Давящая тишина и неестественная белизна приносили в душу странный покой, словно все так, как и должно быть. Дазай не хотел открывать глаза. И без этого он чувствовал себя достаточно комфортно. После очередной пикировки с Достоевским снова воцарилось молчание. Они постоянно так: то разговаривали без перерыва, то молчали, занимаясь каждый чем-то своим, и тишина звенела как-то слишком комфортно. Так комфортно, как, наверное, не должна. Парень не слишком хотел наклеивать понятия, скорее пытался провести логическую цепочку. Но что-то сбоило и мешало.

– Демон Федор, – привычно позвал он, и сразу же ощутил на себе чужой немигающий взгляд. Парень словно подбирал подходящую реакцию в бесконечном списке, и даже не пытался от него скрыть. В любом случае, прочие, наблюдатели, охрана, недостаточно внимательны, чтобы разглядеть мимолётные намеки, оттенки смысла, неестественную заминку в долю секунды. Если бы им кто-то подсказал, то… ничего бы не изменилось. Мало видеть, нужно понимать. А окружающим облегчать задачу Дазай смысла не видел. Помочь своим – да, но не более того. – Когда ты говорил, что Богу виднее, какой на самом деле смысл ты вкладывал?

В некоторых вещах Дазай разбирается лучше подавляющего большинства людей, а в некоторых не смыслит вообще ничего. Одасаку понимал и мог объяснить, но его давно нет рядом, чтобы обратиться за советом, а никто из новых «друзей» не видел даже, что конкретно вызывает у него затруднения. Собственно, ничего не изменилось. На самом деле ничего. Но теперь, к фразе вела интуиция.

Достоевский нехотя повернулся на бок, подложив ладони под щеку, и прищурился. При ярком свете насыщенный амарантово-фиолетовый казался почти яркой сиренью. Выражение мелькнуло и пропало, словно отбраковался какой-то из вариантов. Несколько время висела все та же комфортная почти теплая тишина.

– Вопрос только в том, какое значение ты вложил в слово «Бог», – отозвался тот, слегка меняя интонации так, чтобы они звучали отчасти вопросительно, отчасти задумчиво. Мимика почти отсутствовала, словно не слишком отточенная маска вернулась на лицо в необходимой ситуации. Он чуть поменял позу, на что цепь на шее отозвалась тихим мелодичным звоном, и вытянулся на всю длину. Снова почти непроницаемое выражение. – Ты сказал, что Богу «плевать на гармонию и равновесие». Разве я с тобой спорил по этому поводу?

Дазай смерил его насмешливым взглядом коричных глаз, в котором разом засияли оттенки изумления, веселья, такого яркого, что почти на грани восторга. Поддельные перемешивались с искренними настолько крепко и плотно, что он даже не заметил линии срезов, разрывов и сращений, настолько давно его не увлекали чужие слова и действия. Вряд ли он сам отдавал себе в этом отчёт, но что-то определенно было «необычно».

– Погоди-погоди! – Дазай устроился сидя, прислонившись спиной к прохладной стене и торопливо замахал рукой вверх-вниз, то ли в жесте вопиющего возмущения, то ли неверия. Возможно, парень и сам не смог бы ответить, если бы ему задали вопрос прямо. – Только не говори мне, что Бог – для тебя некто ещё. Живой человек например. Недавно ты упомянул Бога. В этом все и дело?

Федор моргнул. Глаза почти черные, равнодушные, лишились выражения, чисто автоматически с лёгким опозданием пришло удивление: чуть расширившиеся зрачки, приподнятые брови. Несколько секунд, и реакция снова сменяется прикрытым спокойствием безразличием. Дазай, если уж до конца быть откровенным с собой(при этой мысли на лицо сама собой наползла усмешка), чувствовал все более разгорающийся интерес. А после, всё же последовал ответ.

– Я похож на человека, который будет богохульствовать до такой степени? – несколько секунд раздавался тихий стук, пока он указательным пальцем постукивал по обложке верхней книге в стопке возле его лежанки. Почти с ровными интервалами. Раздражение? Его настолько это задело? Правда? Дазай улыбнулся шире.

