Ветер нёс реку с одеждами, ветер нёс листья, что и не растут на здешних руках, ветер нёс музыку — благозвучную, сбивавшую сердце до боли, ярким звоном кожу разрезавшим.

Ветер успокоился — а о причине лучше и не думать.

Варкхал, зажигая костры, всё смотрел на пепел — но пепел подчинялся ему. А потому остался на руках, выжигая вены, что так переполнены сиянием. А ветер остановился, перестал тормошить за волосы, перестал куда-то тянуть, на что-то не дать взглянуть — и всё стало полным, тихим.

Марда разламывает стручок, перекатывает продолговатые гладкие ягоды и хмыкает.

— Все жёлтые ягоды точно сладки, — прищуривается. — Жаль, этот дух не может попробовать. Или всё-таки умереть, Варкхал? — распахивает глаза, так же резко улыбаясь. — По мне, так не очень уж и плохо.

Варкхал вздыхает, перекладывает палки — которых не так уж и много.

— За тебя уже другие сделали.

— Не занудствуй, — из стручка перекладывает в ладони. — Ты-то сам себя видел? Дома нет, пищи — тоже…

— Нельзя отбирать у живого.

— Только и греешься о найденные палки. Какой тебе Аайеи? Он придёт со своим копьём, а ты уже дубной, — качает головой. — Дубной-дубной.

Марда всё изгибает бровь, хватает себя за локти и смотрит на скрещенные ноги. Может, вспоминает.

— Нам надо закончить.

— Мы только и делаем, что сидим, — поднимает голову, говорит: — Я что, не ведала? Мы, как есть, ничего не делаем. Ну, ты думаешь, — переступает с ноги на ногу. — А что, походить и подумать нельзя? — поджимает губы. — Я, Варкхал, вернулась сюда не ради всего вот этого. И даже не ради тебя, — отворачивает голову. — Не обижайся, но старшинство тебе давать нельзя. Ты, наверное, дубел ещё когда мама оставляла тебя у бабки. Всё дубеешь, сидишь, сидишь и дубеешь…

Варкхал поднимает украшения, пальцами по их частям и пытается спрятать в руке. Только большие слишком.

— Тебя столько раз водили вместо бабки, — Варкхал смотрит, считает — по две красной, по одной зелёной, ещё три красной. — Сможешь поговорить.

— Не смогу, — Марда опирается о дерево, трясёт головой — пытается убрать короткие волосы, что лезут. — Я и не для разговоров пришла. Мне нужен лес.

Но что украшения? Они — бездуховны, не помогут ему в таком деле. Может быть, всего раньше, когда всё и пелось легко, и руки были не так уж тяжелы, а кожа не слегла с тела — всё была плотно натянута на кости без всякого мяса.

Ему остался только один вопрос. Но сегодня ему выпал день — а до ночи не сможет, заснёт. Лишь костёр будет рядом гореть, а тело — столь безмятежно, что спиной ничего не ощутит.

А чрез жилы древа и не течёт ничего. Жилы ещё полны питья — только будет ли так нужно без плодов?

— Ветер поднимается. Варкхал?

— Не поднимается, — косы на древо, чтобы чувствовать единственное. — Лишь немного колышет.

— Без разницы. Пойдём, Варкхал, — Марда отворачивается. — А то разорву — и умру.

Марда всё поворачивается — но немного, она вытягивается, точно зная, где ступить на землю — пусть и не ощущая. Марда столько раз вступала на земли, что Варкхал бы давно обезумел. Но ей принесло не только помощи — чего получше. Шире намного — широтою сравнимо с небом.

Варкхал разнимает ноги, убивает огонь в костре. Делает холоднее его остатки — никому добра от них не будет. И, развернувшись, идёт вслед за качающейся рукой Марды, что так неплохо изображает ветер.

А она нигде не останавливается. Ни у деревьев с любимыми плодами, ни у речек, ни у примечательной природы. Марда сама колышется на ветру — и на ходу захватывает плоды, если хочет. Очищает, чтобы потом так их и оставить — несъеденными и без всякой защиты.

Может, их жилы ещё бьются. Варкхал не ведает — а по древу нельзя сказать.

Марда лишь до края доходит. Не становится близко к низу — стоит за стволом дерева. И по его ветвям руками, к плоду красно-розовому.

— Ну, вот, — подносит на руках вверх, развернувшись. — Я такие видела у той касты оборотней, что на юге, за морем. В ущельях они таятся, помнишь? — и раскалывает фрукт, пока уже мёртвый сок капает сквозь её руки. — Только у них побольше и бывает с голубой краской. Странный вкус, Варкхал, — поднимает глаза. — А ты, вроде, и не пробовал. Но ты попробуешь обязательно.

В ответ ставит посох в мёртвый сок — и тот пульсирует, тёплым становится.

— Я не буду, Марда. Тогда не пробовал — и сейчас не хочу.

Она, роняя фрукт, улыбается:

— Даже если забросит? — отворачивается, хмурясь. — А вот и мертвецки живые. Существуют с такой красотой.

Варкхал подходит ближе, крепко держится за древо. Хотя сестра дальше не пустит.

— Скоро будет итог.

— А я вот не помню последнее, — взмахивает руками. — Может, и к лучшему. Пойдём, Варкхал, — она тянет за плечо, пытается. — Скоро ветер поднимется. Нужно поискать место.

И меж ними только остаётся единый лес.

***

Всё плыло — было водой и бежало водою. Неслось сквозь всё, расплёскивало себя, поило других — и не щадило. Только не до конца оно расплескалось, не до конца истратилось вовсе, осталось понемногу.

Лишь Марда стоит и улыбается. Она, вновь вознеся руку, поднимает и свой взгляд:

— Ну, а чем это ещё могло закончиться? — наклоняет голову. — У нас ведь ни одного волнения без огня.

Вокруг неё — звёзды и красный. Он тоже сияет, а боли, вроде бы, не причиняет.

Плечо болит, но Варкхал, опираясь, оборачивается — и воспламеняется листва, несётся ввысь к звёздам и не дотягивается, падая пеплом вниз, обратно к земле.

Ей не спастись.

— Это же совсем рядом, Марда, — в глаза ей — но она только усмехается. — Кончай острить.

— А что острить? Так уж не спасёшься.

К небу — к звёздам, что заслонены духотой.

— А если уж нет?

— И поделом тебе, — она, сорвав плод, идёт по траве. — Идём уже. Скоро рассвет, там — кинутся друг к другу в жаркие объятья…

Варкхал поджимает губы, древом цепляет своё и шаг — всё более и более красное, краснеет, краснеет. Лишь бы не распластаться здесь, на траве с подходящей росой.

Она ведь так и не появится.

Только укрываются деревья самой ярчайшей темнотой, что усмиряет огонь лучше земли с водою. Она убирает лунный свет, прячет звёзды и всё тянется дальше — сквозь все искры, себе она их забирает и убивает, пеплом дню оставляя.

Только во дне — солнце, и рассвета никому не избежать, нигде от солнца не спрятаться. Оно проникает аж под кожу, оставляя в крови и себя.

Но они с Мардой — ближе к ночи, и пожар им никак не усмирить. Кровь, огонь — то вовсе не их.

И искры трещат, они теплотой пытаются окутать, они и под кожу проникли бы, лишь бы горячащую кровь обжечь, довести ту до умертвения. Одни деревья им с гармонией гнутся, притрагиваются ниже, ниже, совсем до земли — но те же не такие гибкие.

Земля гремит раскатом.

Марда пытается вдохнуть — и только так, как помнит, как может. Она очерчивает краснеющее — и кричит:

— Поделом и мне!

И тянет их связь, тянет сквозь удушающее пламя, что по стволу к ним кидается. И только вдвоём — на полную ступню, по ещё живой хладной траве, вперёд и вперёд, дальше от того, что убьёт, что не даст пройти, что должно было остаться в нише — и не достигнуть их так высоко, там, до куда они посмели добраться.

Только луна в небе светит, чтобы вскоре скрыться — уплывает, невидимой станет, когда самый ярчайший голубой явится.

Марда тянет, она — вниз, по склону, ногами перебирает и всё вдыхает как помнит, всё показывает, глаза в глаза, только бы — не на огонь. И остаётся её тусклое сияние, что из крови не вытравить ничем, что остаётся с ним навсегда. А она тянет — со склона дальше, через всю землю, но не ниже.

Ниже они не смогут.

И луна плывёт, постепенно набираясь — она катится за небо, растворяется постепенно и спешит уйти, потеряв свою тьму. Она путается в волосах — и в косах, что раздувает пламя, совсем невидна. Только ниже — за деревья, за нетронутую листву, на которой уже лежит красное. И теряется в опавших листьях, что стремятся из пожара — и падают на траву.

Варкхал наступает на лист, удерживается за древо — вытягивает его подальше, лишь бы огонь не вобрал очередное ослабевшее существо, которому ещё столько предстоит, жизнь которого не должна оборваться чересчур нечаянно. И дальше — но не ниже, не по склону, только огибая его с краю, пока пламя поедает весь лесок, забирает все жизни — и никак не кинется к мертвечине.

Они — листья, никогда не смогут вылететь из сей бурной стихии. Только если ниже — туда, куда огонь не пойдёт, жизнь не заберёт.

И скоро совсем посветлеет. А огонь тянется, огню день — к плечу если только, никак уж не выше, не к глазам. Марда вновь цепляется за связь, сама вытягивает, не даёт подступиться — и Марда оступается.

Звёзды пропадают, под Варкхалом — ничего. И земля утягивает за собой — она, твердя, сминает кости, проникает сквозь кожу в кровь и одевает в себя. Вниз только по склону катиться — отступаясь от всего вышнего. Марда вовсе не ощущается, тело не чувствует мира — лишь жесточайшую землю, что вбирает, вбирает хуже огня, что, может быть, вовсе обоймёт за собой.

Но по косам — другая твердь, совершенно чуждая жестокость, что, может, и жестокостью не является.

И звон раздаётся, звон — вновь из лесу, из огня, что остался позади. По земле больше не катится — почва больше не вбирает в себя, не цепляется, пытаясь убить.

