти любовно.
Итог всей поездки в целом был ясен, как день: скандалы-интриги-расследования по щелчку пальцев не возникают, и ему придётся продолжить борьбу и мысленные перепалки с другими незнакомцами, как ни крути. Впрочем, даже если бы он поехал на метро, вряд ли бы это вызвало другие эмоции — на метро даже хуже за счёт ненормальных фриков, держащих потными ладонями огромные букеты цветов, что как дань несут второй половинке, надеясь на вечную любовь и прочую чепуху. Гриша знает — так не бывает. Самому пришлось так ошибиться. Расставание с Верой, произошедшее несколько лет назад, сильно на нём сказалось. Удивительно, что знала об этом только Варя — о том, как ему плохо тогда было, потому что та влюблённость казалась такой же вечной, что они вместе всегда-всегда будут, самые счастливые.
А потом.. ну, произошло всё это. Не хочется вновь повторять свои ошибки и зарабатывать новые шишки на тех же местах. Ничего вечного не бывает, и уж тем более вечной любви.
От собственных мыслей отвлёк громкий голос какой-то женщины. Уже не молодая, но достаточно бойкая для того, чтобы отстаивать своё мнение, она упрямо пыталась доказать водителю, что её кто-то обобрал, и таким уж грозным взглядом она смотрела на всех пассажиров, что Печорину казалось, словно она именно его сейчас из толпы выдернет и заставит сознаться в том, чего он не делал. Внутри что-то радостно вскричало — отличный повод кому-то, а не себе, на мозги покапать. Едва Гриша открывает рот, чтобы хоть слово сказать, как вдруг его прерывает кто-то другой. И тут взгляд наконец наткнулся на него.
С едким комментарием и прищуром не совсем дружелюбным, хватающийся неподалёку за спинку чьего-то сидения - он зашёл в автобус, судя по мокрым волосам и одежде, недавно совсем, но уже казался достаточно интересным человеком. Влажные волосы липли к бледному лбу, отливая тёмно-медным. Одежда как для осени довольно лёгкая — клетчатая рубашка на футболку, рюкзак, блестящая аккуратная цепочка на тонкой шее. На вид — не больше двадцати. Гриша себя убеждает в том, что не пялится, а любуется. Не каждый день такие попутчики попадаются — чтобы сходу могли и сумасшедшей заявить «женщина, не устраивайте скандал, мы на одной остановке зашли: вы свои деньги сами и обронили!», и при этом выглядеть буквально ангельски. Чего стоили одни только нахмуренные брови и светлые глаза, хищным взглядом впивающиеся в спину той самой женщины. Да, Печорин им определённо любуется.
Женщина больше перечить не пытается, растеряв былую бойкость — бормочет что-то себе под нос, роясь в сумочке в поисках телефона, и сходит уже на следующей остановке. Грише — ещё минут десять ехать, и всё это время он старается занять себя разглядыванием упрямого мальчишки: осанка ровная, запястья тонкие, взгляд уставший и потухший (прям как у него самого), руки вообще — отдельная тема. Печорин не мог бы заявить с уверенностью, на какие там вещи можно смотреть бесконечно, но на то, как этот юноша сжимает руками мягкую спинку сидения, в попытке удержаться на ногах, определённо можно залипать очень долго. Толпа, в конце концов, оттесняет его к Печорину. Кто-то выходит, кто-то наоборот заходит, набиваясь сардинами в банку, и светловолосый оказывается совсем рядом, не находя в этом совсем ничего странного или неправильного. Обычная же ситуация, со всеми бывает — Гриша тоже рад был бы так думать, но однажды его одногруппник упал в автобусе на преподавателя французского, а теперь с ним встречается. Грише такой самоуверенно-скандальный мальчишка не нужен совершенно, но когда автобус резко сворачивает по мокрой дороге и все по инерции почти что с ног валятся, Печорин резко и быстро вытягивает руку, успевая юношу схватить чуть ниже ребёр, за край клетчатой рубашки, чтобы удержать на ногах и — совсем немного — но ещё и возле себя.
— Прошу прощения, — коротко бросает незнакомец, снова пытаясь поймать шаткое равновесие.
— Да можете подержаться, мне же не жалко, — Гриша этой фразой свое самолюбие тешит. Юноша, судя по всему, вообще ни с кем сегодня в транспорте разговаривать не планировал, но уже успел превысить все позволимые лимиты, держась сейчас за чужую руку, чтобы не упасть.
Он, очевидно, не дурак, поэтому, наплевав на всю неловкость ситуации, всё ещё держится за него, а глазами блуждает по стекающим по окнам каплям дождя, стараясь сейчас выглядеть максимально сосредоточенно. Печорин этот взгляд знает — чем угодно заняться, лишь бы не встречаться ни с кем глазами, а то от стыда есть возможность провалиться сквозь пол автобуса и раствориться в луже с радужными бензиновыми разводами. Более того, юношу за этот взгляд Гриша не смеет винить, окажись он в такой ситуации тоже старался бы выкрутиться — ему ещё пять минут остаётся служить опорой незнакомца, прежде чем его вышвырнет душный автобус под холодный дождь.
Пока абсолютно отвратительная очередь из романтических песен рвёт колонки автобуса, Гриша в очередной раз жалеет, что нет возможности достать наушники. Донельзя глупая ситуация — он прижимает к себе какого-то парня, чтобы не упал от греха подальше, и проклинает мысленно всех, кто воспевает любовь в таких вульгарно-грубых формах, как попсовые песни. Пять минут в калейдоскоп раздражительных мыслей проскальзывают с невероятной скоростью, и Гриша чувствует себя чёртовым самозванцем от того, что сам клянёт любовь и одновременно разочаровыватся, когда из его рук все же выпутывается юноша с потухшими глазами. Он сам в разводах воды на окне замечает очертания знакомой улицы, и поудобнее перехватив рюкзак, окончательно руку в карман убирает, поближе к выходу двигаясь. Когда автобус наконец-то тормозит на знакомой остановке, Печорин с удивлением понимает, что рядом с ним тот же парень выходит, и теперь удаётся рассмотреть и профиль его, со вздёрнутым чуть носом и длинными, тёмными ресницами.
Грише хватает нескольких секунд, чтобы все это отпечаталось в голове картинным образом — то, как быстро юноша перепрыгивает огромную лужу, поднимая воротник клетчатой рубашки, то, как он быстро прячется под козырьком остановки, решая, судя по всему, переждать дождь здесь, рядом с такими же вымокшими прохожими.
Они все же встречаются взглядом, когда Печорин на секунду останавливается, выйдя из автобуса. Серые, потухшие глаза выглядят заинтересованно, сам парень кажется замёрзшим — секундный зрительный контакт прошибает электрическим разрядом, заставляет силой развернуться и быстро пойти в сторону своей улицы. Гриша не боится намокнуть — боится, что намокнет он.