– Полагаю о том, на каких людей мы похожи, стоит спросить у нашей многоуважаемой охраны, – легко слетел он с шифра на обычный японский. Поддразнивать было просто упоительно, странная смесь азарта и наслаждения. Причем, и других людей, и Достоевского. Смысла не было раньше, нет и сейчас. Разве что азарт, хождение по грани иногда приносило что-то, словно осколки чего-то, царапающие где-то на изнанке сознания. Теперь он вспомнил это ощущение, и оно оказалось на удивление освежающим.

– Ты знаешь ответ не лучше меня. Все, о чем они сейчас думают: «чертовы монстры», – Достоевский все же сел, и теперь его интерес обжигал искорками. Вероятно, недавняя фраза действительно резанула по живому. Это правда так? Или просто его уязвило, что в нём сомневаются до такой степени? Разве не он не раз говорил о том как жалки и глупы люди. Не то, чтобы Дазай слишком хотел с ним не соглашаться… Достоевский перешел обратно на шифр, на ходу меняя построение слов и перемешивая слоги. – Так вот, ты недавно подчеркнул, что именно те, кто сейчас сражаются, определяют ход истории, а мы всего лишь жалкие наблюдатели. Для некоторых людей бог ты, для некоторых я.

Дазай присвистнул и тихо рассмеялся. Нет, ну это уже ни в какие ворота не лезет. Он это всерьёз? Судя по прищуру и лёгкой, едва коснувшейся губ улыбке, похоже всерьёз. Очередная игра слов, но вот что лежит за ней. Почти незаметно, словно вода сквозь пальцы. Он знает, потому что моментами ему кажется, что он смотрится в собственное отражение в старом затертом зеркале.

– А мне когда-то сказали, что это у меня проблемы с отношением к себе, – все ещё смеясь, выдавил парень, и уже успокоившись, окинул его смешливо-оценивающим взглядом, и драматично добавил. – Кажется, здесь все гораздо хуже. Я уже готов сам себе завидовать, что мне так повезло.

– Ты так реагируешь, потому что тебя это задело, – констатировал Достоевский, царапая ногтями по корешку, потом непроизвольно тянясь большим пальцем правой руки к лицу, но в последний момент одергивая себя. Он не пытался звучать менторски, скорее рассуждал, озвучивая собственные мысли. – Вокруг тебя люди, которые на тебя надеются, и ты, как сам мне сообщил недавно, также вверяешь им ответственность за все, что произойдет в дальнейшем. Интересно, почти забавно даже. Они ценят твои старания ради них или воспринимают как должное? И что бы они сделали, поступи ты не так, как нужно им.

Дазай выдохнул и покачал головой медленно и передёрнул плечами. На мгновение показалось, что внутри прохладно. Однако температура в клетке оставалась на том же уровне. Мгновение – слова задели что-то внутри. Непонятно, какие конкретно и почему, но это принесло ощущение вязкого дискомфорта.

– Ну, это слишком очевидная провокация, Федор-кун. Неужели ты всерьёз думаешь, что я на такое куплюсь? Даже не смешно, – взгляд сам собой упал на края плохо заживших шрамов на тыльной стороне запястья, и это сбило концентрацию, вызывая в голове смутный почти потускневший образ. Словно наяву шум воды и потрескивание. Неясно, что именно вызвало триггер, но определенно что-то есть.

– Почему ты считаешь, что я тебя провоцирую? – парень застыл в одной позе, на самом краю, словно приготовившийся к прыжку хищник, опасность звенела в воздухе, нарастала, оформляясь в нечто ужасающе огромное, чтобы со звучным треском оборваться, прежде чем наблюдатели успели вмешаться. Нет внятного триггера, нет, нечто другое. Маска затрещала на мгновение, явив суть. – Если ты хочешь цепляться за чужие слова, следовать чужим правилам, я не возражаю. Давай проверим, чья вера сильнее. Их в нас, наша в них. Их самих в себя… – теперь и он позволил себе слабую улыбку, среднюю между насмешливой и снисходительной, тщательно отмерить по капле, чтобы надеяться на нужный эффект. Только недостаточно. Им обоим недостаточно. Как его обманки не способны запутать Дазая, так и он сам очевидно видит слишком много. Удивительно много.