Дыханием вверх — вновь к небу, где уже рассвет. Но воздух затхл, воздух совсем уж мёртв, но груди совсем больно, и Варкхал старается, Варкхал поднимается, чувствуя на спине нечто — и совсем ведь тёплое.

И Марда на кончиках пальцев — она совсем рядом, может и дальше продолжаться. Она всё ходит по склону небрежно, прищурившись смотря. Она совсем смеётся — когда уж ей подвластна эта земля полностью.

Становится холоднее, хотя вскоре земля вновь нагреется. Варкхал опирается ногами, разгибает спину, глазами к небу. И звон вновь доносится, но будто бы стихая.

Он оборачивается назад. Убирает косы, поднимает голову — чтобы только поймать взгляд.

А в ответ ему улыбается:

— Даже если тут ничего не меняется, тут всё равно интересно, — подаёт руку. — А ты ничуть не мёртвый, Варкхал. Хоть и старый.

— А что, молодость нынче — это когда у тебя косы не слишком длинные? — Марда рукой по своим волосам бьёт назад — и они возвращаются обратно. — Так мне сколько вместо пятисот? Пятнадцать?

И смеётся:

— До меня тебе ещё возрождаться, — и сам берёт за плечо: — Давай, Варкхал, без тебя это место такое страшное.

— Да, видно, как коленки-то у тебя трясутся.

— Это по старой памяти, — улыбается Марде и тянет вверх за плечо. — Ну, свои ноги тебе будет больно скрещивать.

Варкхал всё пытается вдохнуть легко, без преград — и не получается. Ссадин нет — шкура защитила, лишь синяки кое-как переждать.

И больные ноги точно будут скрещиваться — так же легко, как сейчас стоит на траве с грязью, держа полностью всю собственную тяжесть.

И он заглядывает в глаза, всё ещё чувствует на плече чужую руку — и прикасается к пальцам, отчётливо ощущая Деэлууша.

Совсем другого Деэлууша — что перестал жить дряхлой кровью. И теперь его стихия — вовсе не мелкие искры.

Варкхал шепчет:

— Это тело…

— Ладное, — Деэлууш отворачивается к Марде, произнося: — Я теперь могу не только кряхтеть.

Марда добавляет:

— Собак мы, в целом, не обижаем.

— Зато пламя у вас всё синеет и синеет, — Деэлууш смотрит на лес, хмыкает. — Никогда бы, вроде, не горело ночью.

А вверху всё трещит, рассыпается на мельчайший пепел, забирает всё живое.

Варкхал так давно не видел Деэлууша с особенной силой — будто всё и забылось. И его медленное хождение, дрожь пальцев, его руки, что могли взмахнуть — и огнём бы всё окатило.

Марда начинает расхаживать, наблюдает лениво, всё отворачиваясь. Только показывает, что им пора бы уже уйти отсюда — из сей низины. Вернуться повыше, где вскоре станет душно.

— Нам искать, Деэлууш, — Марда морщит нос. — Будешь всё разглядывать — догоняй.

— Обратно к огню? — ладонь к ладони — разглаживает свои руки. — Так не выживете.

— Вот и догоняй.

И идёт дальше по склону, к другой половине леса. Варкхал держится за своё древо, оборачивается к Деэлуушу:

— Земли на юге чумы так скоро не отпустят.

— Так я и не отдавался, — улыбается. — Твоя Марда сказала, тут пользы больше. И я вижу.

По карим глазам — отблески с оттенком красноватого. Деэлууш не отворачивается, не качается — и не смотрит в ответ. Может, приучает к новому себе — может, возвращает в те времена, когда сам был ещё не таким истлевшим.

Таким же юнцом.

Варкхал пытается:

— Это тело…

— Довольно хорошее, — и не подчиняет его себе — становится в этом теле собой, на руках показывая свою силу, губами показывая свои стремления. — Думаю, в эти времена оно будет в самый раз. А Марда, кстати, заждалась.

И, взмахнув рукой просто так, всё-таки делает шаг — по склону дальше, в горящий лес.

***

Рассеивается в вышине, далеко истлевается — хорошей кровью, чтобы затем — осточертевшей жизнью по коже. И тянется вниз, стремится к нише всего, что осталось.

Что, если не отходит само, надо бы отрезать — не утянуть пуповиной шею новейшего.

Аайеи в детстве ни разу не задыхался — но другим шею он перехватывал своими столь сильными, но тончайшими пальцами. Цедил кровь по телу, подчиняя-то вовсе и не своё.

Так цедил и свои слова, чуть попозже — действия. На других отработал, затем — по себе. И оставил внутри чужие чувства — где-то и неудавшиеся, где-то уже и не отойдёт. Аайеи так отцедил в племени и порядки, и всех людей — если уж продолжает течь, то стоит отрезать, других путей не видеть, злясь разве что на ещё живых. Без всяких символов мертвецов.

Тепло огня охватывает в себя, кожу согревает и под шкурой. Но Варкхал, волосы и косы прижав к своей груди, и спиной готов почувствовать совсем осквернённое. Видит и во снах, прижавшись к внутренностям пещеры, что так близка к обрыву.

Может, долетит хорошо. Может, и не понадобится больше уж гадать. Но косы тянут, утяжелённые, они всё пытаются очиститься, стать слишком мягкими. А Варкхал прижимает к груди, руками — ноги к земле, рядом с костром.

Оборачиваться — не так уж и трудно. Только дух рвётся — да и кому подвластен он?

Марда помнит, что глупо — поэтому лишь подначивает.

И только звон перебивается листвой, что не трещит, не трясётся от попутного ветра. Она бы только не хотела подчиняться — и не сумеет же.

Деэлууш сего не чувствует, а Марда, лёжа вверху на пещере, всё оглаживает её наружности. Марда, может, возродилась бы вовсе по-другому.

— Где огонь — вы бежите, нет огня — вы стоите. А и что? — Деэлууш растягивает ноги, впрочем, не усаживаясь. — Не будет же огонь оковывать низину, в самом деле. Огонь помнит слишком хорошо.

— В самом деле, рушить что-то? — Марда поднимает руки к небу. — Может, вырывать деревья? Сворачивать ветры? Духов, приглашая, убивать?

— Не так сильно, — и опускается, опираясь одними лишь пальцами ног в землю. — Но что искать в другого? Всё уже есть. Осталось только — сделать.

Марда в ответ усаживается, разводит ноги — хочет, чтоб свисали, но пещера столь гладка. Варкхал оттягивает древо от огня, всё смотрит в дым.

Ветер дым не тянет.

— Пусть скверна прорастает, — обратно рукой вцепляется в колено, придавливая ногу. — Там уж можно будет резать.

Деэлууш, не удерживаясь, поднимается. Говорит:

— Это уж не сворачивать деревья в такое тёмное утро. Варкхал, — и клыки у него совсем невидны, — ветер-то не потянет? Может быть, — ладонь в ладонь — прячет свои когти, — укажет?

Дым не тянется ни в одну из сторон. Остаётся с огнём — и вряд ли кто перервёт, вряд ли кто за собой сможет утянуть.

— Ветер неподвластен в этом.

Марда хмыкает и, сползая с пещеры, идёт в лес — к деревьям, насколько связь позволит. Она бы, может, вросла в жилы земли — но шаманной она всегда была чересчур жёсткой. Сейчас только разгуливается в собственной тоске — и, может, скуке.

Варкхалу того не достичь. Троемирье — безусловная ценность, но никак не порядки, не читание. Духи в тех условностях не водятся, а если кто и достал — тот и создал.

Деэлууш всё же усаживается на камень. Начинает с лёгкой улыбки:

— Варкхал, думал ты вообще, что будет? — улыбка тускнеет. — Что есть — сам знаешь.

И, пряча в волосах оборотнические уши, от ветра прикрывается своей сильной рукой. Уже вовсе не дряхлой — и не той, что была в самом начале. Ещё когда духами только-только соприкоснулись.

Хотя Варкхал бы не пошёл — но уж ежели ради бабки, то стоит, подобает в крайнем случае.

— А думаешь ли своими мыслями, Деэлууш?

Тот чуть ли не смеётся:

— А что, если уж из тела старика дух ушёл, то и мысли забрались? — хмыкает, только чтобы чуть нахмуриться — совсем беззлобно. Скорее, лишь для серьёзности маленько. — Хватит, Варкхал. Тело это — не стареет. А что мальчишка, — поднимает вверх брови, рассказывая, — молодым он не был. Потерявшим духа или, быть может, вовсе глупцом — ни за что.

Мысль цепкая — внутрь протягивается:

— Не стареет, — прикрывает глаза — от костра уже жгутся, веки успокаивают. — Сколько лет назад было одевание? Вековечное?

— Чуть больше вековечного, моё близкое сердце, — хлопает по ноге, но, хмыкая, продолжает: — А собралось тут по другой причине. Скажи, Варкхал: месть ли это?

Варкхал открывает глаза. Свободные волосы чуть касаются щёк, но он исподлобья глядит. И Деэлууш проводит рукой по своей шее — массивной.

— Вижу чувства. Но совсем другие, — сам прикрывает взор. — Не пойму.

— Не до конца.

И ухо приподнимается, но сквозь густые космы не прорваться тому.

— И так? — Деэлууш оттягивает угол губ, но тут же улыбается. — Ну, значится, ожидание — не зря. Зря только то, что ты туманишься и туманишься.

И поднимается, отворачиваясь к лесу. Варкхал чувствует, как уже затекла шея, столь прямая, но не поднимает голову. Поднимает только свой взгляд.

— Разве есть туман?

Деэлууш лишь взмахивает рукой — видимо, вспомнив Марду.

— Ветру это не нужно, Варкхал. Другие чуют, что неладно.

И уходит — чересчур развалисто. Может, ещё не привык к данному ему телу — или полученному им. Но мышцы виднеются — так ли важно остальное?