***
Он не был впечатлительным.
Чёрт возьми, он никогда бы и подумать не мог о том, что он впечатлительный. Но, судя по всему, эта осень решила заставить его пересмотреть некоторые вещи касательно жизни — например, что попса не так плоха, автобусы могут и не быть столь отвратительным видом транспорта, а любовь, на самом деле, не такая уж и ужасная штука, как он думал уже несколько лет после расставания с Верой.
На него это повлияло достаточно сильно, чтобы он смог так разочароваться в светлом и трепетном чувстве — Вера, бесспорно, была хороша и любила его, может, ещё тогда, когда выходила замуж за богатого и старого мужчину, едва успев поступить в университет. Какая-то семейная драма — Гриша никогда не хотел углубляться, но уже пару лет у него потухшие глаза и ужасное нежелание снова испытывать нечто такое. Чувствовать себя брошенным, одиноким, не стоящим ни копейки — все было резко, странно, все это окрасило начало осени для Гриши чёрным, разбило на маленькие осколки остатки веры в любовь и верность, заставило приходить в себя после этого ещё несколько месяцев, прятать по углам лезущие на лицо эмоции и учиться абстрагироваться от всего.
Гриша не был впечатлителен, он был разбит и чертовски одинок. За несколько лет удалось выучиться не показывать эмоций, да так виртуозно хорошо, что это уже вошло в привычку. Несколько лет были наполнены серыми будням, съедающими его изнутри, алкоголем, таблетками, успокоительным и изредка — учёбой. Он к такому привык.
Привык после учёбы возвращаться домой на метро, привык идти домой короткой дорогой, запираться в квартире и в себе и до глубокой ночи заниматься чем угодно, лишь бы снова не грязнуть в вязкости желчных мыслей.
Сегодня все снова пошло наперекосяк, и началось это с того, что Печорин снова вместо метро свернул на автобусную остановку. Он правда не знал, зачем и на что он рассчитывал. Уже прошла почти неделя с тех пор, как лил ливень, как его день мог отличиться особой отвратительностью. Почти неделя, все дни которой он добирался домой на метро, а сегодня вдруг решил снова выбиться из привычного распорядка дня.
Несколько дней уж из головы не выходил образ тех самых глаз и мокрых волос. Фантомное тепло, оставшееся на пальцах после необходимого прикосновения все так же бредило сознание и волновало душу, как бы Печорин не старался переключить внимание на что-то другое. Раньше удавалось, а сейчас что-то точно не так, что-то снова пошло не по плану и ему срочно необходимо придумать, как это исправить, чтобы вновь по итогу не остаться ни с чем.
Он мог бы вырвать к чертям прорастающие сорняки из чувств, но вместо этого идёт у них на поводу, занимая место в полупустом автобусе, чтобы добраться домой. Время уж идёт к концу сентября, дожди учащаются, но сегодняшний день был одним из тех, когда солнце ненадолго показывалось из-за туч, с неба ничего не лилось, и при огромной удаче солнечные отблески можно было поймать объективом камеры в пожелтевших листьях.
Огромная удача, судя по всему, ему сегодня широко улыбается и сидит рядом на пустующем месте. Уже на следующей остановке в салон входит он.
Снова рубашка поверх футболки, на этот раз — очки на носу и книга в руках, которую он держит одной рукой, зажав палец вместо закладки. Он быстро расплачивается за проезд, дёргает провод белых наушников, поправляя его, и обводит взглядом салон в поисках свободного места. И, конечно же, выбирает то, что ближе ему, одиночное у окна, Печорина так и не заметив.
Почти на двадцать минут Гриша выпадает из реальности, бросая на погрузившегося в чтение юношу заинтересованные взгляды.
***
Тёплый октябрь уже ожидаемо в его жизнь никаких изменений не принёс — разойдясь две недели назад с мальчишкой в автобусе, так и оставшись ни с чем, кроме образа в голове, Печорин совсем сник. Обстоятельства в виде смертельной усталости заставляли в качестве транспорта каждый день выбирать метро — так быстрее до дома, так быстрее можно потратить несчастный час на домашку и лечь спать, чтобы в завтрашнем дне цикл снова повторился. Снова метро, университет, метро и дом. Он такую жизнь уж точно не выбирал, с радостью рискнул бы поменять хоть что-то в будничной серости, но останавливало слишком много факторов, и почти все Гришины безумства в основном заключались в том, чтобы напиваться раз в месяц низкосортным, но достаточно дешёвым алкоголем.
Круглосуточный универмаг напротив его дома приветствует Печорина уже знакомой светодиодной вывеской — она отражается в разлитых на асфальтных впадинах лужах и выбивается из вечерней темноты непозволительно-ярким пятном. Осенью начинает темнеть куда раньше — всего семь часов, вечер относительно тёплый, как для этого времени года, следы солнечного сентября ещё не совсем остыли, ютясь на прохладном ветерке и прячась в ветках полуголых деревьев. Гриша скрывается от всех осенних прелестей в магазинных стеллажах, кивнув только знакомой молодой продавщице. К стенду с алкоголем он пробирается уже не столь уверенным шагом, попутно рассматривая прочие товары и прикидывая свой сегодняшний бюджет — может, какой-то дешёвый коньяк поможет сделать вечер не таким нудно-одиноким.
Он проходится между стеллажей медленно. Совсем не тем шагом, которым шёл сюда — магазинчик кажется совершенно пустым, так что и спешить ему некуда, может успеет ещё парочкой слов с продавщицей перекинуться, прежде чем грузной тучей в свою обитель поплывёт, прежде чем включит какой-то фильм, размазывая пятничный вечер по полотну тоскливой жизни без какого либо удовольствия и интереса.
Печорин как раз вертит в руках небольшую бутылочку, тёмной ржавчиной отливающую в магазинном освещении, когда со стороны входа слышится хлопок закрываемой двери, а затем — уверенные шаги. Они становятся громче, и ещё один посетитель скрывается за другим стеллажом. Насколько помнит Печорин — отдел со сладостями. Он не может объяснить, почему вдруг стало интересно. Только думает о том, как будет безразлично и как бы невзначай проходить мимо.
И, Господи, как же он был прав, решив всё же посмотреть на одного из немногих посетителей небольшого универмага.
Три полочки, имеющие скудный выбор тортов, стали объектом внимания того самого юноши, которого он уже два раза встречал в автобусе. И это, кажется, какая-то шутка от судьбы — вряд ли Печорину может так ослепительно улыбаться удача, вряд ли это действительно удача сталкивает его с ним третий раз уже. Вернее, второй, потому что пару недель назад встречу он искал сам, так что не считается. Разом все мысли о равнодушном виде вылетают из головы, и он, наверное, выглядит сейчас так удивлённо, словно увидел в магазинчике не парня с автобуса, а ужасного призрака. Гриша крепче сжимает в руке коньяк, и даже чувствует себя слегка неловко (о, Боже, неужели ему вообще знакомо это чувство?) — его коньяк против выбираемого юношей торта выглядит резко контрастно, как-то неправильно. Хочется подойти с голливудской улыбкой продавца-консультанта, спросить, не нужно ли что-то подсказать, но вряд ли парень вообще на диалоги настроен.
