— Присаживайтесь, — Александр гостеприимно отодвигает стул для Виктора. На его кислом лице, правда, ни капли этой гостеприимности.
Сквозняк из щели в окне пробирает насквозь тонкую рубашку и сухую кожу, поселяясь
Кажется, он зачастил в Стержень.
С другой стороны, иногда проверять, жив ли еще Сабуров, было отличной идеей — Виктору не хотелось его смерти. Чем дальше, тем сильнее билось в груди осознание, что не хотелось ему ничьей смерти, даже Аглаи, чье имя и янтарный взгляд все еще заставляли бегать по телу мерзкие мурашки и скалить зубы.
В его жизни стало слишком много трупов.
Виктору все еще кажется, что старшие братья и дочь могут переступить порог его крыла.
В Горнах теперь раздается эхо — их коридоры и комнаты слишком маленькие для эха, там не может его быть по всем законам и Законам, но оно рождается, и у Виктора глохнут уши, как у контуженного.
Сабуров нарезает маленький круглый тортик, скрипя ножом по тарелке — где только достал его в оголодавшем, истерзанном Городе. Кажется, это медовик — Виктор плохо разбирается в кондитерских изделиях.
Александр, не спрашивая, выкладывает кусок медовика на блюдце Виктора. Тот напряженно сглатывает.
— Спасибо, но я не буду, — он утыкается взглядом в свой чай. На дне чашки пляшут крупицы нерастворившегося сахара.
— Будете.
Сабуров смотрит прямо ему в глаза — он сжимает в руке чайную ложечку и Виктору кажется, что сейчас ему дадут этой ложкой по лбу.
— Не буду, я не голоден. Что, вы меня заставите?
— Вам нужны глюкоза и углеводы.
— Я сам знаю, что мне нужно, перестаньте указывать.
— А я знаю, что вы зачастили в обмороки падать. Ешьте. И без разговоров.
У Виктора вспыхивают щеки.
— А вот я знаю, что Рубин вас неделю назад из петли достал, и что с того?
Шелестят волны Горхона и Жилки за приоткрытым окном.
У Сабурова дрожат руки, когда он отпивает из своей чашки, и звенит ложечка о ее фарфоровый бок.
Виктор ковыряет золотистую корочку торта. С него осыпаются крошки на белое тельце блюдца с голубой каймой.
— Извините. Это не мое дело. Но и вам не стоило бить в мои слабые места.
— Кто же вас ударит. Бить в этом Городе больше нас любят, — тихо усмехается Александр.
Каин пропускает мимо ушей очевидно ошибочное, странно-неправильное “нас”. Не ему осуждать подобные оговорки.
— Никто вас бить не будет больше.
— Конечно не будет. Лежачих не бьют.
Золотистый кусочек медовика крошится во рту, сладкий, почти тёплый, мягкий — и самое главное свежий.
Слаще и теплее был только запах трупов, которые выносили из Театра и оставляли под теплым сентябрьским солнцем.
Желудок и горло отвратительно сводит спазмом и Виктор едва успевает дернуться в сторону от стола и не замарать содержимым своих внутренностей белую сабуровскую скатерть.
Мерзейшее желание грохнуться со стула на пол и свернуться калачиком он давит еще в зародыше.
Сабуров отсербывает чай с видом почти равнодушным.
— Вы живы? — он не двигается с места. Виктор видит багровую полосу у основания его челюсти, окаймляющую шею как ожерелье. Оно до одури к лицу коменданту.
— Относительно.
Шелестят волны Горхона и Жилки и треплет сквозняк пожелтевший по краям тюль на окнах.
Медовик остаётся почти не тронутым.