Варкхал не может себе позволить поступить по-другому. Не может так просто отдаться всему, что было — и пусть Марда гуляет по лесам, земля ей родна. Может, и роднее ветра, что разрезал кожу и пробрался к сердцу, кровь в котором помнила столько, столько…

Аайеи за годы управления немного сгладил себя. И попытаться установить связь с чем-то знакомым и родным — вполне хорошо. Но Варкхалу не хотелось быть на том месте. Не хотелось сквозь косы слышать все слова, не хотелось очернять свои бусы тем, что произносил Аайеи. И дружбу — его тёплую руку на плече, — тем более чувствовать не хотелось.

Но насколько Аайеи считал их близкими — настолько они были далеки. Впрочем, Варкхал вряд ли с кем вообще нашёл бы понимание — если с сестрой не то, то с чего бы другому?

Что прекрасно помнит, так это ощущение голой спиной прикосновение длиннющих украшений Аайеи — не так уж далеко, совсем кончиками. Но потом по бусинам вверх, по шее, и дальше — к телу, на котором столько одежды.

На котором одно лишь платье, босое — из стольких шкур.

Варкхалу — ветер, но мог ли Деэлууш прочувствовать такое? Одно — из неба с сожалением, другое — убивать. Забирать дух, оставлять исчезающую жизнь ветру на суд.

Да и что ветер может сделать с пеплом? В воде — не восстановится, в земле — не прорастёт. Только вбирать и выше лететь — будто бы снова живой.

Вода с землёй дарят реку, огонь — становится забытьём, а ветер — вовсе третье. Совсем для жизни не создан, только разве что для духов.

Варкхал распрямляет ноги, вставая. От пещеры до ниши всего-то высота — что для ветра?

Смерть не посеет жизнь не продолжит. Ветер, этот ветер — вовсе не то.

Аайеи лишь помогает очищать шкуры, сближается с народом.

Другие сбегут, а кто останется — отрежется. Звёзды предопределили — и звёзды помогут, какими далёкими ни были. И ему нужно с ними видеться, нужно чувствовать — до крови, до, может, страшно-невозможной смерти, когда звёзды…

Но у него остаётся только рядом звон. Звон от той, что хотя бы подскажет путь.

По выжженной траве — может, по той, что ещё жива и пытается. По углям могучих, по пеплу тех прекрасных, тех невероятных и тех, что так удерживали жизнью. По забытью к той, что и сама побудет ветром.

Только уж земным — небо её не увлечёт в себя, не заберёт. В небо духом она никогда не хотела — может, потому Аайеи и оступился.

Кхагхелия тонкими пальцами по музыке — но только к первой ноте прикасается, остальные не тронет. И, сидя на живой земле, перебирает свои вышитые травой украшения — ей всегда так нравилось, что Аайеи возненавидел делать что-то из дерева. Но сказал бы так остальным — перестал управлять.

Варкхал ставит на живую землю своё древо, подальше от смерти. Украшения Кхагхелии до сих пор тянут — но никому она их не отдаст, как бы ни щемило.

— Ты осталась, — Варкхал произносит без голоса: — На том юге, где столько диковинностей, тебе стали бы рады.

Кхагхелия снова к первой ноте — усиливает звук.

— Зря ты думал, Варкхал, — берёт и другой стороной бусы, что из хрупкой листвы — и никогда не ссохнет. — Только здесь. Но я, — не поднимая головы, смотрит так, — только если для земли, Варкхал. Другого не хочу. И не могу.

Иглы на её юбке поднимаются острием вверх к её животу, опускаются острием вниз — к её бедру. Она, пошире расставив ноги, локтями опирается о колени, вновь пересчитывает украшения. Повязка на голове прикрывает лоб без волос, но так и не достаёт до глаз.

Только волосы перевязаны гордо: хвост — вверх, пусть резкости Кхагхелии и не добавило. Зато для Аайеи было той ещё дерзостью — может, так и осталось.

Аайеи много говорил о нежности Кхагхелии, но стоило сказать про волосы, про иглы, про тонкие и почти такие же сильные пальцы — и он резался. Вскрывалась его ярость, которую бы, будь она в младенчестве, давно бы убили. Кхагхелии не нужно было племя, она всегда была свободной и любила духов — и она ушла, оставив ярость самому Аайеи.

Варкхал ставит колени на траву рядом с камнем — где-то гладкий, где-то — острый из-за обрубленного куска. Ветер сам чуть прикасается ко всем нотам — и играет нечто похожее.

— Кхагхелия — он подносит к своей груди руку, снимает ожерелье — и к ней. — У меня ничего нет. Но его слух до сих пор режет твой звон. Твоя музыка, Кхагхелия…

Она забирает украшение, берёт к остальным. Тонкими пальцами отделяет бусины, рассматривает и поворачивает голову, поднимая.

— Вы с ним очень похожи, Варкхал. Длинные волосы, сильное нагое тело и этот подъём, — прикрывает губы, взгляд — в другую сторону, только чтобы потом продолжить: — Нет у него лишь тяжеленных кос. Варкхал, — и голос звучит изнутри, горячо, внутренняя теплота перебивает и её звучность.

— Я больше не смогу, Кхагхелия, — прикасается к её юбке — пальцам убирает острия от бедра, держит своей рукой. Но кожу его иглы не пробьют — слишком груба. — Я ждал, только чтобы свершить. Но с каждым днём, — глаза прикрываются — нельзя не увидеть духов, — с каждым рассветом и закатом у костра я теряюсь, Кхагхелия. Но мне нельзя так рано, — поднять к ней голову — хотя глаза всё не открыть, веки слеплены, а внутри тлеет, тлеет. — Покуда эти края идут так, мне нельзя. Пора бы, пора, Кхагхелия.

Она же берётся за его запястье, удерживается.

— Что вода, Варкхал? — и с её голосом — раскрыть глаза, чтобы помнить. — Войдёшь в наружу — будет то же, только жить не сможешь. Выйдешь — жить сможешь. А всё — одно, — и отнимает от игл, нечаянно царапая, она закрывает ладонь с кровью, складывая его пальцы. — А всё, что остаётся — только словами, Варкхал. Но ты всё-таки жди, — принимается за украшения. — Тебе нужно ждать. Тогда ты сможешь, Варкхал. Обязательно сможешь.

Он открывает ладонь, стряхивает кровь на траву. Зажимает большим пальцем рану и, ухватившись за древо, ставит его на землю, по нему разгибаясь. Кхагхелия касается первой ноты, снова раздаётся звон.

Теперь его слышно будет всеми ночами.

Варкхал отходит от её укрова. Сворачивает только не к пеплу — к живой земле, где лес и летает ветер. Он ступает по мокрой траве, с которой неспешно спадает недавний дождь. И пальцами касаясь запястья, чувствует связь — совсем рядышком, будто забрела сюда точно.

Этот лес показался бы Марде скучным. Но она недалеко от него — только чуть подальше, где плоды, где снова капает мёртвый сок сквозь её руки. Только Деэлууш всё усмехается — но по привычке, смотрит по сторонам и никак не на Марду.

Варкхал касается дерева, становясь пред ними. Наклоняет голову — туда, где косы потянут его к земле.

— Здесь огонь кончился.

Марда изгибает бровь:

— Так уж известно. Чего уж?

— И сюда будут брести, — Варкхал прижимает древо к груди. — Надо сказать бы о свободе. Рассказать о том, что в нелесах тоже можно жить, — Варкхал поднимает руку, на пальцах — дух. И смотрит на Деэлууша. — Ты и неси.

Деэлууш, опираясь на свои сильные молодые ноги, всего лишь улыбается.

— Так уж и нести? — и шире губы, добавляя: — Прямо?

— Ты — далёкий, — Варкхал оглаживает жилы древа. — Так и неси.

В ответ тот поджимает губы — а уши вздёргивает. Осматривает, но так и не решая произнести.

Марда добавляет:

— Эх, — и по-простому: — поцарапаться бы, а то всё не то. Варкхал! — не оборачиваясь. — Где-то ж лежали с этого… ну, с синим…

— Поросли скверной, а потом и в землю ушли.

Марда только глубоко вздыхает. Отворачивается и машет рукой:

— Пойдём, а то без костра дубеть начнёшь, — на Деэлууша смотрит: — Ему бы потеплее.

Птица взлетает — и зелёный молодой лист падает вниз, только не касаясь земли — на ветвях остаётся.

***

Ночь тянет вглубь себя. Она всё закрывает, утаивает, отбирает чувства — не видеть, не слышать, не ощущать. И даже духи не могут сквозь неё прорваться.

Варкхал совсем не чувствует Марды. Только сестринский пульс бьётся в его руках — и связь дальше теряется, теряется.

Ночь дробит камни, из них делает дым и стелет им весь мир. Она путает в себе, вырисовывая призраки деревьев, не даёт пройти — и обрушивает вниз землю под ногами.

Варкхал вдыхает её воздух, полный враждебной таинственности. И вновь встаёт к краю, пальцами ног цепляясь за обрыв.

Древо сжать — чувствовать его ещё живые жилы. Древо не подведёт.

Как он мог потерять огонь? Как он мог забрести в туман в беззвёздную ночь? Как мог себе позволить не разогнать в небе тучи своим ветром?

Косы тянут вниз к земле — но с закрытым небом они и не нужны.

Впрочем, его бы всё равно настигло. Догнало, нагнало, повалило — и впилось. В эту туманную ночь, столь тёмную перед рассветом.

Марда рассказывала, что обычно такие бывают там, где всегда лежит снег. А у них — много солнца, и лучи его пробьются сквозь любую темноту. Пусть даже если будут луной.

Марда в руках сестринским пульсом — колышется, ворочается, бьётся. И Варкхал вытирает свои глаза — всё ещё сухие.

Скверна не была столь остра — не была и жива. Марда только где-то далеко на границе, за чертой — и до неё не достать в этом тумане.

Только бы и дальше, затем не слышать хлюпающие шаги. Но они совсем рядом, они ходят по тому пульсу — и выдыхают, выдыхают огромно, чтобы почувствовал.

Страх давно уже отрезан — но его сестра, которая упала за черту. Даже с украшениями, даже с древом её не провести сквозь туман.

Лишь кожу щекочет тёплое — ещё немного живое, через шкуру чувствуется, почти такое же родное. Они всегда выходят на охоту только ночью. И ночью ему бы остаться рядом с огнём.