Интересно, а помнит ли он вообще, что в сентябре было? Интересно, а что он тут вообще делает? В гости к кому-то собирается или празднует что-то? Неужели живёт где-то рядом? Тогда почему Печорин его до этого ни разу не видел, а этой осенью всё словно разом на него хлынуло?
Гриша силой заставляет себя спуститься с небес на землю, прекратить неловко наблюдать за руками незнакомца и запомнившимся профилем. На этот раз на нём лёгкая куртка, ветровка, которая от холода помогает так же, как кружка от наводнения. Печорин задумывается лишь на долю секунды о том, стоит ли рисковать подходить ближе вообще, а затем делает несколько шагов вперёд, изо всех сил стараясь выглядеть спокойнее, чем есть на самом деле.
— Эй, — он привлекает внимание юноши и тут же старается улыбнуться — без сарказма, цинизма и снисхождения, коими Гриша уже привык пропитывать каждую улыбку. Парень поднимает серые глаза с интересом. — Привет. Не ожидал тебя здесь увидеть.
Светловолосый выглядит озадаченным несколько долгих мгновений — Печорин наблюдает, как у него появляется небольшая складка меж бровей, как тот почти незаметно поджимает губы, гуляя взглядом у Гриши по лицу. Печорин наблюдает и надеется, что он сам выглядит сейчас не так отвратительно-уставше, как обычно.
— О, — наконец вспоминает парень, приподняв брови. — Привет. Почему больше на автобусе не ездишь?
Печорин с живости интонации тает совсем немного.
— Предпочитаю метро. А ты здесь чего забыл?
— Живу рядом. А сейчас к другу иду. Долги сдали, решили отпраздновать, вот и решил зайти взять чего-то, — объясняет с улыбкой молодой человек. Печорину кажется странным то, что он до сих пор имени его не знает, но когда они разговорились, и спрашивать как-то неловко — юноша несколько раз бросает взгляд на зажатую в руках Гриши бутылку, но лишних вопросов не задаёт.
— Для такого-то повода шоколадный бери, — Гришины слова у парня вызывают улыбку, он поворачивается к стеллажу и действительно берёт один из шоколадных тортов, упакованных в картонную коробку, а не противно шуршащий пластик.
— А можно тогда телеграм твой взять? — воу. Печорин такого удара от жизни точно не ожидал — и почему его не подготовили? Не предупредили, что этот парень так хорошо разговор в нужное ему русло выворачивает, сразу к действиям переходя? И при этом ещё улыбается — не видит, что у Печорина не на шутку аритмия разыгралась, блестит удивительно-странными глазами и тонкими пальцами сжимает картонную коробку торта.
— Конечно, — на одно простое слово у него уходит секунд пять восстановления дыхания и нормального сердцебиения. — Сейчас, — он достаёт телефон из заднего кармана и открывает приложение, диктуя скоро номер телефона.
— Красивое имя, Гриш, — найдя быстро нужный контакт, улыбается тот и убирает телефон в карман ветровки. То, как звучит собственное имя от другого человека — с непозволительной мягкостью, животрепещущим интересом и будто бы улыбкой в слове — Печорина просто ломает.
— Спасибо, — совсем глупо улыбается тот, а идиотское чувство юмора так и подмывает сморозить глупость в духе «да, от родителей досталось» или «а по-паспорту меня Викторией зовут», но Гриша все шутки до лучших времён прячет. — А ты..?
— Саша. Чацкий, — он словно мысли читает и все Гришины шутки видит, говорит чётко и с расстановкой, улыбается ещё шире, и чуть ведёт головой в сторону выхода. — Ладно, тогда я напишу тебе? Чуть позже, мне пора, Миша заждётся. До встречи, Гриш.
— Да, конечно. До встречи.
Он разворачивается, и уходит, улыбаясь, к кассе, оставляя Печорина одного среди сладостей и с бутылкой коньяка в руках. На бюджет становится плевать — Гриша точно такой же шоколадный торт с полки достаёт и идёт к кассе, когда слышит, что дверь в магазин негромко хлопнула опять.
Са-ша.
Чац-кий.
***
Октябрьская суббота вяло играла солнечными лучами на окнах Гришиного крохотного балкона. Лучи путались в ветках клёна, который рос практически перед самым окном — клён разлогий, старый, пожелтевшие листья которого иногда залетали к нему в открытое настежь окно, стелясь на пол и сливаясь со старым, почти так же пожелтевшим паркетом. На тесном балконе примостился небольшой столик, оставшийся ещё от бывших хозяев, а там красочной постановкой уже раскиданы были зажигалка, несколько пачек сигарет и тяжёлая, хрустальная пепельница, купленная на блошином рынке несколько недель назад.
Сегодня Печорин проснулся на удивление рано, как для субботы — на часах около десяти, может, девять, не больше, но люди, радуясь лишнему погожему деньку, стремглав бежали на улицу, чтобы сделать зарядку, пробежаться пару кругов на стадионе местной школы. Старушонки с мелкими шавками громко хлопали дверями парадных, таща болонок и той-терьеров на свежий воздух, но хилых собачек тут же шугали раскормленные дворовые коты, борясь за тёплое место под октябрьским солнцем. Дети в лёгких ветровках, ещё несозревшие для школы, гонялись друг за другом на детской площадке и плели венки прямо из опавших листьев. Несколько раз мимо проезжали ребята на велосипедах — не та пора года как для такого, но дворовой шпане всё ни почём.
Гриша курит. Пепел стряхивает послушно и осторожно в пепельницу, рассматривает скучающе весь собравшийся во дворе сброд, пока мысли забиты совершенно другим. Надежда на то, что тяжёлые размышления не застигнут его хотя бы утром, истлела так же, как тлела сигарета, зажатая между длинных пальцев — пока женщины, присматривающие за своими отпрысками, звонят мужьям и трещат по полчаса, расписывая самые мелкие бытовые детали так, что слышит весь двор, Гриша понимает, что так точно никогда не сможет. Не сможет — чтобы влюбиться в какую-то миловидную девушку, затем осесть где-то на окраине в квартире душной безликой сталинки, и после воспитывать детей. Это всё уже кажется чёртовым ночным кошмаром — кому вообще такой жизни захочется, без какой-либо цели и смысла? Это кажется чем-то старым, пыльным и душным. Он прикончит себя раньше, чем выдержит хотя бы день такой самоубийственной жизни.
