Дрожащие пальцы сжимают тонкую сигарету и Саша снова затягивается, выдыхая-выплёвывая горький дым в морозную пустоту узкой улицы. Телефон отключён и оттягивает карман светлого пальто вместе с ключами и наушниками. Чацкий сидит на остановке, провожая безразличным взглядом десятки прохожих уже, наверное, двадцать минут. В пять вечера в декабре уже темно, но на это время припадает час пик и Саша в очередной раз про себя кому-то невидимому жалуется на эту установку. Думает о чём угодно, лишь бы не возвращаться мыслями к другому.
У него, студента-третьекурсника, кажется, вся жизнь впереди. Молодой и энергичный, активист, целеустремлённый и трудолюбивый — перед такими все двери нараспашку, все сердца открыты, таких любят и ценят. Сашу тоже любят и ценят, вот только не те, кто нужен. У Чацкого амбиций и планов, как у Наполеона, а вместе с тем раз за разом разбивающееся сердце, тревожность и полная неразбериха на душе. Разительный контраст с учёбой — там Саша старается, там у него все долги закрыты, все ясно, как день, понятно, как дважды два, там у Саши хоть какая-то мотивация что-то делать есть. А когда речь как либо затрагивает что-то личное — внутри все сжимается больно и к горлу подступает ком.
Печорин испоганил ему всю жизнь, пару лет назад выбил место в наивном, юном сердце и так там и поселился, не желая Чацкого отпускать — может, конечно, и сам не знал, но взглядов Саши разве что слепой не видел. Гриша игнорировал намеренно, всё сводил к шутке и до отвратительного легко и ловко от любых вопросов и попыток заговорить об отношениях уходил — наверное, сумел бы исхитриться, даже если бы к затылку приставили холодное дуло пистолета. А Саша не может — Саша знает, что у Печорина тысяча и одна девушка на день, что он ему нужен только чтобы перед учителями оправдываться. Саша знает, он не нужен, знает, что Гриша развлекается — днями игнорирует сообщения, а затем ни с того ни с сего устраивает Чацкому лучшие прогулки во всей его жизни, подговаривая пойти ночью смотреть на то, как мосты разводят или пофотографироваться на крыше только вдвоём.
И это ничего не значит.
Ничего, блять, не значит для Печорина измученное терзаниями сердце и уставшая душа, ничего не значат красные глаза в четыре утра, дрожащие от выпитого кофе руки, ничего не значат взгляды в коридорах, и дружеские объятия, и Чацкий тоже ничего не значит. Мало ли у него таких, как он — наивно и беспамятно влюблённых, которыми Гриша, если повезёт, всего раз воспользуется и больше вовсе общаться и писать не станет?
Надеяться нельзя. Надеяться ни в коем случае нельзя — Саша разобьётся, как птица с перебитым крылом, о скалы, выстроенные из собственных надежд. А может, он другой? Может, Чацкому повезёт, может, Гриша одумается, может..
МожетМожетМожетМожет.
Чацкий выкидывает окурок в урну. Телефон выключил, домой идти не хочется совсем — замёрзнуть бы прямо тут на улице, в холодном, грязном сугробе, чтобы и не вспомнил никто. Только, может, Печорин. Внутри всё снова больно сжимается. Костлявая рука совести и остатков гордости пытается выжать из него горячие слёзы вопросом, который в голове возникает будто бы сам собой — сколько это ещё может продолжаться? Сколько болезненная влюблённость в идиота без моральных принципов и каких-то рамок будет его изводить?
Сегодня хуже чем обычно. Сегодня холодно так, что у Саши уже пальцы на руках стали похожи на ледышки, сегодня утром по телевизору сказали, что какая-то трагедия произошла — в целом, ебано было. Сегодня Печорин в коридоре университета целовался с девушкой с потока, а затем разогнал с Чацким скандал на пустом месте, хотя ещё вчера (или позавчера? Ориентироваться во времени, живя только на кофе и энергетиках, было трудно) гуляли спокойно и даже весело. Но уже сегодня Саша чувствует, что уже, блять, на грани — перегорел, может, а может просто заебался неимоверно.