— Варкхал, — тянет туманный воздух внутрь, наслаждаясь им. — Ты вышел. Пришёл, как и должен?

Тёплое-живое уходит от них в дающую жизнь землю. Может, там попадёт в возрождающую воду. И всё вновь вернётся, всё вновь будет жить, чтобы потом быть проткнутым окровавленным древом.

Варкхал, не отходя от края, поворачивает голову назад насколько сможет. Лэтгокх держится за собственное древо, стоя в окровавленной шкуре, с которой всё капает в землю кровь. Рот открыт, через него и дышит, в нём ещё теплится жизнь, которая уйдёт в другую — ту, что отдаст только смерть и по смерти ещё раз. Лишь его лёгкие косички покачиваются, когда и нет ветра.

Лэтгокх одет чересчур тепло — и Варкхал чувствует озноб.

— У меня свой путь.

Лэтгокх потягивает носом вместе с остальными. Они, нацепив животные головы — волка, оленя, рыси, столь дикой жхангезажи, — растуманивают собой ночь. Она убирает пред ними свою темноту — и луне даёт пробиться.

Луч падает на нос Лэтгокху и, осветив того, переходит на щёку, касается сморщинистой кожи. И он начинает:

— Мы с тобой за свободу, Варкхал, — опускает голову, под меховой шапкой прячась от лунного луча. — Мы знаем, что происходит, когда куют оковы без огня. Когда заставляют врастать человека корнями в землю, — прикрывает глаза. — У нас, человеков, корней нет. И мы обязаны быть свободными. Нести эту свободу. Нас изгнал за то Аайеи и тебя — тоже, — ставит окровавленное древо вперёд, по тому струятся линии, опутывая. — Он куёт наших родичей в цепях, как скотину. Но человек — не скотина. И ты, Варкхал, идёшь по пути с нами.

Луна тускнеет. Лэтгокх наклоняет голову, смотря прямо в глаза. И Варкхал, отступая от края, разворачивается.

— Кровь каплет в живительную землю, — и лишь раз отворачивает голову в сторону. — Я не буду.

Луна всё больше тускнеет, мало до чего дотягивается светом. Варкхал только видит блестящие пред собой глаза и кровь — что чернее ночи, проникает в бывшее когда-то живым.

— Это — лишь живительная сила, — глаза Лэтгокха не перестают блестеть. — Можно ею пользоваться. Можно — оставить, — тянет утробным голосом — Лэтгокх прекрасно поёт, как попробовал живую плоть. — Ты — по нашему пути. Пусть не видишь.

Пульс стучится так, что тянет сердце.

Варкхал подходит ближе к ним в темноте, доверяется неощущаемой под ногами земле и произносит:

— Человек не может рождать духов, — ставит в ответ древо пред ними. — Человек не является своей стихией и не может предавать забытью. Только если всё постоит жизни, — древо укрепляет жилы. — Человек — сам дух.

Люди с блестящими глазами, с окровавленными шкурами всё не двигаются. Они, каждый смотря только прямо, лишь чувствуют кровь на древах своих, что в руки течёт, пока луна не пропадает.

Темнота, перестав сгущаться, становится синей. И Варкхал ступает ближе к ним.

— Вы не несёте свободу, — хмурится, впрочем, прикрывая глаза — окоченевшие ноги уже ощущают мокрую траву, собирая росу. — Для меня свобода — не шкура, не кожа, и сбросить её не могу. Потому и путь — лишь мой. Ничей больше.

Пульс Марды бьётся где-то ещё. Не близко — но можно зацепиться и пройти за ней.

— Мы ею не разбрасываемся, Варкхал, — Лэтгокх поднимает глаза к синеве. — Мы ею живём. Потому и ноша её — не тяжела.

Лучей уже вовсе никаких нет. Но ощущений — всё больше. И где-то чувствуется ветер. Может, не его?

— Свобода не даёт позволений, — слышен шелест — и Варкхал закрывает глаза. — Позволения можно дать себе и в племени.

Лэтгокх всё-таки хмурится. Произносит хрипло и размеренно:

— Ты не пойдёшь? — добавляет громогласно: — Или наперекор?!

Варкхал раскрывает глаза, поднимает выше голову и ровно:

— Наперекор.

Синева тоже рассеивается. Проступают сквозь неё живые деревья, проступает земля — и обрыв, за которым лишь небо.

Варкхал вполне мог в него упасть, если б не был так далёк.

Лэтгокх, опираясь на древо, идёт прямо. Кровь уже ссохлась на кончиках шерсти убитых животных, и можно разглядеть неподвижно висящие внутренности — мелкие куски от них. Они, не раз перелепленные, столь неподходящие этому миру, давно уже застыли в самой смерти, теперь уже угасли. И всё движения их, всё дыхание осталось в чужой крови, в чужих телах. Варкхал ощущает всю горячность своей порванной шкуры первенца.

Она сможет замедлить — с остальным справятся кости. Хотя путь лишь один — вниз к небу.

Лэтгокх встаёт вплотную. Не прикасается обнажённой кожей — вся она у него закрыта. Только остаётся гниль и ещё пытающееся быть живым.

Окровавленное древо в вышине. Лэтгокх кричит своим певучим голосом, тянет громко и долго. Пока всё не отрезается.

Пока кровь снова не становится тёплой, вытекая откуда-то с другого конца — со спины. Но даже так Варкхал всё равно чувствует её живость. Чувствует всё существо.

Лэтгокх отворачивается, ногами перебирает, уходит под корни, прячась в своих шкурах. Из спины торчит стрела, что освобождает утро от тьмы — разгоняет вокруг себя синеву. И лишь один хрипит, захлёбываясь кровью в горле. Остальные — ещё живы, пусть и повреждены, но никто их не убил.

Чужое древо взносится близко к груди. Но своё сильными жилами держит в ответ, и Варкхал теряется в своих волосах, путается в них — и лишь древо правильно тянет его руки, сохраняя целостность сердца, сохраняя и всю прожитую их жизнь.

Зелёные глаза — резкие, прикрытые нахмуренными бровями, — всё больше размываются. Аайеи скалится, наступая, он отталкивает, пытается.

Варкхал не чувствует воздуха — и связь с древом теряется. Только по груди больно, знает, что удар — и в живот. И он, может, сам не пытается устоять на ногах.

Но Аайеи меток — и, проткнув плечо копьём, давит неимоверно, пытаясь с обрыва сбросить. Копьё входит дальше по плоти, пытается порезать кости, разрезает нити жизни и выдавливает из тела живую кровь. Аайеи дышит резко, дышит — словно режет. И давит всё сильнее и сильнее, пока за спиной у него лежат свободные убийцы с ранениями, пока один из них — умер навсегда.

Марда назвала бы всё это неразумностью — и Варкхал старается за неё зацепиться, сжимая руку в кулак, оживляя искры её духа на ладони и всё пытаясь, пока голова висит над обрывом, а плечом всё уходит дальше под землю.

Кхагхелия оставила неудержимую ярость их племени — и в таких порядках ярость будет только расти. Но Варкхал, устав от боли, закрывает глаза, пока в плече что-то вновь рвётся, пока давление — лишь с усилием.

Только земля всё холоднее, трава слишком уж мокрая. Будто не помрёт сегодня. И вверху — летит орёл.

Будто предвещает хищника. От живородящих самого хищника.

Начинается день — в небе появляются розовые облака. И выше поднимается ветер. Варкхал, вдохнув его, всё сильнее сжимает кулаки, призывая Марду.

Марда всё в остаточном тумане плавает.

И раздаётся крик орла. Жизнь не обрывается — только по земле слышны тихие шаги. Но ветер — ветер всегда их уловит.

Варкхал открывает глаза. Аайеи слишком объят яростью.

Только хриплый вой — как предупреждение. Хриплый вой не отнимет жизни, хоть и предвещает злость.

Хриплый вой — это первородное, крик их живородящих. И копьё перестаёт шевелиться, перестаёт застилать глаза красным, перестаёт входить в живую плоть — замирает в ней. И становится легче.

Аайеи пропадает. И Варкхал разжимает кулаки, получив свою жизнь обратно.

Лучше сейчас Марде не являться, когда бушуют чужие ветра.

Аайеи, расцарапанный, с раненной рукой, поднимается с земли. Ярости в нём хватит и на вечное возрождение — только истлеет чересчур быстро. Но он не подходит ближе.

Деэлууш идёт обнажёнными ногами по траве, встаёт рядом и вынимает из плеча копьё, сбрасывая его к небу. Оттаскивает от обрыва, укладывая на родно-сестринскую землю, что выдержит, удержит.

Варкхал вдыхает глубже, пусть и боль не даст, сожмёт тело, отравив собой. Он смотрит, как небо всё больше окрашивается розовым, пропадает синева — восстаёт день.

Деэлууш оглядывает убитого. И, взявшись за шкуру Варкхала, достаёт листья с размягчённой плотью плодов. Прикладывает руку с мякотью к раненному плечу.

Аайеи без копья и древа, с порванной рукой, всё-таки делает шаг.

— Знал, что в животных превратились, — Деэлууш вздёргивает оборотнические уши, и Аайеи кривится. — Таких только убивать. Уже не люди.

Деэлууш в ответ поджимает губы и легонько дёргает ушами. Он, опираясь о землю ступнёй одной ногой, второй — опустив колено, распрямляется, не убирая руки с мякотью.

Всё тело внутри начинает успокаиваться. Варкхалу дышится уже легче — нет в теле кричащей боли.

— А я думал, что огонь катится из-за разбушевавшегося ветра, — и улыбается в ответ Аайеи. — Но тут всего лишь сеется смерть.

Варкхал, поближе уперевшись плечами в руку Деэлууша, кладёт себе ладонь на грудь — чувствовать Марду, но ни за что не призывать. Не сейчас, как бы ни хотелось, как бы ни изголодался.

Аайеи оглядывается на лес, но затем — взглядом быстро по новому телу, сцепляет зубы.