Мысль даже бредовой кажется — какая к чёрту спокойная жизнь? В кого он вообще может влюбиться после того, что было? И кто может влюбиться в него? Он искусен лишь в одном — в умении портить другим людям жизнь. Вера была единственной, кто не попал под эту категорию и как-то неудачно — стоило подпустить к себе человека на столь опасный уровень, как Печорин тут же обжёгся. И всё же, слишком сложно это было. Сложно, неприятно и непонятно. Больше повторять своих же ошибок не хотелось — идиоты те, кто каждый раз на одни и те же грабли бездумно натыкаются, вместо того, чтобы понять, что преславутое «трепетное и нежное чувство» на деле — кот в мешке, самый настоящий бешеный кот.
Без чувств жить — бессмысленно, а чувства — слишком тонкая наука, слишком уж опасная игра, чтобы хоть попытаться расставить фишки. Поэтому он и гниёт в своей панельке, куря дешёвые сигареты с утра пораньше и свысока глядя на всех, кого чувства победили. Он никого не любит. Он убеждает себя в том, что никого не любит.
Коньяк вчера так и не распечатал. Прийдя домой для этого уже как-то не было настроения, шоколадный торт смотрел красивой картинкой с упаковки, но кусок в горло не лез, и идея, казавшаяся такой хорошей там, в магазине, вечером уже вовсе не воодушевляла. Тот самый Чацкий вчера так и не написал.
Гриша не знал, почему его это так волновало — ну парень и парень, несколько раз совершенно случайно пересеклись, ему вообще до него никакого дела нет. Чацкий выглядел как человек с высокой социальной ответственностью. Судя по всему, в универе отличник, как и все такие люди, имеет много друзей и обязательно какое-то хитрое хобби, только ему одному интересное. Печорина он волновать не должен, они абсолютные противоположности, и единственная с ним схожая черта у Саши в глазах наблюдается — кто-то словно специально потушил в нём тот самый огонёк, который имееется у большинства. Специально, чтобы их столкнуть, чтобы Гриша нарочно заинтересовался — а что же такого случилось, что Чацкий так же сломался? А может, это всё больная фантазия одинокого мозга и попытка в любом другом человеке своё зеркальное отражение найти. Неразумная попытка, ничем не оправданная, но у него других оправданий нет. Может, ему показалось — и тогда в автобусе, и вчера в магазине. Всё может быть.
Телефон, отложенный на тот же низкий столик, слабо завибрировал, привлекая внимания утонувшего в мыслях Печорина не сразу. Даже смотреть, кто пишет, не хотелось — наверняка очередное глупое уведомление от его мобильного оператора с просьбой пополнить счёт, но когда телефон вдруг завибрировал снова, Гриша вздохнул, докурил сигарету наскоро и закрыл окно, оставив небольшую щель, чтобы воздух проходил. Прислонившись поясницей к стене, он взял в руки телефон.
Сообщение в телеграм, и вовсе не СМС от оператора связи. И сообщение не просто от кого-то — контант «А.Чацкий» .
Гриша фыркает — какой официоз, инициалы от полного имени. Гриша фыркает, но всё же с улыбкой, открывая диалог в мессенджере.
«Привет, прочти, вчера не успел написать, телефон быстро разрядился»
«Не хочешь прогуляться?»
Печорин зажигалку и сигареты забирает с собой, проходя в гостиную, и тут же идёт в свою комнату, чтобы переодеться, параллельно набирая ответ. Конечно же, он хочет. Он ещё сам подумать об этом не успел, но он хочет и даже очень, уже заранее готовясь к встрече с хмурыми бабушками у подъезда и их вечно недовольным видом.
«привет, всё в порядке. где хочешь встретиться? можешь приехать ко мне вечером, я ещё коньяк не открыл»
***
Хороша ли его жизнь? Уж вряд ли. Поменялось ли что-то в лучшую сторону? Возможно. Кто послужил этому причиной? Саша Чацкий.
У него, чёрт возьми, не было ни одного разумного объяснения этому. Ни одного оправдания тому, что происходит, хотя бы для самого себя — теперь, лёжа ночами на холодных простынях и с открытым настежь окном он только одним вопросом мог задаваться.
Какого чёрта, Гриш?
Почему тебя зацепило, словно пулей в бандитской перестрелке? Убеждать себя в том, что так бывает — дело такое же безуспешное, как поставить безногого на роликовые коньки. Так не бывает, по крайней мере с ним такого быть не может, никогда не было. Проще было бы выучить миллионы физических формул, чем заставить себя думать о том, что нет
ничего необычного в том, что люди сближаются. В том, что они просто познакомились и тепло общаются, изредка гуляя вместе. Так делают все, так делают нормальные друзья, если бы не один нюанс — Гришин список друзей составляли алкоголь, паршивые сигареты и Миша Лермонтов, уж слишком близкий ему по характеру.
У Печорина каждый раз внутри что-то переворачивалось, когда телефон вибрировал от оповещений. Будь то глупый мем или какая-то совершенно спонтанная мысль, к примеру мнение о прочитанном — всегда было волнительно, потому что сообщения приходили от Саши. Единственного человека, способного перевернуть в нём что-то и пробиться сквозь ледяную корку, покрывшую едва живую душу.
Он пытался с влиянием Чацкого бороться — в первые несколько дней сообщения игнорировал по нескольку часов, отвечал сухо, как минимум потому, что было интересно посмотреть на то, как Саша на это отреагирует. Он не поддавался на дешёвые и слишком простые провокации, интересуясь прямо и чётко — что-то случилось? Если нет, то зачем ты это делаешь, Гриша?
Зачем самого себя лишаешь шанса на радость?
Печорин не знал, от вопроса отоврался — прости, правда, дела были. А потом грыз себя всю неделю, больше ответов не задерживая так бессовестно, потому что Саша этого не заслужил. Может он понял, может поймёт чуть позже, что с Печориным зря связался, что это сразу — погибель, а может, Саша уже прекрасно об этом осведомлён и специально к нему так хорошо относится. Хорошо до скрипа зубов — Печорин же не заслуживает, он и половины сказанных ему хороших слов не заслужил, и зря Чацкий пытается помочь утопающему, потому что Гриша в серых глазах уже окончательно захлебнулся.
В общении с ним создавалось впечатление, будто они постоянно какого-то разговора избегают, откладывая на потом и время свободное забивая обсуждением разного рода новостей и всяких глупостей. Гриша был уверен, что Саша чувствует это точно так же остро, как и он сам, и так же, как он, это игнорирует, потому что нечего будить лихо, пока оно тихо.