Сегодня Чацкий ищет по карманам смятые купюры и мотивацию хоть что-то спланировать, хотя бы на несколько часов вперёд. В пять вечера зимой уже темнеет, домой ехать не хочется и куда бы ещё податься он не знает совершенно. Не так много людей готовы принять его с распростёртыми объятиями, а ему бы просто посидеть пару часов в компании какого-то человека, а не собственных тяжёлых мыслей. Так и с ума сойти проще простого, когда всё гложет и давит. Когда первая в жизни действительно сильная и искренняя влюблённость оказывается такой болезненной, когда в учёбе на тебя надеются все, а ты — только на себя, когда даже поехать толком не к кому.
Саша сжимает и разжимает руку, словно бы желая удостовериться, что пальцы ещё хоть как-то функционируют, а затем достаёт телефон из кармана — выключил на случай, если Печорин кто-то будет писать. Ввести пароль получается не с первого раза, попасть по иконке нужного приложения тоже. Куча деловых переписок, всё строго официально, основное содержание — уточнения чего-либо, обмен файлами и документами и ничего интересного. Выше остальных диалогов контакт с именем «Женя Б.» и висящее непрочитанным «ты в порядке?»
У него уже давно ничего не в порядке, у него жуткий недосып, от этого — тревожность, у него невзаимная влюблённость в человека, который открыто пренебрегает его чувствами, от этого — тысяча и одна мысль из разряда «почему?» . У него всё катится в какую-то тьму беспросветную, но он это только сейчас понимает, когда Базаров спросил об этом. Дрожащие пальцы набирают в ответ тревожное «можно к тебе приехать?»
Жене чтобы дать положительный ответ хватает меньше минуты и к этому времени к остановке подъезжает старый автобус. На таких, наверное, ещё при совке катались, красный, потрескавшийся и скрипящий — машина не вызывает никакого доверия и уже тем более желания туда сесть, но Саша на грани от гипотермии и воспаления лёгких, так что выбирает меньшее из двух зол, в тайне надеясь, что полупустой автобус попадёт в аварию и наконец-то это всё прекратит. Хотя бы есть выбор куда сесть, и Чацкий валится на сидение у запотевшего окна, устремляя пустой взгляд в завешанную объявлениями стену напротив. Наушники доставать не хочется — бессмысленно, ехать не так далеко, а времени на то, чтобы подключить их к телефону в его состоянии уйдёт дольше, чем он эту музыку слушать будет. Сознание куда-то всё время уплывает — он устал, устал, устал, зверски устал, и эмоционально и физически, так что даже думать не хочется. Вполне обоснованная реакция организма на подобный стресс, на постоянное напряжение, нервы, и в конце концов — крупную ссору.
— Я не обязан перед тобой ни за что отчитываться. Это моя жизнь и моё дело. Будь добр, блять, не лезь.
Стеклянный взгляд скользит по поверхностям разноцветных флаеров, которые приклеили сюда рекламщики, а сердце снова сжимается от горечи и обиды. Чужие слова звенели внутри черепной коробки громко, свежо, холодно, слова ранили получше ножа и серной кислоты — он ведь просто поинтересовался, что это за девушка. Печорин, говоря, нет, бросая ему эти слова, наверняка даже не задумывался, что они будут иметь такой эффект. Что это станет последней каплей, что это разобьёт шаткое душевное равновесие Саши окончательно. Просто поинтересовался — а Гриша просто не был в настроении. Перекинулись тремя-четырьмя репликами. Просто глупая ссора.