И слышно даже что-то печальное:

— Деэлууш, — и на других, что тоже лежат израненные, пусть и пролили много крови. Снова возвращает взгляд — только уже без печали. — Я думал, Варкхал, ты такое же животное, как и эти. А ты — человекоубийца…

Деэлууш только качает головой:

— Они — не животные. Они — всего лишь убийцы, — поднимается, оставляя мякоть в ране на плече. — Животные не могут быть убийцами. Разве что продолжаться духовно.

Впрочем, Деэлууш улыбается. Варкхал, пытаясь дотянуться до раны, не тревожа боли, чувствует лёгкие шаги по траве — земля принимает Деэлууша как родного. Расступается и вбирает в себя, давая совершить то, что должен.

Аайеи никогда не мог совладать с животными. Орлов он бил. И они все прекрасно знают, кто на следующий день восстанет под красные лучи солнца, кто окончательно останется в одном из миров — и никогда уже не вернётся.

Варкхал сжимает руку на плече. Добраться бы до древа, взять его снова — и вдохнуть глубже. Его тело слишком слабое, чтобы превозмогать боль, его тело — вовсе не для такого боя.

У Аайеи есть честь — убить пытался только копьём.

Но против Деэлууша открывает лезвия:

— Таких, как ты, тоже нужно убивать, — вытягивает руку, скалится — будто бы отражает. — Даже если придётся отдать жизнь.

Сердце внутри бьётся всё сильнее. Может, от боли? Но Варкхал прикасается к своей ране и надавливает, давая мякоти сшивать его тело, образовывать прежние нити его плоти, пока небо, ярче освещаясь, из розового превращается в красно-жёлтый.

Ему бы только побольше воздуха — ветер перестал чувствоваться. Но главное — Марда, что на кончиках пальцев онемевшей руки ещё жива.

Варкхал цепляется за землю — той, что Марде до сих пор принадлежит. И чувствует шаг сильных ног Деэлууша — будто имеют право быть такой же частью.

И смерть вовсе не иссушит.

Деэлууш отходит от Аайеи. Куда-то совсем в сторону — и прикасается руками к земле. Прикасается к траве, цепляя росу, и убирает свои руки. Варкхал, открыв глаза, смотрит на него, пусть всё освещено красным, пусть всё такое больное.

Деэлууш перехватывает древо и надавливает на него ногой, ломая, щепки по ногам спадают. И чему-то вверху, в небе, становится легче. И сердце Варкхала тянет ввысь, совсем не удержать, оно, переливая чрез себя кровь, стремится к звёздам, чтобы в них остаться.

Надо только продолжать дышать — как бы ни было больно, ни щемило.

Деэлууш, собрав обломки древа, тоже сбрасывает его с обрыва. Аайеи, будучи хмурым, лишь поджимает губы и, распахнув широко глаза, следит за всем.

Исход давно ясен.

— Но я пришёл сюда из-за огня, — всё-таки отходит. — И ты — вовсе не мой, — Варкхал чувствует, как рядом усаживается, убирает напряжённую руку с раны — разгибает нечувственную. — Мне тот мир чужд.

Варкхал ощущает на своих плечах ладонь и где-то на своих ногах. Рядом — тёплое тело, подпустить которое к себе очень даже нужно.

Деэлууш всегда приходил когда знал, что нужно. И делал всегда не по традициям — в его вечности они перестали что-то значить, перестали ему помогать в жизни. Деэлууш всегда был непонят, хоть и умело объяснял.

Варкхал не понимал, почему они с ним тогда не скрещивали древа друг с другом, а попросту сидели перед костром или перебирали украшения. У Деэлууша всегда были слова — столько много, что Варкхал уставал и придумывать, и произносить чушь. Но шаманскому пути Деэлууш его так и не обучил.

Не приказал тому следовать.

Что действительно интересовало Деэлууша тогда — родная земля, о которой знала Марда. Варкхалу, перевязанному ветром в вышине, нечего было сказать — и он молчал. Но ни рассказы, ни вопросы не прекращались, они даже не менялись.

Может, ещё тогда всё шло к сему естеству. Но Варкхал бы ни за что не остановил Деэлууша — каким бы убийством это ни значилось.

И они сваливаются вместе с обрыва в небо, падают по земле. Варкхал чувствует свою горячую кровь, но и ещё — тёплое тело, что объяло. Кровь по телу всё быстрее течёт, сердце — громче, и всё остальное даже не чувствуется сквозь сильнейший поток, только боль пытается прорваться — и не попадает в кровь, опаляя ту ядом.

Варкхалу не словить зажатыми руками ветер, не призвать, чтобы вдохнуть воздуху. Он только пытается ухватиться за столь крепкую кожу, чрез которую чувствуется так много силы, так много свободы — и так много живого.

Земля их не разбивает.

Только боль прорывается — тонкими стеблями в кровь, на конце которых точечные бутоны. Она разрастается, нарастает внутри и начинает сама сжимать сердце, бьёт по костям, сводя их, нити бесчувственными делает, только чтоб потом по ним дальше пустить себя. Варкхал вспоминает свой ветер, чтобы дышать и дышать, и жить, не обливая себя красным светом, не выливая из себя целую жизнь.

Воздух пропадает. Воздух уходит из тела весь, не оставаясь ни на миг, и дыхание не слушается, когда земля перестала ощущаться.

Варкхал ощущает небо — и берёт его себе во грудь.

Деэлууш перестаёт удерживать. Он чуть привстаёт, говоря:

— Разожми.

Ладони его тоже сильны, тоже крепки. Варкхал удерживается за непоколебимую кожу, которую отпустить — нарушить весь порядок.

Но Варкхал отводит свои сжатые пальцы. Поднимает руки вверх, дальше от спины Деэлууша. И укладывает их на ровную землю рядом с собой, со своей головой, где всё — живое, куда огонь не добрался и стелется по траве новой жизни вода.

Марда сама находит руку. Она садится рядом, духовно сжимая ту, смотрит прямо — и глаза её сверкают.

— А ты никуда и не ушла.

Деэлууш улыбается, растягивая свои конечности. Марда прикрывает глаза, но они всё ещё блестят — солнцем утренним.

— Он отойдёт.

Деэлууш в ответ только опускает руку на траву, свободно прикасаясь к ней. Варкхал сам закрывает свои глаза — не дожидаясь, когда сгущающаяся боль заставит сжаться.

***

Пестрит молочная дорога — ведёт к самому возрождению. Она всё покалывает, призывая вновь восстать, оживиться и поднять свои тяжеленные косы.

Марда держит за руку, ведёт дальше. Она вся тоже синяя, только будет поживее.

— Ну и кто бы сомневался, Варкхал? — изгибает бровь. — Ты блуждаешь в небе, совсем забывая, что ходишь до сих пор по земле. Смотришь, думая, что объял весь мир древнейшими звёздами — и забываешь про то, что находится ниже. Что более новое, не вековечное.

Варкхал идёт дальше. Рано или поздно они упадут во тьму. Духовный мир без неё не может существовать — она его породила, она создала из себя всё, что в нём есть.

Мир, в котором рядом живут смерть и жизнь, даёт тьме такое же место, как и всему сущему.

Тьма всегда балансирует с остальными.

Марда, наклоняясь, тянется вперёд же, утаскивает за собой в их духовный мир.

И дороги пропадают. Они приходят к земле. Внутренности пещеры тянутся вглубь. Они, восставая из перерождённой плоти, давая миру причудливую форму, ведут за собою духов к самому началу. И Марда протягивает дорогу за собою рукой, она чувствует с ними естественное единство и, соединяя в себе всё, что дух успел ухватить за короткую жизнь, заставляет в ответ подстраиваться и под неё, прогибая пещеру сверху или с боковых сторон — только чтобы ощутить нечто схожее, навеянное из её путешествия.

— Ты перестал чувствовать тяжесть кос, Варкхал, — она удерживает крепче. — Сможешь ли ты тут не затеряться?

Они спускаются всё ниже, до глубины. Может, уже падут.

— Я могу чувствовать высоту, — Варкхал сжимает руку — древо будто и здесь существует. — Я знаю.

Марда оборачивается, смотрит, прикрывая глаза. Короткие волосы развеваются — и вовсе не закрывают глаза.

— Высота здесь — текуча, — взмахивает рукой, ведёт за собой в глубину. — Чтобы за ней поспеть…

И ниже они, по внутренней пещере к глубине, чтобы потом не упасть — встать на предутреннюю землю, где слышно столько крови. Идти по ней босиком, пока нечто в ней живёт — из неё рождается.

Варкхал, останавливаясь, удерживает руку Марды. Вспоминает всё, что было — и костры в ногах, и землю на всём теле, журчащую вдали воду и самое высокое небо, которое готово принять его уже и сейчас.

Он мог бы к нему подняться. Взглянуть, оторвавшись взором от родной земли.

Варкхал сильнее сжимает руку Марды.

— По пути рождения, Варкхал? — она, наклонившись к нему, улыбается. — Или что ты выбираешь?

Не поднимать сейчас глаз. И пойти прямо. Потому что — хотя бы кровь его на земле удерживает, пусть она вниз обратно его утянет.

Не чужая кровь — своя.

— Всё поделено, — Варкхал переступает с земли на путь. — И разметалось.

Марда сияет ярче. Марда — лишь дух. Его, звёздный, но вовсе не своя она, Марда.

— Ну-ну, кто верит в справедливость? — смеётся. — Уже не детство.

— Предлагаешь наперекор?

Дальше и дальше по звёздам. Подниматься по этому пути, ведясь, но зная, что они подвластны — в руках может собрать. Все не поместятся — но можно призвать, можно себе поднести.

— Все делают выбор. Иногда даже не тот, что ставится, — она поглаживает его плечо. — Ты стоек, моё маленькое сердце. И разумен. Ты сможешь, Варкхал. Не из-за меня, Варкхал.

Звёзды ударяются о небосвод — и текут медленно. Они меняют свет, набирают его. Потухают, только чтобы потом ослепить, воззвать, дать подняться — удариться и потечь.

Эти звёзды на его руках — в его теле. Эти звёзды уводят ввысь. И ноги не скользят вниз, ноги преодолевают абсолютно всё, не чувствуя покалывания рождения.

Марда только прыгает. Марда отпускает, чтобы потом, протянувши, за собой ухватить и вознести в их небосвод. Они среди звёзд и могут парить, могут касаться их — и, если хочется, снова стать духами.