В остальном же было легко — у Чацкого интересные мысли, цепляющиеся крючками за его собственные, и это создавало целую цепочку из самых разных разговоров, не позволяло заскучать ни на минуту. Как в реальности, так и в переписке — изнывающему от чудовищной скуки Печорину было удивительно обнаружить, что с Сашей ему интересно. У них за плечами прогулки каждые выходные, и по будням, когда оба не чувствуют себя так, словно по ним несолько раз проехался самосвал — сил хватало на то, чтобы доковылять в ближайший парк, или сквер, купить самый дешёвый кофе, булку, чтобы голубей кормить, и часами просто говорить. Обо всём на свете — Саша читал все книги, которые читал Печорин, Гриша смотрел почти все его любимые сериалы. Да даже прохожих обсуждать оказалось интереснейшим занятием — ждать, пока мимо пройдёт бодренький мужичок и всю жизнь его угадывать. Мысли звучали какие угодно, но всегда, обязательно — без перерыва почти и по нескольку часов, с задорным смехом и действительно забавными шутками.
У Чацкого была привычка пинать ботинками кучи листьев. Гриша не заметил, как спустя два дня, после очередной прогулки, шёл домой от метро, пиная небольшие кучки листьев.
Гриша имел отвратительную привычку наматывать себе на кончик указательного пальца провод от наушников, часто их так ломая. На выходных Печорин заметил, как Саша накручивает на пальцы белый проводок точно так же.
Это всё казалось любопытным совпадением — надо же, как они похожи, как интересно и как же быстро они прошли три-четыре стадии дружбы в кратчайшие сроки. Так странно, незаметно и интересно, что через неделю Печорин уже свободно вручил ему почитать свою любимую книгу, которую, к удивлению, Саша прочесть не успел, а через две — они её сюжет обсуждали у Гриши на кухне, смеясь с главного героя и забавных реплик.
И Чацкий так же незаметно втиснулся в его серую жизнь, разбавляя её яркими красками. Красиво. При всём желании Печорин его прогнать бы не смог. Саша успел стать ещё одним из его друзей, на свой страх и риск, разумеется. Он, со своей нервнозностью, не заметной на первый взгляд, плотно у Гриши в мыслях засел: длинные пальцы, отстукивающие на его столе забавные мотивы, красные искусанные губы, бардак на голове, забавнейшая привычка что-то в руках крутить постоянно. За ним и наблюдать было интересно, и разговаривать легко - Саша был первым, кто спустя два года не бежал от него при первой же возможности, узнав о гришиной репутации подробнее. Не бежал, только плечами, может, пожал, убеждённый что Гриша никогда не поступит с ним так, как с теми, кто был после Веры — друзья, девушки, да все.
Печорин знал — не поступит. Не сможет. Саша появился слишком вовремя и слишком удачно, чтобы его прогонять, чтобы даже мысль допускать о том, что Гриша ему и правда как-то навредить может со списком своих травм, загонов и сомнительных убеждений.
Конец октября и начало ноября, самого холодного осеннего месяца, было пропитано такими мыслями. Оно было на изломе — на изломе мыслей и чувств, проходилось по самому краю лезвия, не боясь сорваться вниз. Если Печорин сорвётся сейчас и сделает ошибку — придётся с этим мучаться до конца дней. Сорваться он не мог, но чувствовал уже, что за край держется окровавленными ладонями, и руку ему никто не подаст, разве что поймают снизу беспокойные руки.
Ноябрь отзначился другим интресным событием, хотя вряд ли бы у Гриши повернулся язык назвать Сашину простуду «интересным событием». Это событие было просто ужасным, и он, чёрт возьми, правда волновался и беспокоился на этот счёт — настолько, что выпросив у Чацкого разрешение, пошёл к нему домой, чтобы вживую убедиться в том, что у Саши всё «хорошо», как он и писал.
Разумеется, соврал — дела были плохи.
Чацкий температурил и ещё никогда Печорин не видел его таким — очень растрёпанный, бледный и заметно погрустневший Саша открыл ему двери, кутаясь в одеяло, постоял с минуту в коридоре, стараясь убедить друга в том, что на деле всё с ним хорошо, а потом вовсе сдался и поплёлся обратно в комнату по настоянию Гриши. Лекарств у Чацкого было предостаточно, но как он сам сказал, простуда берёт его довольно редко, зато всегда — так, что грешным делом коньки отбросить хочется.
— И надо было тебе так всё это запускать? — всё ворчит Гриша, хозяйничая у Саши на кухне.
Планировка квартиры у Чацкого была необычная — кухню от гостиной отделяла лишь широкая арочка, завешенная полупрозрачной шторкой, а в гостиной с широкими окнами примостился уютный старый диванчик, книжный шкаф (было заметно, что Чацкий его пытался оформить как-то более современно - то ли перекрасить в более подходящий цвет, то ли заклеить безвкусную древесину чем-то) и письменный стол, стоявший у окна, на который были свалены все учебные книги, тетради и прочие принадлежности. Кухня была проходной комнатой — светлая дверь разделяла её с небольшим коридором, что вёл в дальнюю комнату, спальню, и ванную комнату. Ещё была каморка, невесть зачем влепленная в планировку квартиры, но Саша сказал, что место удобное для хранения книг — в книжном шкафу и спальне не всё вмещается, а библиотека растёт с завидной скоростью, едва у бедного студента лишние деньги появляются.
Сам Чацкий, укутавшись поплотнее в тяжёлый плед, грел пальцы о бока большой керамической чашки. Из пледа, в общем, выглядывали лишь лихорадочно блестящие глаза с больными тенями под ними, нахмуренные брови и кончик носа — его едва заметно потряхивало от горячки, Саша старался дышать не так шумно, раз в две-три минуты убирая от лица одеяло, чтобы сделать глоток чая, отдававшего лимоном по вкусу.
— Да ради бога, — едва слышно отвечает Чацкий с заметным хрипом. — Ну не умру же я, в конце концов.
— Так я умру здесь, тебе легче от того будет? — так и не найдя ни в одной из полочек даже подобия аптечки с градусником, Печорин важно закинул на плечо кухонное полотенце и прошёл в гостиную, присев на корточки рядом с диваном. — От тоски и горя, так здесь и зачахну... Дай температуру попробую.
И не дождавшись ответа, Гриша свободным жестом отодвинул в сторону плед, рыжеватые пряди волос и прислонился губами к сашиному лбу. Тот, кажется, замер, затих, и почти не дышал, крепче сжимая в руках чашку в горошек — Печорин со своим уже составленным авторитетным мнением отстранился лишь спустя секунд двадцать, обратно укутал потревоженного больного в тяжёлый плед и нахмурился серьёзно. Покрасневшие не от температуры щёки Саша предпочёл спрятать за всё той же чашкой, делая большой глоток и стараясь успокоить нещадно саднящее горло.
— Тебе ещё пара градусов до сорока, Саш, — сообщает прискорбно Гриша, будто ему смертельный диагноз ставил. — А есть что-то помимо дешёвого противовирусного трёх видов?