Чацкий не любит в спорах проигрывать — чаще всего последнее слово за ним остаётся, но Гриша это другое дело. Грише он это всё позволяет: в коридоре и при людях, позволяет накричать, не говорит ничего в ответ, даже когда тот позволяет, выдерживая особенно долгие паузы, смотря только на него с желчной неприязнью. Стыдно до жути и невероятно обидно — впервые такое, и Саша честно не знает, как с этим справляться.
Пятнадцать минут проходят быстро, по ощущениям, меньше двух минут прошло, прежде чем индустриальный пейзаж за окном становиться узнаваем и Чацкий, подхватив рюкзак, ускользает тенью из салона автобуса. Ничего не хочется. Мыслей ноль, а эмоций и чувств слишком много, ресурс тратиться не на то, что нужно, и хоть какое-то моральное равновесие хочется восстановить и поскорее. Хочется забыть Печорина, его идиотские слова, его девушку, вычеркнуть из жизни раз и навсегда — во всём один он виноват, во всём, но у Чацкого никакой силы воли не хватит это сделать.
Может, он палку перегибает, может, слишком сильно на собственных проблемах зацикливается, но другого выхода найти не может, привычка идиотская, только о неудачах и думать. Это не конец света, это конец конкретно его сил — он и так полгода держался. Держался стойко, без нервных срывов и выгораний, так что чувствовать себя так плохо сейчас у него есть полное право. Лишь бы это всё не скатилось потом во что-то похуже, чем обычное выгорание.
Утоптанный прохожими снег скрипит под ботинками — Саша идёт быстро, сжимая в руках холодный прямоугольник телефона. До Жениной парадной не так далеко: по тёмной улице, быстро, ёжась и стараясь ни обо что не споткнуться, свернуть за угол и потянуть на себя неработающую магнитную дверь. Мысли в парадной немного отогреваются предвкушение, хотя с Базаровым отношения у него даже непонятнее, чем с Печориным. Жене, в принципе, плевать было, насколько Саша смог понять. У него в приоритете свободные отношения и Чацкий имел наглость несколько раз этим воспользоваться, когда от нервов хотелось на стенку лезть, а Базаров.. А Базаров, в общем, был не против.
Пальцы сами отыскивают на стене у дверного косяка кнопку звонка — он от холода уже не чувствует ничего, только жжение в груди, как от пулевого ранения, что-то неприятно саднящее и ноющее. Холод из кончиков пальцев расползается по всему телу и сковывает, а Саше только тепла сейчас хочется — Женя будет не против. Женя выслушает, Женя поймёт, и Чацкий ошибался, думая, что ему не к кому пойти.
Дверь открывают быстро. Базаров стоит на пороге в домашнем — брюки хлопковое и свободная футболка, как всегда спокойное, но внимательно выражение лица. Только взгляд встревоженный, окидывает Чацкого взглядом, прежде чем наконец-то успокаивающе и одобряюще улыбнуться, отступая в сторону.
— Я уже чай сделал, заходи.
Чацкий проходит, упирается плечом в стену — коридорчик узкий, душный. Он спешит стянуть ботинки и скинуть с плеч рюкзак, пока Женя закрывает двери и включает в прихожей свет. Молчит пока, не спрашивает ничего и не достаёт расспросами, ждёт, пока Саша сам начнёт. А Саша снимает курточку, повесив её на крючок и зарывается несгибающимися пальцами в волосы, прижавшись спиной к холодной стене.
— Саш, — зовёт Женя откуда-то сверху, подходит ближе и осторожно разворачивается его к кухне, подталкивая в спину. — Пошли, расскажешь, не убивайся здесь.
На улице было проще. В тепле квартиры Базарова замороженные зимним холодом чувства оттаяли, свалившись на голову разом, и вместо былой потерянности наступило что-то и вовсе непонятное, всё и сразу навалилось. Чувство обиды, злость, полное непонимание и повисший в воздухе вопрос о том, а почему он вообще так сломлен обычной ссорой.