Марда касается его кос и улыбается.

— Будешь танцевать, Варкхал?

Она подскакивает, утягивает за собой вверх, где звёзды носятся по кругу, где несутся до очередного запрета небосвода.

И он свободной рукой снимает тяжёлые косы со своей груди.

— Тебе бы пошла шкура из желтеющей травы.

Марда не хмыкает — улыбается, прикрывая глаза. Её морщины рядом с висками напоминают о племенном огне, когда единство не значило потерю.

Единство было свободой.

— Пой, Варкхал, — вновь утягивает за собой. — Я растеряла свой голос, моё маленькое сердце.

Они кружатся в вышине всего небосвода, вскакивают, не чувствуя тяжести. Их танец среди звёзд — с голосом первобытных строк. И Варкхал возвышается, Варкхал чувствует продолжение своего духа, совсем не забывая про тело. Он тянется ввысь в мире, который никогда не станет ему родным, но будет верным, будет ждать.

И они возносят свои образные тела, показывая наготу и длинность прожитых дней, свою жизнь к звёздам обращая, стремятся тоже к ним, пребывая в своей родной человеческой, животноподобной ипостаси.

Марда тянется рукой, что касалась не одной земли, прикасается к его горлу и, надавив на подбородок, устремляет его голову вверх, где слепят они в глаза. Она сама ведёт в танце, она помнит движения, она — её тело, внутренность и наружность вся, не дух. И только он в вышине голосом, только его звёзды завлекая слепят.

Варкхал чувствует удар в свою свободную грудь. Чувствует и сердце, что прорывается сквозь весь мир, сквозь всю скрещенную плоть неба. Оно раздаётся вместе с голосом и тянет, тянет ниже всяких кос, напоминая, кто же есть.

Ни одна взваленная ноша не сравнится с бременем того, что было с самого первого взора вверх. Не сравнится с тем чувством, что осталось — предсинее небо со вступившими звёздами, прохладная трава и связанное чужой плотью маленькое тело.

И где-то вдалеке пронеслось. Где-то вдалеке, заставив свои путы начать развязывать. Заставив почувствовать всю сдержанность, всю свободу, что теряется во всём мире, растворяется со временем и уходит под землю, становясь таким же приземистым, как и любые живые корни, едко вцепившиеся в землю.

Маленькое тельце путы разорвало, потянувшись вслед летящему свету — стремительно и без всякой оглядки, лишь подмигнув раз.

И сердце не могло перебить тот небесный полёт. Ни мелкое, ни разросшееся словно тяжкое древнее дерево.

Только жилы в духе всё текут. Жилы возвышают даже самое древнее дерево, они даруют свободу — и напоминают, кем же было.

Кровь чрез тела сестры и брата, кровь уже древнейшая, не напомнит о первых днях. Но прорывается сквозь все звёзды, становится такой же неотъемлемой частью, только чтобы не выпускать.

И Варкхал не отпускает. Он наклоняет ниже голову, он сам тянется — не вверх и не вниз, к сестре, обнимая ей роднейший дух. Не помня первых дней, не помня их все преодоления, Варкхал руками по спине, чувствует жилы.

Чувствует проткнутые острым лезвием жилы на её спине, что не восстановятся уже никогда. Что отняли от духа её целую часть.

Стискивает зубы — и пения нет. Есть только громкое дыхание во Вселенной, усыпанной столькой плотью.

— На Аайеи — непрямая вина.

Варкхал прижимает к себе её роднее, она прижимает, чтобы услышал хоть пульс её ещё живых жил, что устремятся по его телу и соединятся с кровью. И носом в её короткие волосы — не напомнят.

Марде не нужны были испытания. С самого рождения, с первого звука её имени, значащейся скверны, её уже воспитывали.

— На нём — начало.

Сестра хмыкает. Она прикасается в ответ к его лопаткам, ведёт до плечей. Произносит:

— Начало твоей жизни, Варкхал?

Они перепутывают ноги друг с другом, становятся ещё роднее. Жилы стремительно стучат.

— Лишь борьбы, — открыть бы глаза, но так отчётливо слышны её части. — Не жизни.

Марда не медлит. Она наклоняется, берёт его за плечи — ближе к вышине.

— Тогда пора завершить, — она протягивает вверх его за плечи. — На сегодня борьбы хватит, Варкхал. На сегодня есть другой.

Он на прощанье касается её щеки — и кончики волос коротких её тянутся вверх.

— Не станет.

Она, повернув голову в профиль, смотрит в ответ и прищуривается.

— Так уж и на судьбу?

Судьба кутала-кутала в себя, ходила и стягивала в себя жилистое тело, внутри себя месила мясо. Судьба бродила неслышно, слившись с жизнью, и жила подобно природе.

Звёзды вновь ударяются о небосвод — и слышен их стук, предвещающий новый путь.

— Не на судьбу, — Варкхал притягивает к себе руки. Прижимает к груди — и сердце, сжавшись, заболевает. — Не для судьбы.

И Марда, улыбнувшись, раскрывает ладонь. И на пальцах у неё по ягодам, в волосах — ветер с листвой, и всё тело испещрено линиями путешествий. Она, принадлежащая земле, возвращается к своему духу.

Варкхал через кожу стягивает свою грудь рукой, сцепляя. И как же больно вдыхать — будто ветер и снова не чувствуется, как каждый раз, когда раздавалось имя Марды из чужих уст. Оно заболевает так же, как и в тот день, когда Марде по спине лезвием провели — и до её сестринского сердца добрались, до большого…

Только она помнит, кто посмел. И они оба знают, что месть свершится — иначе же только по смерти им вдвоём шагать.

Варкхал восстаёт из звёзд, отпуская свою грудь. По телу его крови, по телу — настоящему совсем, с тяжестью кос на груди. И на земле, куда проткнут, чувствует на конечностях смерть.

Деэлууш не просит уж огня. Деэлууш, опустившись на свои руки, вздёргивает оборотнические уши — и клацанье слышно. Волосы всё цепляются за звериную шерсть, но тот будто и не ощущает. Его спина изгибается, позвоночник выпирает из-под кожи, натягивает и пытается разорвать — прорывается животное в нём вместе с когтями, что царапают мягкую почву.

Варкхал, в груди чувствуя те звёзды, пытается не только дышать. Ему бы не закрыть глаза — окончательно. Только Марда где-то сбоку чувствуется, Марда — уже и кровь разгоняет.

Деэлууш срывается. Он, перемешивая вой с рёвом, клацает клыками, не заботясь попали ли они по плоти, он вытягивает руки, напрягает свои мышцы на теле, ходя на четырёх. И что-то чужое прорывается, оставляется…

И всё так, как должно быть. Всё очень уж правильно — и лишней злости совершенно нет. Только костёр, что бушует в пещере, что простирается до её верхних внутренностей и согревает, чтобы убить. Внутри кипит кровь, и Варкхал распахивает глаза с ударом сердца о грудь.

Смерть становится частью. Не безликой тенью, которая и вовсе не идёт, но по пятам ходит всё ж. Смерть превращается в неотъемлемое нечто, что течёт дальше и дальше по жизни, будто возрождающая вода.

Кровь стекает в глубины жизни — чрез землю, чрез воду, не достанется она ветру. А чуть что — огонь убьёт и землю, и воду.

Деэлууш поднимается. Он перетягивает себе руку, унимает боль, пряча за губой свои клыки. И оборачивается, цепляясь взглядом, всё-таки обнажает — легко улыбается.

Варкхал вдыхает со стуком сердца, пытаясь его унять. Пытаясь восстановить жизнь.

Кровавыми следами обратно. Деэлууш опускается рядом, поднимает накинутую ткань. Он разглаживает рану, её не тревожа, только приятно руками по коже, которая уже почти обрела себя полностью.

Варкхал закрывает рот, только через зубы всё равно дышит. Так мало воздуха в гуди — не вобрать нужное.

— Ты почти затянулся, — Деэлууш по плечу спускается рукой. — Скоро встанешь.

И прикасается к онемевшей, что не может двинуться. Он захватывает ладонь, не поднимая ту, держит бережно у родной земли.

Варкхал успокаивает своё тело. Дышит размеренно, не торопясь, опускает взгляд на своё тело — и тянется по его руке кровавый след.

Но кровь лишь невесомо касается, размывается на тусклые мазки и высыхает тут же, становясь мертвейшей. Только во рту у Деэлууша она горяча — и, может, ещё жива.

Может, она станет ему, живому существу, живая служить — и течь по телу с каждым движением.

— Столько духов, — Варкхал прикрывает глаза, успокаивает и снова открывает. — Выдержу…

Деэлууш опускает голову, следит. Проводит рукой от ладони к плечу — осторожно, убирает когти, стараясь не задеть ни конечность, ни живот с грудью. Растирает — и всё так тепло, так приятно.

Может, живо?

— Ты встанешь, Варкхал, — другой рукой пальцы поглаживает. — Скоро ты снова встанешь. Дай ране дня два — и ты не уйдёшь.

В пещере, где костёр не достаёт, простирается тьма, что охватывает землю каждый раз, когда языки пламени извиваются. И слышен в ней вой. Не животный — ветра, который несёт и несёт послания, предвещая.

Не охоту, не выживание — убийство. Только от самой смерти.

Деэлууш, отнимая руки, прикладывает к ране новую мякоть и укрывает. Напоследок:

— Засыпай и не бойся смерти, — снова улыбается. — Ты, если и умрёшь, то не до конца. И ни за что не зря.

И он, вставая, ступает своими окровавленными ногами. Но ту кровь, что в нём жива, что в нём бурлит, ничем не загубить.

Варкхал закрывает глаза. Звёзды вновь ударяются — вновь уносят его за собою же. И их путь — есть вся жизнь.

***

Крики раздаются громко, чётко, но голос у орлов мягок, и они, облаков не касаясь, стремятся на охоту. Ниже только ползучие змеи по земле.

Кхагхелия, убрав с плеча зацепившийся хвост, подносит руку, ладонью вверх раскрывает. И плавно по воде:

— Как было, — встряхивает браслетами, — что снаружи, то и внутри.