— Ты меня за буржуазию держишь?
— Ясно, тогда я в магазин выскочу.
— Да Гриш, ну ты серьёзно, что ли, какой магазин? — Чацкий, вернее уже оживший плед, внезапно вытягивает бледную руку, отставив почти пустую чашку на стол, а затем и сам принимает попытку подняться. — Я ж вовек не расплачусь с тобой и этими аптеками…
— А ну ляг обратно, — Печорин стягивает с плеча кухонное полотенце. —Или ты ещё недели две собираешься встречи переносить и лежать полумёртвый? Ляг, говорю. Прими дружескую помощь, будь так добр, ничего мне не надо, только ты здоровый. Я быстро, там на углу круглосуточная стоит, туда и обратно. Давай чаю долью? Не вставай только.
Чацкий вновь непривычно для самого себя затих, покачав только головой отрицательно.
— Можешь ключи у меня в куртке взять, — чуть повысив голос бросает вслед ему Саша, слыша, как шелестит в коридоре Гришина куртка.
— Хорошо, — отвечает только Гриша, и квартира вновь становится пустынно-тихой, оставляя Чацкого наедине с гудящей головой, лихорадкой и пробирающими до мозга костей температурными мыслями.
***
Ноябрь срывал холодным ветром последние листья с верхушек самых стойких из деревьев. Панельные дома становились всё серее с каждым днём, а люди, точно чувствуя приближающуюся зиму, всё хмурели, съеживались, доставая из глубин шкафов утеплённые пуховики и свитера крупной вязки. Кожаная куртка Печорина, обладающего, наверное, самым сильным иммунитетом или, возможно, не имеющего ничего от инстинкта самосохранения, всё так же дарила ему мнимое тепло, не планируя ни сейчас, ни через месяц, сдавать своих позиций тёплому зимнему пальто. Поднимая воротник тёплого чёрного бадлона, тот шёл, как обычно, в сквер, преисполненый мыслей о том, что следующие два-три часа, как по обыкновению бывает на прогулках с Чацким, будут лучшим временем за прошедшие три дня. Саша уже был здоров вот как полторы недели, но почти всё время бегал к преподавателям досдавать пропущенные из-за болезни конспекты и проекты. Встретиться получилось только дня три назад, и то лишь на полчаса в библиотеке — нешуточно соскучившийсся Печорин на эмоциях его даже обнял, а затем ещё несколько часов себя за несдержанность эту корил. И продолжал бы, наверное, есть себя за это изнутри, если бы Чацкий после в переписке не сообщил ему о том, что было, вообще-то, безумно приятно.
Саша, уже в тёплом светлом пальто и с рюкзаком на плече, стоял около доски с объявлениями, листая ленту новостей в телефоне. Его фигуру Гриша заметил издали и за неё хватался, преодолевая проходящие толпы прохожих, спешащих по своим делам, и косящихся на него, как на полоумного в кожаной куртке в середине ноября.
Чацкий, заприметив его, быстро спрятал телефон в карман, и широко заулыбался, первым потянувшись за объятием. Гриша обомлел, порывисто обхватив его под лопатками в ответ.
— Ты тоже простудиться хочешь? Чего так легко оделся? Пойдём хоть куда-то, простынешь совсем, Гриш, — тут же налетел беспокойно Чацкий, окидывая его взглядом.
В серых глазах, безжизненно-потухших ранее, теперь светился искрой небольшой живой огонёк.
— А вот и нет, я же не ты, — усмехнулся с ноткой самодовольства Печорин, на что Саша тут же закатил глаза. — А ты-то чего такой весёлый?
Ухвативший уж было его за запястье Чацкий, потащил Гришу в сторону какого-то кафе, не самого лучшего, зато вполне тёплого и обогретого.
— Не весёлый, — пожал плечами Саша, поняв, что Печорин и без того за ним следует, но отпускать не решаясь. — Сегодня однокурснице какой-то хмырь предложение сделал, а она согласилась, хотя ещё пару дней назад жаловалась, что он её уже месяца три кошмарит жутко.
— Любовь зла, — находится более менее нейтральный ответ у Гриши. — А что, это так плохо?
— Нет, просто странно. Да и вряд ли разумно в таком возрасте замуж выходить. Не знаю, но кольцо с бриллиантом в её сторис явно свидетельствует о большой любви, — язвит Саша, оглядываясь по сторонам, прежде чем перейти дорогу.
— О, ну пока кто-то добывает алмазы, любовь у каждого богатенького дурака будет водиться, — поддерживает шутку Печорин, теперь уже перехватывая чужое запястье и направляется смело по пешеходному переходу в сторону кафе.
— А бедным дуракам что делать? — спрашивает неожиданно Саша.
Гриша сглатывает подступивший к горлу ком волнения.
— Не знаю. Бегать по дешёвым кафешкам?
Чацкий смеётся. Смех, кажется, тихий, заглушает шум проезжающих мимо машин и шум десятков голосов, вскружающих голову всякому, кто начнёт вслушиваться. Чацкий смеётся, и Грише кажется на секунду, что он хочет перехватить его руку. Грише кажется, что чужие щёки краснеют не от ноябрьского холода.
***
С чего вдруг Чацкий решил разговор о любви завести — Гриша не имел ни малейшего понятия. Но он, в целом, уже привык к тому, что Саша ни с того ни с сего разговоры на странные темы заводит, замереваясь обязательно узнать мнение Печорина на тот или иной счёт — и Гриша всегда отвечал честно, то, что и думал, потому что не было более ничего важнее, чем поставленная цель по завоеванию доверия Чацкого. Вообще странная привычка появилась — подмечать детали поведения Чацкого, его любимые слова, темы, всё, чем он интересуется и что как бы невзначай упоминает в разговоре. Саше такой интерес нравился безумно — Гриша видел в горящих глазах разливающееся тепло, когда он сам упоминал какую-то деталь, о которой Саша говорил когда-то. А кому такое внимание приятно не будет?
Он разделял с Сашей множество мнений почти во всём, поддерживал с радостью любые разговоры и совсем скоро начало создаваться впечатление, будто они друг друга знают вот уж тысячу лет, а не неполных два месяца. Разговоры с ним стали едва ли не единственной отрадой и теперь занимали большую часть Гришиного свободного времени — разговоры обязательно продуктивные и интересные, он весь интересный-интересный-интересный, лучший экспонат в музее для умирающего от духоты и скуки Печорина.