Потому что так отчаянно влюбляется он впервые, потому что чувства не утихают несмотря на все поступки Печорина, потому что на него со всех сторон давят, и потому что рано или поздно сломается любой.
Женя садится у стола, пододвигая к себе одну из чашек чая и старается понять пустой Сашин взгляд. Чацкий опускается рядом, ссутулившись непривычно, сжавшись под его взглядом и стараясь хоть как-то слова подобрать.
— Он.. Мы опять поссорились. Я думал, мы друзья, наконец-то всё наладилось, но мы сильно поссорились, — выдавливает Чацкий. Слова в предложения складываются с трудом, да и голос у Саши тихий, до неправильного тихий — он никогда таким не был. — А сейчас он опять с кем-то другим, я уверен. Я уже так не могу.
Базаров вздыхает. С самого начала знал, что это ничем хорошим не закончится — с самого-самого начала, когда Саша ему этого Печорина показал. Слухи о Грише бегут быстрее его самого, и если Базарову хватило рассудительности и ума в них убедиться, Саша закрывал глаза на всё это, наивно полагая, что Печорин не такой. Как итог — Чацкий на его кухне и глаза поднимать не хочет, мучаясь с осколками разбитого сердце. Женя, конечно, будущий медик, но такую рану вылечить не сможет точно.
— Саш, понимаю, что тебе плохо, и этот мудак опять манипулирует, но, — Базаров потирает переносицу, прикусывая губу. — Я-то тебе как помочь могу?
Саша поднимает голову. Чай остаётся нетронутым, что-то в сердце дёргается секундно, решает Саша не долго, как и в остальные разы — хочется наконец-то просто согреться, просто кого-то рядом, хочется эмоции куда-то деть, но он снова совершает болезненную ошибку, не желая думать о том, что Женя не сможет дать желаемой любви и взаимности. Только физическая близость.
Чацкий подаётся вперёд, отодвинув чашку в сторону и целует Базарова. Реакция незамедлительна, Женя его за подбородок берёт тремя пальцами, быстро поняв, что конкретно ему нужно — он не против. Он никогда не против. Поцелуй торопливый и смазанный, Саша губами мажет по чужому подбородку, когда Базаров поднимается со своего места и тянет его за руку прочь из кухни, в спальню. У Саши сердце бьётся быстро и щёки горят от смущения, но тот следует за Женей, послушно опускаясь в полумраке на холодную кровать. Хорошо, что Базаров не видит ни смущения, ни мыслей не читает, ни эмоций — узнай он хоть о чем-то, наверняка бы его прогнал.
Чацкий прижимается губами хаотично к чужое шее, зажимая в поцелуе всю боль и обиду, обиду на кого-то третьего, сейчас — неважного. Женя тут не причём, Женя удачно подвернулся, Женя просто помогает справиться с собственными чувствами, помогает, сжимая в объятиях, позволяя оставлять на своей шее призрачные прикосновения потрескавшихся губ.
Женя помогает, ловко усаживая Чацкого к себе на колени, забираясь горячими руками под чужую футболку — Базаров прикосновениями отогревает, тянется рукой к подбородку и поворачивает его к себе, целуя глубоко и долго. Саша поддатливый и отзывчивый, чужим рукам полностью отдаётся и вручает себя всего, без остатка, подставляется под прикосновения и глубоко в душе просто надеется, что это как-то поможет заглушить все лезущие наружу эмоции. Женя оттягивает его нижнюю губу, заставляет приоткрыть рот шире, проникает языком внутрь и от одного этого поцелуя Чацкий плывёт окончательно. Единственная мысль бьётся в голове, как одинокая муха об электролампу — почему это не Печорин?
Отвлечься удаётся с трудом.
Отвлечься от влюблённости в другого, сидя на коленях у Базарова и нетерпеливо ерзая на Жениных бёдрах.
Как же глупо.