– Не всегда обязательно верить в себя, чтобы победить. Ведь загнанные в угол сражаются отчаяннее, – Дазай вернул ему недавние слова, заметив как мимолётно опустились уголки губ, чтобы снова исказиться в более естественной улыбке.

Достоевский прикрыл глаза ненадолго, возвращая на место контроль, и тот с каким-то радостным щелчком встал на место. Слишком сильно Пожалуй, это самое приятное времяпровождение, которое выдалось ему за ближайшее время. Даже, пожалуй, любопытно, кому пришла в голову мысль поместить их в клетки друг напротив друга и позволить разговаривать без ограничений. Впрочем, даже думать не надо. Начальству, которое наивно полагало, что сможет вытянуть из их разговоров какую-либо информацию. Но и здесь их ждал тупик.

– В этом некоторые наши люди вполне равны. В таком случае, чисто теоретические вопросы веры переходят в сугубо практические и приземлённые материи: у кого больше опыта, знаний, чья позиция выгоднее, кто сумеет застать противника врасплох. Знаешь, все эти глупые штучки, которые часто на деле решают исход боя, – лёгкий взмах ладонью, почти зеркалящий жест Дазая, идеальная имитация, улыбается точно также, теперь уже намерено, и наблюдателей пробирает дрожь. Пусть их разделяют десятки метров, их страх идеально ощутим. Он, наконец отмер, но даже не заметил недавней полной неподвижности. Давно привычное, родное состояние, настолько крепко въевшееся в суть, что не особо нуждалось в том, чтобы о нем думать.

– Полагаю, я уверен в своих друзьях. А ты можешь то же самое сказать о своих подчинённых? – кофейная радужка горела интересом, буквально полыхала, расцвечиваясь эмоциями, которые расплескивались во все стороны, будто разноцветная краска с кисти небрежного художника. Живое непосредственное, ничем незамутненное любопытство. Самое интересное, что тот, похоже, его даже не осознавал толком. Настолько идеальная маска, неспособная сбить его с толку. Это дразнило, раззадоривало, вызывало обжигающее желание разбить её. Пустота показалось, а потом скрылась за обманчиво искренней улыбкой. Разбить или поймать. С собственными реакциями всегда наблюдались некоторые проблемы, поэтому его буквально располовинило. Он хочет и того, и другого и затрудняется, чего больше на данный момент.

– Я достаточно в них уверен, если ты об этом. По крайней мере в некоторых, – отозвался он, стараясь взять под контроль бушующие эмоции. В голове что-то сбоит и коротит, как неисправную проводку, и от этого ощущения только острее. Океан пустоты, обволакивающее безразличие отступили под наплывом новых желаний, и он поддался. Пламя выжигало внутренности, и только стальной контроль не позволил ему измениться в лице, не продемонстрировать излишне яркого интереса. Но тот уловил, интуитивно, сам не понимая что конкретно, и выдал себя излишне бурной реакцией: ещё одним всплеском эмоций, в котором искренность и фальшь переплелись воедино сплошным змеиным клубком. Стало восхитительно пусто, до той самой грани, когда все теряет смысл, когда остаётся только безразличие. Ни смысла, ни желаний. Ничего лишнего.

Он склонил голову набок и моргнул. Тело подчинялось идеально – плавно перетекло из сидячей позы в стоячую. Звякнули звенья, когда натянулась цепь. Он стоял совсем рядом со стеклом, пальцы замерли миллиметре от двойной защиты, представляющей собой замкнутую электрическую цепь. Дазай встал и тоже приблизился, не разрывая зрительного контакта. На некоторое время они так и застыли, словно в невесомости. В невозможности коснуться друг друга, но, иронично, ощущая прикосновение.