Для Гриши сначала это всё было схоже с удивительным экспериментом — кто кому первее надоест? Гриша отмечал всё, часто заворожённо и с улыбкой наблюдая за жестикуляцией Саши, вслушиваясь в потрясающую манеру говорить и ловя отблеск ламп в чужих волосах. Интерес не угас ни спустя месяц, ни спустя два — перед каждым выходом из дома и приходом всегда желанного гостя Печорин волновался, как впервые, не до конца даже понимая, почему. Сначала всё удавалось удачно списывать на особенности нового знакомства —личность смелая, незаурядная, интересная, каждый раз хочется показать себя с лучшей стороны, не ударить перед ним в гряз лицом, показать собственную достойность чужой компании. После — стало труднее, когда знакомство прекратило быть новым, а Чацкий окончательно ему доверился, с каждой встречей принимаясь задевать темы более глубокие, и, несомненно, куда более интересные.
Стало труднее, когда Гриша заметил, с какой улыбкой Саша склоняет голову на бок заинтересованно, каким взглядом смотрит в пустоту, бывало, задумавшись, и как он потирает замёрзшие руки, нырнув с холода в какое-нибудь тёплое помещение.
От малейших жестов перехватывало дыхание, и Печорин чувствовал себя грёбанным астматиком, когда Саша рядом заливисто смеялся с его же шутки, или чуть подавался вперёд, щурась, чтобы прочесть какую-то афишу или вывеску на улице. Они обходили большую половину самых красивых мест города — в Сашином инстаграме появилась не одна фотография красивейших по своей архитектуре зданий и уютнейших кафе с самым вкусным кофе. Каждую фотографию Печорин разглядывал дома уже по нескольку минут, вспоминая всё, что они делали в том или ином месте — на набережной пили дешёвый, но вкусный горячий чай, разговаривя про известных художников; про некоторые памятники Гриша шутил, выдумывая всё более забавные реплики, чтобы услышать ещё раз Сашин смех; перебегали из двора в двор, прячась от жуткого вида бродячей собаки, которая за ними увязалась с лаем.
Чацкий оказался достаточно тактильным. Часто Саша просто так хватал его за руку, эмоционально рассказывая о чём-то, что прочитал в каком-то романе, любил лезть обниматься (просто так, правда? Объятие — проявление дружеской симпатии, правда, Гриш?), да и в целом не особо этого всего стеснялся. Печорин же каждый раз будто бы умирал на секунду, фиксируя в голове стоп-кадром то, как Сашина рука к нему тянется, как он, замёрзший, улыбающийся и очень-очень довольный, на прощание тянется обнять, а Гриша каждый раз на пару лишних секунд старается это объятие задержать. Просто потому что хо-че-тся.
Обычным делом это всё перестало быть среди ночи ближе к концу ноября - купленный ещё в середине осени коньяк помог отчего-то только сейчас, когда Гриша наконец-то сдёрнул с него этикетку после очередной прогулки и засел на кухне за столом, параллельно разбирая долги по психологии. Осенило случайно - в голове как на зло мельтешил образ смеющегося Чацкого, когда в очередной книге Печорин не наткнулся на простое слово:
Любовь.
Тогда всё и стало плохо. Вернее, для Печорина уж точно — он же самому себе пару лет подряд твердил, что любовь это гиблое дело, а уж тем более любовь такая. Не то, чтобы Гриша считал хоть что-то из происходящего с ним неправильным, но было чертовски страшно. Как признаться? А стоит ли вообще? А вдруг невзаимно? Ему что, после вновь несколько лет ходить совершенно уничтоженным морально? Страхов — мешок, опасений — вагон. Задания по психологии он так закончить не смог, полностью погрязнув в своих мыслях. Ему бы самому сейчас психолог не помешал, да и вообще просто человек, который бы сказал, как лучше было бы поступить в такой ситуации. Он ведь действительно влюбился — так зациклился на деталях, на дружбе, на мыслях и разговорах, что не заметил, как утонул в омуте, погряз с головой и теперь жизнь было трудно представить без каждодневных бесед, без Чацкого в ней.
И виной всему был оставленный дома жетон на метро. Виной тому, что он просто напросто сел на автобус и случайно перебросился двумя словами с симпатичным юношей. Виной тому Гришино выдрессированное одиночество, которое вдруг сорвалось с цепи, и побежало к Чацкому ластиться.
Это всё глупо было. Гриша не был уверен совсем, что вообще более способен кого-то полюбить, казалось, уже истратил все свои запасы, но чувство, тягучее, жаркое, нельзя больше было объяснить ничем другим. Оно сжимало ему рёбра и мешало дышать, ускоряло сердцебиение адреналиновым уколом и заставляло нервничать больше, чем на зачёте у преподавателя французского. В прошлый раз и в половину не так было — теперь чёртово чувство не позволяло спать ночами, только листать заново фотографии в галерее, где у них дурацкие смешные селфи намешаны с эстетичными фотографиями, и всё, каждая встреча, каждый взгляд и каждая улыбка, пропитана наивной искренностью, лёгкостью и взаимным интересом. Печорин за несколько лет за этим безумно изголодался.
Через неделю — день рождения у общего знакомого. Гриша знал Ленского через Онегина, одногруппника, а Саша с Вовой непосредственно общался, выполняя иногда общие проекты и прочее. Ленскому исполняется девятнадцать, и на это событие приглашены почти все знакомые — они с Сашей о встрече уже договорились заранее, а до этого у Чацкого какие-то срочные и неотложные дела в универе, так что у Печорина впереди целых семь дней невыносимого больше одиночества, скуки и тоски в четырёх стенах своей тесной квартиры.
Без него.
***
Ленский, с улыбкой встречая гостей, с радостью принял от Чацкого в подарок на заказ сделанную толстовку, а от Печорина — старый и довольно редкий сборник стихов немецкого поэта. Искренне поблагодарив обоих за подарки и поздравления, Вова пригласил их внутрь, в квартиру, где уже толпилась куча народу, из нескольких колонок сразу играла музыка, а в воздухе стоял отличительный запах сигарет и алкоголя. Именинник, несмотря на всё это, был очень счастлив и доволен, а может, что вполне вероятно, уже подвыпивший, оттого и довольный.
Сначала такая оживлённость слегка сбивала с толку, но стоило в толпе знакомых и не знакомых найти друзей, всё волнение тут же исчезло - пока некоторые, оккупировав гостиную, играли во всякие игры и пьяно шумели, на кухне собралась знакомая «интеллигенция» . Чехов, Левитан, Лермонтов, Базаров, Онегин и другие выпивали здесь куда скромнее. Из игр — на столе были карты, и Чехов с Базаровым активно спорили о том, в какой вид “Дурака” они собираются сейчас играть. Лермонтов, увидев вошедших, кивнув в знак приветствия — Чацкий улыбнулся Мише в ответ, и Гриша удивился тому, что они, похоже, тоже друг друга знают. Красные стаканчики, занимавшие почти всю столешницу, судя по всему, были с алкоголем — выбрав что-то не особо крепкое, Печорин взял два стаканчика и втиснул один в руки Саши. Он кивнул благодарно, прислонился поясницей к столешнице и принялся наблюдать за тем, как Базаров, уломавший всех на «переводного», всё же принялся раздавать карты.
