Ноги так легки, что запросто поднимаются из грязи. Их не касаются камни, их кожа не режется, не мнётся до боли, она лишь цепляется за плоть всего сущего, принимает и соединяется, давая познать внутренней крови — чтобы к предкам, чтобы к тем самым голосам.

И стены тоже шелушатся, тоже опадают прямо на тело, приникают к коже. Они отдают части плоти, они даруют её так запросто, что уже всё — легко.

Земля показывает свет всех возможных звёзд. Она изгибает свои внутренности и приводит прямиком к началу, прямиком туда, где таятся оживлённые.

Или всего одна, что нужна Варкхалу. И он, бёдрами чувствуя шкуру первенца, ниже, стопами, и всё возрождение, ступает к звёздам, что засияют вновь оживлённой.

Или же она — ими. Она покажет всевозможные звёзды, она покажет саму жизнь, соединение и переплетение всех исходов. Она станет для него возрождением.

Небо — синее, небо — красно-фиолетовое. И оно всё ближе, само начало ведёт по крови к звёздам, убирая свои стены, даруя свободу жизни. К самому краю стопами с первоначальной плотью, со своей кипящей кровью — а может ли свобода не рвать сердце к жизни? Но пальцами ног — за край, потому что не надо так далеко, не надо дальше, ещё ведь впереди — целая жизнь, в которой будет и не только звёзды.

А они сияют, и та, что ещё вовсе не мертва, сияет на его пальцах, на самых кончиках своими частичками плоти. Варкхал берёт древо в руки и вкручивает в землю, будто вновь его возрождает — будто вовсе и не его посох, будто вновь ожило и стало могучим.

И он пальцы к небу поднимает, он дарит ей звёзды, призывая на землю, с которой-то и ушла вовсе не по своей воле, на которой бы прожила и больше, и сильнее. Он призывает её туда, где её же жизнь стоит слишком дорогого, чтобы вновь не обречь существо.

Пусть загорается в ветру та, что может выжить, что сильнее самого ветра, что шире неба, что живее и начальной земли; пусть по миру придёт её плоть, пусть не вдохнёт — но придёт духом, и телом он её почувствует. Пусть собирается в созвездие, пусть будет вновь человеком с напутствием и придёт к нему — его же сестра.

И по одухотворённой коже — сияние, по почти живому телу — всё больше неба. Не вернутся ей к земле, будет она духом — но останется всё ж человеком. И Варкхал сумеет расчувствовать свою сестру по одним лишь звёздам.

А Марда тянется своим телом, она ощущается в мире и новый дух, что не будет проткнут ни одним лезвием, всё оживляет в себе, взмахивая руками, вытягивая ноги и просто — открывая глаза.

Может быть, из-под век она всё равно его видела. Варкхал, лишь в шкуре первенца, чувствует одно неразумное совсем единение. И осознаёт — его сестра.

Марда кивает, смотрит вниз — где ещё осталась её кровь по земле и куда им, всё же, придётся спуститься.

— А это не так уж и страшно, — она хмыкает. Поворачивает голову, растягиваясь, смотрит из-под ресниц и улыбается. — Говоришь, неправда, Варкхал?

— А всё — твоя.

И Марда вновь соглашается. Только:

— А ведь перебьют, Варкхал, — поднимает брови, губы уже не так растянуты, но всё весела. — А чувства то есть, то уже исчезли. Ну, Варкхал? — возвращает себе улыбку, возвращается к себе. — Я же тебе столько раз говорила, что ненавижу рассвет. Я бы лучше ночью. Ну, Варкхал? — и хмурится немного.

Он в ответ лишь берётся за древо, притягивает к себе поближе — чтобы к сердцу, к крови, — и проговаривает:

— Чем больше рассветов или ночей, — и слова — обрываются, губы жгутся, губам больнее — и по зубам, кровь из них, для того: — Нельзя так больше. Ни рассветов, ни закатов. Ни дней, ни ночей. Нельзя.

Марда рукой по воздуху, но только пальцем прикасается к подбородку. Наклоняет голову, брови вверх:

— А в тебе много злости, — с вопросом: — Поднабрал жизни?

Ветер чуть ерошит шкуру, хочет к телу — но так и не внутрь. Он — не земля. И Варкхал произносит:

— Познал ту.

Марда в ответ тепло улыбается:

— Тоже, тоже. Но за рассвет будешь благодарить, — чуть покачивает головой, складывая руки.

Она зрачками вверх, размыкает в улыбке губы и смотрит на свои сияющие звёзды, тянется телом так легко, глядя совсем без слёз. Марда наклоняет голову к своему плечу, последний взор вверх к небу — и к Варкхалу, улыбается уже не так ярко, не так сияет. Но готова — вновь и глубже, и сильнее, раскрываясь.