Она поворачивается, вглядывается в ответ. Иголки мелко-мелко рассекают воздух на её бёдрах. И всё нитями — беспрерывными, неотрывными, будь вода.

Поближе подойти к ней — пусть ведёт, знает, помнит. Варкхал ставит древо вперёд, давая к земле прикоснуться, надавливая. Только рука уже не тверда.

Только рана въелась в существо, исковеркала дух и запутала. Она, подав духовный мир, захватила и сам дух, повела за собой, не волей свободной.

Надо превозмогать. Варкхал помнит из странных фраз Деэлууша, от простых слов Марды — помнит каждую ночь у костра. Своя сила — лишь для свободы и только для неё. Не для убийств — ни в коем.

Кхагхелия тянет рукой вперёд, за ней её шаги изогнутыми ступнями по траве. Она течёт, перетекает по миру и движется в нём, не стискиваемая преградами.

Указывает на реку — и на ров рядом, что по берегу. Только земля влажная, почти роднит.

— Здесь змей духи водятся, — Кхагхелия дальше течёт, указывая. — И нам глубоко. До темноты, Варкхал, — вновь поворачивается. — Если ты знаешь, то и ступай тихо. Ступай уверенно. Не тронет тебя яд, по тебе ветер — как лекало, Варкхал.

Иглы мелко-мелко. И слышен тихий звон — он прорвётся сквозь ветер, долетит точно. Они ступают по порогу пещеры. Ров всё углубляется, берегов не видно, только плескается внутри вода. И земля вбирает в себя ступни, земля принимает.

Пещера воздвигается высоко над головой — но ещё не захлопывает внутри себя. Марда тянется по земле — всё вертит головой, волосы убирает. Она ходит по плодородной почве, касается её своим духом и говорит:

— Так и осталось, — вперёд чуть убегает, прикасается. — Ну, и вовсе не добр, — надувает губы. — Варкхал, что ж по миру?

— Не катится.

— Ай-яй.

— Но есть.

Марда оглядывается. Она, встав поровнее с ним, дальше идёт. И всё крутит головой, волосы не могут до конца упасть. Марда произносит:

— Сшивать и сшивать, — чуть улыбается. — Мне это, впрочем, незнакомо.

Она звёздами по земле, дух свой рядом оставляет — незримо, пусть на расстоянии, пусть в пещеру, которая смыкает над головой себя — не войдёт.

Варкхал прикасается древом к почве нижней, тут же — и ступню на землю свою. Глубины — и вовсе не разобрать, не разглядеть. Только тянутся и тянутся, будто никогда не увядают, будто — не подвластны природе.

Кхагхелия перебирает на пальцах нити, украшения, что остались у неё, ведёт вперёд. Она выгибает ступни, прежде чем поставит на землю, огибает всех змей, жилы пещеры. Оглядывается лишь раз:

— Что звёзды, Варкхал?

По руке тянет — вся рана его, всё обновлённая кровь уже в звёздах. Они, каждый раз проходя чрез сердце, щемят его и дёргают внутренние нити.

— Мертвы, — он проходит дальше. — Но есть.

Кхагхелия задевает иглы, проводит и музыкой по земле. Звёзды в ране — пестрят.

Змеи уходят. Они, ворочаясь в недрах, не доходят до ритуальных мест. И им оно — чуждо. Только звёзды по рукам тянут дальше, только и Марду — дух её сюда же.

Она же гораздо сильней.

Кхагхелия по рукам Варкхала своими. Она, оглянувшись ещё раз, указывает вперёд. И он её обоняет, потому что нужно — только ему.

В самых недрах живой плоти. Здесь уже — ничего не полетит, не возвысится, не взойдёт. Может, ему и не нужно это.

Всё быстрее и быстрее пульсирует, поворачивается внутри, задевая все нити и покалывает по рукам. С каждым шагом всё острей и острей — по ладоням к пальцам. И что-то, совсем снизошедшее, что-то внутри поворачивается, чтобы затем — по частям разойтись, задаться «едино?» и показать, что уже — не вместе. И дальше, дальше, будто совсем недавно откололось, будто показало…

До самой глубины, недр, внутреннего существа. И всё уже ярче — сияет, может быть, и не внутри, может быть, всё-таки где-то рядом — совсем-совсем.

Что ветру делать в сквозящей пещере? Но Варкхал запевает, напрягая голос — стены земли впитывают, забирая, они — не звёзды, которые и не ведают, не осознают, потому что — мертвы. Земля жива, и пища ей — больше, сочнее, ярче.

Земля Варкхалу матерью и не была, не принадлежала ему ни одна плоть, и он им — тоже. Марда возвращалась всегда, ведомая своей первоначально сутью, ведомая своими высеченными корнями.

Но что эта земля? Что его племя, по ней они ходят? Что ж они?

Кхагхелия неспешно сзади идёт. Перебирая нити — и сколько раз она уже сшила? Будет ли она вышивать — пробовать, а если — будет ли кропотливо вынимать нити, заботясь и о мире, и о духах?

Древо жилами бьётся. Оно — в первостепенной своей жизни, и Варкхал не может отпустить, зная, как сцепились.

Что остаётся ему от сути? Не прародители, не племя, не шаманское.

Не свобода.

Что ж тянет? Где он, пролетев столько краёв, затерялся, не знав облика всего? Какие духи обманули, какие — уволокли, что и сестра не может вытащить?

Помнит, что свобода — вся их жизнь. Её нести, ею жить, не развращая её и не скупясь ей. И помнит, что племя, с такой же кровью, с прародителями — любви давало толику.

Так что же племя? Что с племенем?

Помнит ведь, что оно — не живо.

И куда бы его ещё звёзды повлекли? Но в груди всё глубже, всё теплее в теле и острее на руках — возносясь в самих недрах пещеры, в живой плоти так далеко от мертвейших звёзд, Варкхал, дух свой то очерчивая, то растворяя, прикасается к земле.

Что можно чувствовать, прикасаясь скопившимися острыми звёздами к живым внутренности, когда внутри — разрывает кровь? Только дух и чувствуется. Тело Варкхала — уже слабо ощущается, и нагота его вовсе не помогает.

Будто весь обвешан шкурами и они — вместо кожи.

Но в руках рвутся и звёзды, они вдавливают к земле, приникают к ней — и чуть ли не рвут живую кожу.

Чувствуется тело же? Чувствуется?

Только вверх же, только выше — не спускаясь в глубины, не идя столь лёгким шагом, когда на стороне одной — такая тяжёлая рана. Но они — внутри, и всё из тела рвётся.

Земля родна — точно. Но хватит ли одной крови на двоих для всего, что должно? Для всего, что загадается потом? Хватит ли?

Звёзды всё ближе к ней.

И выдержать — сможет? Останется ли дух — или же, так и не сумев, всё-таки только со звёздами?

Варкхал сжимает руку, сцепляет зубы — всему бы сжаться.

Земля сама отпускает. И звёзды — сами успокаиваются. Неживые, только лишь духи, они находят умиротворение в таком живом мире, состоящем полностью из плоти.

Варкхал берёт к себе свои руки от земли. Он прикасается к своему телу — и кровь не бурлит. Только и остаётся дух, его плоть, остаётся земля под ногами.

Вперемешку с небом?

Кхагхелия, распутав на пальцах нити, всю ладонь ею обматывает. Говорит:

— Всё пересекается. Помнишь? — она подходит, гордо выгнув спину, обычным шагом — не обходит ни змей, ни жилы. — Не сливается. Не разъединяется.

— Простая истина.

Кхагхелия, опустив голову к себе на грудь, завязывает.

— Ты помни.

Звёзды текут дальше — и сквозь землю. По рукам струятся — и всё дальше, за собой они утягивают, чуть ли не тащат.

Кхагхелия отстаёт.

Но духом дальше в глубине не воспрять, не принять — и Варкхал, ведясь, идёт за ними, ступая — и не опираясь.

Дороги струятся тоже, по почве прокладываются. Они, когда кажутся такими длинными, резко обрываются, оставляя на обрыве.

Варкхал пальцами ног цепляется за край. Кхагхелия подходит ближе, кладёт руку на плечо:

— Не так и низко.

Ветер проходится по деревьям.

— Должно ли приводить сюда?

Кхагхелия снимает руку, свои иглы задевает.

— Когда-то всё было живо, — сама цепляет одну. — И оно шло дальше. Теперь — до сих пор идёт. Мёртвые звёзды, — глаза к дневному небу, — они всё помнят. Всё видят.

С обрыва всё уносится — и либо в ветер, либо вниз, к самой смерти падать, не зная, как продолжить столь жестокую землю, как её проложить и сделать из той дорогу. Земля захватывает, вбирает, она, потеряв свои части, куски плоти, стелет другими себе тело, вынимая из них дух и к небу обращая.

Земля так бездуховна.

Земля так плодородна для того, чтобы взошли другие тела. Даёт плоти и другим, лишь требуя, чтоб у неё ничего не отобрали.

Лезвие в спину Марды вошло легко. Она и не поняла, что мертва — и так ещё полна жизни. Так остро помнит вкус.

Аайеи, отобрав у племени свободу, заключил их не только в муки. Но и дал то, чего никогда никто не знал, не смел.

Быть может, это было только пресыщением. Но кто теперь спасёт племя, что жжёт костры, поёт, восхваляет небо — а духов и не слышит?

Оно умрёт безвозвратно. И на сих горах, в низинах и неживой высоте, останутся лишь звёзды, что помнят, чтят — и молчат, верно храня память, верно не вмешиваясь.

Звёзды ночью, сверкая, шепчут лишь. И Варкхал, ещё в коротких тряпках протянув маленькую руку к небу, слышал их.

От Деэлууша, который в первый раз появился при нём в племени у костра, веяло смертью. Он, ещё старик, еле умел петь, но ноты точно чувствовал. И они сидели у огня, зная, что в небе — одни мертвецы.

Вся смерть объяла, дотянулась до маленькой руки.