На обычную вечеринку по случаю дня рождения эта недовписка была мало похожа. Из всего праздничного, что Гриша успел заметить в душной квартире, были разноцветные шарики, изредка попадающиеся на глаза, а ещё несколько тортов, чтобы точно на всех хватило. Ленский даже не пожалел сервиза из столового серебра для особого случая — Печорин и при большом желании вряд ли бы сумел достичь такого уровня гостеприимности. Хрустальная ваза с несколькими букетами цветов стояла на кухне прямо в раковине, всё равно больше не было куда поставить кроваво-красные розы и какие-то пёстрые заморские цветы с ядовитым запахом.
За окном стемнело уже давно, но освещением в квартире, служили не привычные глазу лампочки, а перемигивающиеся гирлянды и купленные задёшево шары, переливающиеся разными цветами. Часто переключающаяся музыка за несколько часов уж точно успела осточертеть всем соседям, но жаловаться им пока было рано — благо, время шуметь ещё позволяет, да и относительно хорошая репутация Вовы Ленского позволяет хоть раз допустить такую вольность.
Несколько партий подряд в карты Печорину удавалось обыграть всех, но затем удача вернулась к Лермонтову, и Грише совсем скоро играть стало неинтересно. Опустошив стакан и выбрав себе напиток покрепче, Печорин вернулся поближе к Чацкому,который всё это время разговаривал с Левитаном, попивал какой-то алкоголь с красного стакана или отвлекал себя просмотром ленты новостей. Когда же к нему вновь вернулся Гриша, Саша несколько оживился, делая ещё один глоток из стакана и прижимаясь бедром к Гришиному бедру. Чацкий разговора не заводил — молчал, наблюдая всё ещё за веселящимися друзьями и легонько выстукивая пальцами по стакану ритм играющей песни, но у Печорина в душе отчего-то появилось ощущение, словно сегодня должна решиться какая-то недомолвка. То самое чувство, что у Гриши уже давно поселилось — может, то был какой-то предвестник разгорающейся влюблённости, но он его слишком умело проигнорировал и не распознал вовремя, а теперь нужно обязательно с этим мучаться.
Всё бы хорошо, может, Гриша и переболел бы, но в нём сейчас говорит не он, а водка с апельсиновым соком и какой-то странный по вкусу напиток, напоминающий то ли виски, то ли ром.
— Саш, может пойдём поговорим? — приходится наклониться близко-близко к Чацкому, чтобы тот точно расслышал за громкой музыкой, и чтобы этого вдруг не услышал кто-то другой.
Саша всего на секунду хмурит брови, судя по всему, просто пытаясь понять заданный вопрос, а затем смело кивает. Печорин, уже не заботясь о том, как это может выглядеть со стороны, хватает его за свободную руку, выводя из кухни в душный коридор и спешно оглядываясь. Гостиная, ещё две комнаты, кухня и ванная. Печорин уверенно идёт к светлой двери и стучится — оттуда ни звука, ни голоса, так что Гриша, открыв дверь, заходит туда, не включая свет. Чацкий, быстро юркнув следом, зажигает на телефоне фонарик — Печорин ищет щеколду, и найдя, закрывает дверь, чтобы их точно не прервали.
Оставив телефон и стаканчик на раковине, Саша оглядывает саму ванну. Сидеть здесь, очевидно, не на чём, так что Саша, не особо заботясь, забирается в одежде в сухую ванну и приглашающе смотрит на Печорина — а Гриша уже начинает понимать, почему влюбился именно в него, а не в любого другого человека.
Обтянутые светлыми джинсами ноги Чацкого свисают через бортик, Печорин же, осторожно следом забравшись в ванную, скрещивает ноги по-турецки и упирается спиной в стену, чтобы оказаться точно напротив Саши. И всё вокруг внезапно кажется безумно странным — то, что он, напившись, решил выдернуть Сашу на пару слов именно в ванную, то, что здесь так приятно-прихладно, что они сидят в ванной в одежде, при свете одного только фонарика на телефоне и молчат, вслушиваясь в то, как играет музыка за закрытой дверью.
— Так о чём ты хотел поговорить? — внезапно спрашивает Саша, повернув к нему голову.
— Да так, просто не люблю в шумных компаниях пить, — увиливает Печорин, пожимая плечами. — Привык один.
— Это в тебе алкоголизм и одиночество говорит? — Чацкий щурится, в полумраке пытаясь Гршино лицо разглядеть.
— Почему одиночество? У меня же есть ты.
— Так мы с тобой ещё не пили вместе.
— Сейчас, считай, пьём, — фыркает Печорин.
— Я не пью, я оставил алкоголь там, куда больше не дотянусь, — смеется Саша.
Гриша вновь теряется. Смех Сашин звучит уютно и тепло, так, что он вовсе забывает, зачем изначально позвал Чацкого поговорить. Момент слишком хорош, чтобы его портить — Печорин наблюдает без препятствий, полноправно, за чужой красивой улыбкой,за руками, сжимающими ткань джинс, за серыми глазами, что в свете одного фонарика кажутся почти серебряными. Он не может сейчас взять и испортить всё своими чувствами и признанием.
— Знаешь, — внезапно начинает Саша, запрокинув голову и упираясь затылком в стену. Гриша жадно рассматривает вырисовавшийся профиль. — Я пришёл сюда, только потому, что ты сказал, что идёшь. Я вообще не фанат шумных компаний, но сейчас всё в разы лучше, потому что ты рядом. И, если честно, когда ты спросил, можем ли мы поговорить, я был почти уверен, что.. На самом деле, это бредово звучит, но я был уверен, что сейчас какой-то особенный момент будет, типа признание.. Ну, я бы очень хотел, чтобы это было признанием.
— Признанием в чём? — Гриша, затаив дыхание, ждёт.
Чацкий фыркает.
— А в чём ещё признаются? В любви, я думаю..
Он, может, продолжил бы мысль, и Гриша с радостью бы послушал, если бы не ухватившись ладонью за бортик, подался вперёд, впиваясь долгожданным поцелуем в чужие губы. Чацкий чуть опешил, первые две секунды стараясь осознать реальность происходящего, а затем несмело отвечая на поцелуй осторожными движениями. Сгорбившись в ванной целоваться было безумно неудобно - на целых полминуты пришлось замереть, мягко сминая поцелуем чужие тонкие губы и едва сдерживая чудовищный ритм сердцебиения, от того, как правильно лежат чужие руки на затылке, притягивая к себе ещё ближе.
Печорин отстраняется первым, ещё раз касаясь губами Сашиных, осторожно и ощутимо, и только затем открывает глаза, вглядываясь в серые, живые и бесконечно влюблённые глаза напротив.
— Тогда радуйся. Это и есть признание.