Женя ничего не спрашивает, только помогает стянуть футболку, ведя горячими руками по холодным рёбрам и выпирающим лопаткам — Саша льнёт навстречу, расстёгивает свой ремень и ширинку, откидывая голову в сторону, позволяя Базарову выцеловывать тонкую, бледную шею, оставлять засосы и кусаться.
У Жени клыки есть, Чацкому это нравится, Чацкий с вызовом ведёт плечом и упирается другой, свободной рукой спинку кровати, крепко жмурится, когда весь мир сосредотачивается в одну точку, на этом укусе — больно, до синяка и выступившей на светлой коже крови, больно до скапливающихся в уголках глаз слез и сорвавшегося с губ полувскрика, больно до следующего укуса. Базаров языком ведёт по только что оставленным отметинам и нежно целует, снова больно сжимает Сашины бёдра, заставляет приподняться, чтобы стянуть джинсы и собственные домашние брюки.
Чацкий сцеловывает с чужих губ привкус своей же крови, снова поддаётся и стонет громко, когда ладонь Жени сквозь белье сжимает возбуждённый член. Базаров вновь нетерпеливо прикусывает его нижнюю губу, заставляет умолкнуть, и сделать это — задача трудная, когда тот ведёт пальцами по влажному белью, так отчаянно и жадно целует, когда у Саши уже сил никаких нет терпеть, а отвечать на поцелуи получается с трудом.
Женя ничего не говорит, поддевая резинку на боксёрах Чацкого, выдыхает только рвано, стягивает свое белье и порывисто прижимается к влажным губам. Саше близости хочется ужасно, своё возбуждение уже кажется болезненным, хочется разрядки и логического завершения. Плечо оттягивает до неправильного приятной болью, в глазах мутнится от желания, но Базаров будто бы специально медлит, целуя впадинку между ключицами и оставляя длинные, красные полосы от ногтей у него на бёдрах.
— Жень, Жень..
— Тише, - Базаров выдыхает чуть ниже виска и прикусывает мочку уха, заставляя Чацкого покрыться мурашками. - Расслабься.
Пальцы горячие едва ли не впиваются в кожу Саши, когда Женя наконец-то помогает чуть приподняться, чтобы войти — Чацкий вновь хватается за спинку кровати, теряется совсем, срывается громким стоном, совсем не жалея психику бедных соседей и прикрывает глаза. Базаров щедро осыпает поцелуями ключицы, сжимает бедро одной рукой, а другой оглаживает впалый живот и выступающие ребра. Жени много, Жени слишком много, он везде, он в поцелуях, в ноющем плече, в движениях, Женя внутри, Женя держит за бёдра и медленно опускает на всю длину — и Саша вновь не выдерживает, вновь спешит, потому что хочется, потому что в голове не блаженная пустота, а эхом слова, брошенные Печориным в ссоре. Снова, блять, он, даже тут он, даже сейчас.
Чацкий привыкает несколько секунд и начинает двигаться сам — Базаров запрокидывает голову, ударяясь затылком о спинку дивана и даже не замечая этого. Саша набирает темп, тяжело дышит и стонет лучше, громче и качественнее, чем в порно, и Жениной выдержки хватает на то, чтобы грубо и быстро толкаться навстречу, рычать и тянуть Чацкого на себя за руки. Через минуту Саша уже прижимается к его груди, двигаясь одними бёдрами — он неестественно холодный, но в испарине, и Базаров обхватывает его за талию, потакая иррациональному желанию согреть.
Согреть быстро не получается — получается поменяться с Сашей местами, подмяв его под себя и нависнув сверху. От внезапной смены ролей Чацкий теряется, встречается с Женей глазами — помутнённые, угрожающе красивые глаза, расстояние минимальное. Саша стонет и тот же стон тонет в грубом поцелуе. Базаров, упираясь руками в кровать по обе стороны от его головы, двигается внутри быстро и резко, вбивая его тело в твёрдый матрас и белые простыни.