Достоевский широко и безумно улыбнулся, но глаза оставались такими же мертвыми и пустыми, повел рукой. Дазай повторил жест. Единственное, что записывали камеры, нечто неестественное, жуткое, потому что от людей в них сейчас, казалось, остались только оболочки. Две бездны, темные провалы черных глаз и посветлевший до медного коричный, вглядывались друг в друга изучающе, проверяя на прочность и желая узнать, кто отступит первым. Секунды становились минутами, и молчание затягивалось. Ни малейшего движения, словно это два существа, действительно лишённых души. Создавалось впечатление, что они даже не моргали. Будто они уже разговаривали, на каком-то только им известном языке, неподвластном никому другому. Шаг назад оба сделали синхронно, и маски вернулись на место. На лице Дазая засияла улыбка, а Достоевский снова выглядел невозмутимо спокойным. Словно ничего не произошло.

– Что за чертовщина? – пробормотал один из тех, кто мониторил заключённых. Ему никто не ответил.

– В некоторых ты уверен, а что насчёт тех, в ком нет? – Дазай вернулся на лежанку, устроился поудобнее, закинув руки за голову. Достоевский проследил за ним взглядом и тоже вернулся на свое место, открыл книгу, при этом намеренно проведя по страницам таким образом, чтобы пальцы резануло болью. Алые капли окрасили бумагу. Он провел подушечкой пальца, размазывая по странице, от самого уголка до букв, оставляя полоску, выцветающую на глазах.

– Их можно использовать, так или иначе, – констатация факта, ничего более. Да ещё и оттенки недоверия. Фактически, в интонации читался намек «опробуешь со мной спорить по этому поводу? Ты? Кто точно также спокойно пользуется людьми?» Невысказанный вопрос повис в воздухе, и Достоевский знал, что собеседник пытается выбрать между тем, чтобы поддаться на провокацию и сдержаться. Впрочем нет, этот не смолчит.

– Словно я ожидал от тебя иного ответа, – потянул парень и почти разочарованно вздохнул. Неискреннее недовольство, даже не пытается это скрыть. Или устал играть, или хочет услышать вслух то, что его мучает. Неужели настолько запутался, что хочет услышать собственные мысли от кого-то другого, лишь бы получить косвенное подтверждение?

– А ты утверждаешь, что твоя фальшивая справедливость, которую ты выборочно применяешь на тех, кого зовёшь друзьями, чем-то отличается от моих методов? – его слегка изумлённая улыбка действительно на этот раз была практически искренней. Столько сильных эмоций он не получал уже достаточно давно. И от разговора странный комфорт. Даже когда они просто молчали. – Ты же не хочешь сказать, что если твои друзья не окажутся в действительно серьезной ситуации, ты не пожертвуешь кем-то иным ради них? Мне ты сейчас ответишь нет, но в следующий раз постарайся для самоубеждения придумать что-нибудь более достоверное.

Дазай посмотрел на него странным взглядом, и в ответ очень захотелось сымитировать его типичную реакцию и подшутить, потому что смотрелись недовольство и обида на его лице достаточно забавно. Достоевский долго подбирал подходящее название для описания, и в итоге остановился именно на этом причастии.

– Разве я что-нибудь упоминал о справедливости? – задумчиво проговорил Дазай, посмотрев в потолок, такой же белый, как и все вокруг, снова отпустил эмоции и вычленить искренние стало слишком сложно. – Неужели ты желаешь убедить меня в том, что пожертвуешь многим ради своих подчиненных?

Достоевский безмятежно пожал плечами. Он ждал чего-то подобного, учитывая ход беседы. Возможно, данная формация находилась под грифом совершенно секретно, но если они не будут хотя бы примерно равны, то в игре нет смысла. Более того, интуиция подсказывала, что дальше самого парня она не пойдёт. Поэтому он устроился снова на лежанке подперев голову ладонью.