Перед этим же:

— Вечно с тобой говорить — повышенно, — и поглаживает рукой другую свою ладонь. — Варкхал, сколько тебе говорить? Это — вовсе не судьба. Это приведёт тебя, — поднимает верхнюю губу, вдыхает, чтобы: — Да куда угодно! Доля-то, знаешь, долю? А она тебе не выпадет, Варкхал, — взмахивает руками. — Пустота.

Он поднимает голову, смотря прямо ей в глаза, что блестят звёздами столь ярко. Рука хочет сжаться, лишь бы не стремиться вверх — но всё ж напряжена.

— Мне не нужно, — вторит: — Они обозвали тебя скверной. Дав именем тебе оскорбление, они сами написали свою судьбу, свою долю. И я лишь принесу то, что они и попросили.

Марда пальцами играется со своими волосами, всё не стремясь убрать их с лица.

— Варкхал, моё маленькое сердце, — и поглубже ветер в грудь, пусть она не чувствует внутри — но на двоих одно дыхание, и ветер в высоте так тяжёл. — Что же я, что умерла? Я не стремлюсь к своей крови — отнюдь нет. Скверна? А стоит ли скверна жизни?

Варкхал поднимает свою руку — пальцы тянутся к сестре, но та далеко, та выше и плоть её — не для его кожи. Ветер раздувает волосы, пытается задеть его тяжеленные косы, но Варкхал сам вертит медленно головой, открывает шею. И из чувств остаются у него лишь слова:

— Я жил с этой скверной свою жизнь, — открывает глаза больше — обхватить небосвод с Мардой. — Я положил свою жизнь, моё большое сердце. Я сделаю — сумею. Я жил в скверне, я жил у них, — охрипшим голосом: — Не мне ли знать и мочь?

Марда не перемещается, не движется. Она попросту даёт почувствовать их связь, вспомнить и воссоздать.

— Уходил бы ты, не тревожил бы сердца, — всё ниже волосы — где красного больше. — Может, для старшей это — обязанность, — хотя поднимает голову. — Но всё ж… не выживешь?

Варкхал закрывает глаза.

— Мне нужно, чтобы сегодня звёзды остались, — выдыхает тихо: — Всё.

Марда раскрывает губы, хочет произнести, но её голоса всё нет и нет средь небосвода на сей высокой скале. Говорит уже застыв:

— Звёзды, звёзды, — улыбается. — Звёзды — это, быть может, хорошо. Они не дадут тебе ни жизни, ни смерти, — опускает голову, исподлобья смотрит, пока короткие волосы прикасаются к щекам. Она выгибает бровь, спрашивая: — И что ты: всё так же в отсутствии? И не страшно-то так ноги ломать?

— Не страшно, — Марда очень близко среди красноватого света, и посему: — Мне нужно. Дальше — не могу.

Сестра всё улыбается, закрывает глаза. Она сияет и произносит:

— Я поддержу, — тише, чтобы слышно только звёздам по телу, чтобы остались внутри под кожей, даже если существо умертвится: — Выдержу.

Марда всё больше отдаёт своего свечения, прикоснуться бы к нему — Варкхал цепляется за древо, сжимает, он распахивает глаза, вовсе забывая про слёзы. Чувствует ветер, что просачивается сквозь густые косы, что убирает свободные волосы от тела, пытаясь вознести выше, дать прикоснуться к небу. И только красного всё больше, что большими мазками по синему — фиолетовыми.

Варкхал слишком хорошо чувствует связь — и всё, что отдал, всё, что никогда бы ему и не принадлежало, в тех травах с кровью сестры. Он чересчур хорошо знает, что из него бы тоже вылили — и звёздах он бы не нашёл своего пути, не облачился бы.

Звать бы его некому — да и кто может? Только уж не его племя.

А Марда отворачивает голову к племени, поднимает руки, вытягивает их, устремляя всё дальше, дальше, с кончиков сыпаться и продолжаться. Раздвигает свои сильные ноги, выворачивает — ступнями лишь к себе, пусть и отдавая во мир. Она вся — ещё человек, та же шаманна, что навсегда осталась в их общем племени кровью на бессмертных травах, не изжила себя, не перекроила и не переродилась, вернувшись духом обратно — пусть и не ради того, что сейчас так необходимо. И по её конечностям льются звёзды — по два пути вверх, по два пути — вниз, пока за головой Марды восстаёт солнце, затмевая всех своих кровных. И даже так — она продолжает сиять, помогая почувствовать столь настоящее, что не пробуждали ни разу травы.

Теперь, на сей скале, восстановится жизнь, что не отнимет ни одна вытекшая кровь.