Чацкому удаётся оставить несколько длинных царапин на спине у Базарова в месть за красные полосы на бёдрах — далее с ещё одним особо ощутимым толчком его прошибает приятной судорогой, и всё внутри сжимается тугим комом, тут же вновь растекаясь теплом в груди. Кончил без рук — на животе остаётся белая, вязкая жидкость. Жени тоже надолго не хватает, ещё несколько движений и Базаров полностью выходит из него и падает на кровать рядом, тяжело дыша.
Лежат молча несколько секунд, ожидая, пока дыхание восстановиться у обоих. Женя, в конце концов, садится, дотягиваясь до своих небрежно сброшенных боксёров.
— Сейчас подам салфетки.
Саша кивает — в полумраке комнаты Базаров этого, конечно, не увидит, да и Саша скорее всего сам себе кивает, на что-то непонятное, будто бы отмечая очередное выполненное дело в списке планов на день. Переспать с Базаровым — они даже не любят друг друга. Когда его жизнь успела скатиться к чему-то такому, когда светлая мечта о взаимной любви с красивой девушкой превратилась в секс по дружбе в жалкой попытке отвлечься? Чацкому тошно от самого себя.
Это не помогло.
Базаров возвращается в комнату, бросая на кровать упаковку сухих салфеток, рассматривает бледное лицо Саши в темноте несколько мгновений и снова отворачивается, подхватывая с пола свои брюки и одеваясь в спешке. Отогретые, но всё ещё дрожащие пальцы выуживают из упаковки несколько салфеток, и Саша, вытираясь, краем глаза наблюдает, как Женя, подхватив с прикроватной тумбочки зажигалку и сигареты, выходит на балкон, даже не набросив ничего на голые плечи.
Свет из коридора, проникающий в комнату, освещает неровную фигуру Базарова — тот упирается руками в подоконник, что-то листает в телефоне и не спешит подкуривать, а у Чацкого в голове снова слишком много всего, чтобы понять, почему. Одевается молча, обратно в своё, выкидывает грязные салфетки в урну и натягивает на плечи смятую простынь. Чацкий садится на другой конец кровати, подальше от балкона, отворачивается от Жени и прикусывает губу, чувствуя неожиданно подступивший к горлу ком.
Снова вездесущий холод окутывает тонкую фигуру, снова Чацкий напряжен, как оголённый нерв, и снова не знает, что делать. Не помогло, лучше не стало, проще не стало, камень с души не упал, а наоборот, стал ещё тяжелее, ещё горьче стала эта ноша и печориновские слова никуда не делись — их будто кто выжег на сердце раскалённым железом, оставил саднящие шрамы, которые не скоро затянутся, если затянутся вообще. В груди больно сжимаются чувства и чёртово понимание, что он был как минимум два раза на грани от того, чтобы не простонать Жене на ухо чужое имя. Это крайность, это уже что-то нестерпимо ноющее, так нельзя и это неправильно, с этим надо что-то делать, убить и похоронить под толстым слоем земли, чтобы даже не проросло.
Он с ума сходит. Медленно, но верно — Печорин проник в самое сердце, как какая-то смертельная болезнь, от которой единственно лечение это пуля в лоб. Куда бы ни пошёл, что бы ни делал — ни мысли, ни чувства никуда не делись, только удавкой стянули шею сильно-сильно, так, что ещё хуже стало, потому что теперь ещё и вина съедала. Зачем он это сделал? Снова понадеялся, захотел тепла, спокойствия — и ничего из этого не получил, только ещё один болезненный укол совести. Так нельзя.