– Допустим, есть вещи, которые я способен сделать ради некоторых из них. Есть вещи, которые некоторые из них готовы сделать ради меня. Зависит исключительно от человека и ситуации. Тигр сражался с Пушкиным, хотя в случае последнего сражался – сильно сказано. Мушитаро и вовсе переметнулся на вашу сторону, едва заметил, что пахнет жареным, – все это настолько очевидно и на поверхности, что удивительно, как анализ Дазая не захватывает все эти фрагменты и не сводит их воедино, зато просчитал план до мельчайших деталей. – Если тебе придется выбирать между тигром и Сакагучи, ты выберешь тигра. Если между Куникидой и тигром, то тебе придется подумать куда крепче. Встанет выбор между Изумой и Куникидой, ты даже не станешь сомневаться. Люди называют это расстановкой приоритетов.

Дазай моргнул очевидно недоуменно и однозначно пытался понять как они вообще пришли к анализу его отношений к команде и откуда Достоевскому вообще известны такие детали и нюансы отношений, которые он сам в себе мог разбирать месяцами и так до конца и не понять, почему все происходит и именно так.

Достоевский улыбнулся шире и сощурился, довольный собственной маленькой игрой. Вроде и сказал не слишком много, и на свое явное отношение намекнул. А вообще его читать и сложно, и легко. Сложно из-за такой же пустоты, а легко – из-за отсутствия осознанности собственных эмоций. В последнем отношении слишком увлекательно, чтобы он вообще мог остановиться.

– Но при определенной ситуации ты вполне способен не выбрать никого из них, а поступить так как считаешь нужным сам. Если, разумеется, решишь сделать то, чего хочется тебе самому, а не тому человеку, чьим словам ты следуешь, – он листал книгу, развеивая тишину, создавая имитацию нормальных с точки зрения обычного человека реакций, запоминал отдельные цитаты и страницы, не слишком вчитываясь в текст.

– Ты говоришь много слов, которые я бы от тебя не ожидал даже в самой неожиданно ситуации. Так не стал бы выстраивать диалог тот, кто предложил мне сыграть в шахматы людьми, – ответ Дазая прозвучал, пожалуй, излишне категорично для его вечной игры в прятки с собственными ощущениями. Слишком прямо. Вероятно, весь разговор в совокупности всё-таки достиг цели и раскачал его защиту. Стало слишком очевидно, что и у него общение вызывает противоречивые эмоции. Те, которые сам Достоевский, пожалуй, излишне рад был заметить.

– Даже если я предложил, – мягко заметил он, не поднимая головы от книги, хотя почти и не вглядывался в страницы, и уж тем более их содержимое, будучи более увлечённым своей реакцией на полученный слишком однозначный ответ со стороны собеседника. – Я нигде не говорил, что претендую на место Черного Короля. Или таким образом тебе стало бы гораздо комфортнее? – и он негромко рассмеялся, впервые за все время их общения демонстрируя практически настоящие эмоции.

Дазай смотрел на него широко распахнутыми глазами, приподняв брови и чуть ли не приоткрыв рот. Сильнейшее изумление, которое длилось не больше нескольких долей секунды, но непередаваемо восхитительное выражение лица он успел запомнить в мельчайших подробностях. Пожалуй, пока стоит закончить разговор. Всё, что нужно было сказать, уже сказано. И даже немного больше. Взгляд из-под полуприкрытых ресниц на все ещё ошарашенного, но усиленно пытающегося скрыть эмоции Дазая. Время покажет, кто разыграл в идеально выстроенных планах верную комбинацию, и чьи фигуры на доске оказались изобретательнее и попросту удачливее. А если ещё начался его маленький личный план, составленный на ходу. Собственное сильное настоящее человеческое желание. Как же давно он хотел ощутить хотя бы тень подобного. Тишина, разбавляется лишь стуком сердца, манила и завораживала, и он поддался, позволяя пустоте поглотить осколки ощущения. Если надо ждать, он подождёт. Столько, сколько потребуется.