Слёзы катятся сами по себе. Он давно к этому подходил, все сводилось к логическому завершению. Сорвался, сделал глупость, тут же был погребён под каменной могильный плитой внезапно накатившихся слез. Сейчас лучшим решением было бы собраться и уйти, но он продолжает сидеть на краю кровати, до боли сжимая в руках простынь и давясь всхлипами. Не надо, чтобы Женя его слышал. Женя хороший друг — что он ещё может ему дать? Да и просить чего-то большего за эту ночь во второй раз уже будет наглостью. Они не так близки, чтобы лезть друг другу в душу.
В последний раз так бесшумно плакать ему приходилось лет в девять, и уж никогда он не думал, что придётся снова, никогда не думал, что придётся сидеть на краю чужой холодной постели, зажимая рот рукой и теряться снова, растекаясь в зимнем холоде, запахе сигаретного дыма и полоске тусклого света.
Ему бы психотерапевта — на нормальную помощь денег не хватает, перебиваться от срыва до срыва чашками кофе, от дедлайна до дедлайна безуспешными попытками хоть что-то исправить, наклеить пластырь на сломанную жизнь, но пластырь не поможет рваной ране на груди, вырванному с артериями сердцу и болезненно сжимающейся душе от каждой новой совершенной ошибки. Никогда он не думал, что всё скатится куда-то сюда, никогда он не думал, что станет героем
глупой драмы — и сразу их всех понимаешь, они тоже сломанные и искалеченные, они тоже выход видят, но подойти не могут, попадая в глупой мысли «а может завтра станет лучше?»
Не станет. Не станет — Саша дрожащими пальцами размазывает по холодным щекам обжигающе горячие слезы и дышит тяжело, старается, чтобы тихо, чтобы не услышали. Не станет, и Саша снова душится всхлипом, сам себя ненавидит за сделанное, за чувства свои ненавидит — надо же так глупо влюбиться в кого-то такого. Надо же позволить кому-то разбить свое сердце, понадеяться, что ты особенный и тебе ничего не будет. Расплачивайся, плачь, страдай, может дойдёт наконец-то, что ты не нужен ни Базарову, ни Печорину, ни самому себе не нужен.
Лучший ученик во всем университете, надежда всей группы, гордость преподавателей, активист и отличник сидит на краю чужой кровати, ломается на маленькие кусочки изнутри, не может в собственных чувствах разобраться и что-то сделать.
Телефон вибрирует на полу — выпал из сброшенных на пол джинсов. Экран подсвечивается, чьи-то сообщение показывая, и Саша поднимает его, быстро вытирая выступающие снова слезы.
Гриша:
« саш прости я не хотел ссориться не знаю что на меня нашло »
« мы оба виноваты »
« не хочешь приехать? »
Чацкий простынь откидывает и встаёт с постели. Женя заходит в комнату обратно, прикрывая за собой дверь балкона и натягивая футболку — смотрит на него, уже собранного, заинтересованно и удивлённо.
— Не останешься?
— Соседка написала. У неё что-то случилось, подъехать нужно, — безбожно врёт Чацкий. Базаров, прикусив щеку с внутренней стороны, кивает. Не верит. — Прости.
— Да ничего. Может такси возьмёшь?
Саша отрицально качает головой. Сердце снова больно сжимается — летит к придурку, из-за которого только что плакал, никакой гордости, никакой выдержки. Базаров провожает торопливо собирающегося Чацкого. Если бы мог, настоял бы на том, чтобы Саша остался — за него и самому больно. Будто он совсем слепой и глухой, не видит блестящих глаз и не слышит всхлипов. Всё из-за Печорина, Чацкий льнет к нему из-за Печорина, пытается хоть в ком-то то тепло найти, хоть у кого-то спрятаться, сам в себе запутался, ничего уже не понимает. Базаров продолжает придерживаться позиции третьей стороны, наблюдателя — будет хуже, если вмешается.
Наблюдает безмолвно с коридора, как Саша натягивает куртку, и подходит ближе только раз, чтобы поцеловать его в уголок губы, тепло, и только для того, чтобы Чацкий снова выскочил в объятия холода.
Глупо.