И стала познанной жизнь. Стала той, ради кого гаснут мёртвые звёзды, ради кого духи не возвращаются, ради кого земля прячет в себе трупы, а новое — взращивает, ради кого вода всё дарит продолженье. И ради кого ветер, столь свободный, задевает живые нити — и тянет за собою в сию жизнь, к ней ближе притягивая.

У обрыва простирается она.

Марда, существуя лишь по ней, смерть и не выдержала. Варкхал чувствовал обе в себе — по ранам, по крепкой коже. И, поднимая глаза к небу, оставался на земле.

Звёзды всё струятся. Варкхал раскрывает глаза — взор не затуманен.

— Я потерял память, Кхагхелия.

Она в ответ только вытягивает руку — пальцы нитью перетянуты.

— Это не конец, — склоняет ниже голову, чтобы взгляды выровнять. — Нам остаётся ветер. Держись за него крепче, Варкхал, — возносит небу голову. — Он — одно из твоих тел. Держись за него.

Всё дует — даже через солнце. За него держаться — чуть ли не терять свободу.

Но крик животный раздаётся. Совсем рядом — и ветер не чувствуется, ветру что-то мешает.

Кхагхелия отступает. Она высматривает и поднимает руку, из которой может пустить иглы.

Орёл, вылетая, когтями за иглы цепляется, вырывая — и бросает, пока по лапе кровь его течёт. Он, путая ветер, древо отбирает, лапой по нему — чтобы упало в пропасть, к земле, пропало, улеглось.

Дыхания не хватает. По венам струится столько крови — но хватит ли её? Хватит?

Орёл захватывает ветер, он путает землю, взор весь заслоняет и кричит, не переставая. Варкхал пытается его за крылья поймать — но не достать, не ухватить. Орёл летит прямо в голую грудь, когти наставив, он кричит, раздавая свой зов по всей горе.

Но раны нет — крыло у него уже не столько сильно машет, а по перьям кровь.

Кхагхелия остро держит иглы. Орёл машет крыльями всё сильнее, сбрасывая с себя иглу. И, воспарив вверх, когтями по руке Кхагхелии — свой след оставляет.

В воздухе перевернувшись, он летит по земле, всё ниже — по ногам проходится. И даже за ветер — не удержаться.

Над головой раздаётся крик и слышно отчётливо:

— Помни о Мбугхужайла.

Только вниз по склону падать, по оборвавшейся дороги жизни. Без жил, без своей крови — и только в небе кружатся звёзды, что выскользнули из рук и улетели.

Ветру такому не противиться. Ветер не может выбраться к звёздам, и место ему — в низине.

На спине всё останавливается. На спине совсем ничего не ощущается, перестаёт по ней что-то течь. Всё затихает. Оно, тихое, даже чувствуется на коже — и, обретя себя, ударяет до рёбер.

Дальше по мягкой почве, которая не разбивает в себя. Которая почему-то не так жестока, не так мертва. Не стремится уж к мёртвым звёздам.

Она сохраняет жизнь.

И, стихнув, не пытается забрать себе. Она оставляет лежать на мягкой липкой почве после дождя, воспетая живительной силой.

Что-то в ногах. Что-то движется, бьётся — тёплое, с такой же жизнью. Только поднять вверх глаза, зная, что там — умерщвлённая веками плоть.

Деэлууш поднимает уши, поднимает и выше руку. Он, будучи в таком ладном, младом теле улыбается — по-юному двигаясь, будто снова наполняется той юной жизнью.

Будто только-только пришёл.

— Царапины не достали?

И осматривает руки. Проходится по ним пальцами, надавливая на вены.

— Что с древом?

Деэлууш кривит губы.

— Живо.

Живо — и можно дальше вдыхать, глубже, как не хватало до сего там — в чуть не смятой спине. Можно вновь попытаться подняться, путаясь в чужих руках.

— Скоро ведь всё умрёт.

Деэлууш смотрит в ответ, выгибая бровь. Приоткрывает рот — самые кончики клыков виднеются.

— Так уж оно умирает? — оглаживает недавнюю рану на плече. — Ты пропустил ветер, Варкхал. Ты подумал, что он тебя оглушил.

— Земля оглушила.

Деэлууш вглядывается долго-долго, рассматривает всё с тщанием, только чтобы потом, растянув губы, немного рассмеяться. Он склоняется низко к плечу — и достаёт клыками рану. Но лишь проводит языком раз, прикасается им, успокаивая, целует протяжно, целует губами по ожившей плоти. И баюкает, будто юную жизнь дарит, возвращая.

Деэлууш, поднявшись, забирает к себе на руки. Приговаривает:

— В тебе ещё столько тумана, Варкхал, — осторожно за плечо держит. — Нельзя тебе второй раз в него вернуться. Ты должен осознать.

И уносит обратно, в вышину, где так и не бушует огонь, пусть солнце выжигает днями.

***

Рукой она прикрывает плоды, затем только берясь за ветвь. Ветвь слушается — на указанном месте остаётся, подчиняясь. Марда, хмурясь, ходит средь деревьев, высматривает, прикрыв глаза легко веками. Только волосы её духовные не подчиняются ветру, развеваются по своему усмотрению. Но к земле она относится с почтением и любовью.

Марда спрашивает:

— Помнишь ли кто меня убил, Варкхал?

Сердце тянет к другому.

— Помню.

— Помнишь ли племя, Варкхал?

Что осталось от свободы? Порядки исказились тем, от чего сердце сжимается. Так ведь всё ужасно.

— Помню людей.

Марда переходит на другую сторону.

Ветер срывает листья с зелёных деревьев, до которых никогда не доберётся. Лишь зернистые кусты стоят крепко, держатся полностью своей живой плотью. А в ветре столько воды, что деревьям отойти бы к земле.

Не имеет уже смысла входить в духовный мир ещё хотя бы раз. Но слышать голоса тех необходимо — не только Мбугхужайла, но и других, о которых Аайеи и не ведает, как быть.

— Ты пойдёшь за Деэлуушем, Варкхал?

Марда сквозь ветвь смотрит пристально, но мягко. Ей нужен лишь ответ — и большего она не потребует. Упрёка не будет.

— Для чего, Марда? — Варкхал перехватывает древо, ставя его в траву правильнее.

— Он с тобой может пойти, Варкхал, — она, отпустив ветвь, оставляет ту так. — А ты? Пересеклись на раз на сих путях?

Древу не хватает воды. От того паденья оно истратило так много сил — и опять направлять, снова возвращать.

— Не могу знать.

Марда в ответ усмехается, по талии разбросив руки, идёт вперёд и лишь.

— Смотри, Варкхал: ведь и дальше подвижешься. Дальше всегда нужно шествовать: дальше, дальше!

И, припоминая свои шаги, она катится по земле, полностью принимая ту.

Деэлууш сидит на вершине у костра, локтями опирается о колени, сложив пальцы меж пальцев. Всё так же улыбчив:

— В водном лесу погода от солнца ещё замечательнее, — смотрит на небо. — Ничего не найти. Кроме, конечно, звёзд, — и к земле, улыбаясь уже не так открыто, но — ласково.

— По звёздам сто раз спутаешься. Лучше по земле, — Марда кладёт лишь один новый плод к остальным.

— Так что, Варкхал, — Деэлууш поднимает бровь, — и кто убил твою сестру?

— Кого породил Аайеи.

Заковал и вознёс к небу, пока цепи упирались в кожу, кровь останавливая. И тем они умертвили тело, сердце перестало биться, лишь одно навсегда теле застыло — страх. И теплится он внутри, вьётся, вокруг нитей крутясь, он прорастает в мёртвом теле, что по привычке — живое: ходит, дышит, смотрит. Но по-живому помнит, что показалось ему в небе.

Деэлууш улыбается, в нижнюю губу пальцем утыкается.

— А всё, в ту пору, было неплохим. Скажу, — он, ногу на ногу закидывая, упирается ладонью в колено, — война — это всегда прозрение. Так что оставь им, раз уж они попросят, Варкхал, — пальцы на колене то опускает, то поднимает.

— Вряд ли я иду за ними.

Деэлууш смотрит в ответ. Но только шире растягивает губы.

— Варкхал, — начинает просто, — не говори уж, что тебя вовсе не заботит.

Марда прячет фрукты, встревает:

— А зачем ему сейчас волноваться? Ему-то меньше пятисот.

— Я не говорил ни о волнении, ни о беспокойстве, — поднимает брови. — Варкхал, так что? Что оно — племя?

Костёр сжёгся, утих. Но вскоре он вновь возгорит, поднимется до неба.

— Ты спрашивал об этом тогда.

— Да.

Марда ведёт руками по траве, но, встав, идёт к дереву — ощупывает его ствол, будто ищет.

— Вряд ли они просто останутся.

Деэлууш усмехается, прикрывая глаза. И для такого молодого волка — слишком уставший взгляд.

И всё же, это тело…

— Всё тогда точно было неплохо, — вдаль глядит. — Веришь ли, Варкхал: огонь ни раз не брал леса. Как бы солнце ни согревало.

От огня по сторону — смерть. Отражается по коже, кровь чёрно делает, её тоже превращая в угли. Только забвение — не прорасти.

И, наверное, не зря Деэлууш столько живёт здесь — может, целую вечность.

Всю смерть можно по пальцам сажей размазать — и пронести дальше. Только — вернуться ли?

— Тогда зачем ты возвращался?

Лист срывается — и по ветру улетает. Уносится дальше, в низину.

— Блуждать меж мёртвых звёзд я не буду, — Деэлууш, сгорбившись, опирается щекой о тыльную сторону ладони. Пальцы у него не дрогнут — они даже в дождливые дни спокойны. — Я бы никогда не стал застывшим сердцем.

Воздуха побольше набрать — и отпустить. Что оно, не было уж?

— А сколько жизни на земле? — Варкхал хмурится. — Везде — ветровые духи, везде — огонь, а жизнь сама — может и отобрать.

Жизнь бы вырвала сердце, сжала, выпуская кровь, и изваляла в рождающей почве, чтобы ни за что, никогда бы не забилось оно. Она бы, может и плодов из него не сделала — оставила лежать в мокрой земле, чтобы гнилью порастало.

— Так уж много, Варкхал? — Деэлууш, прищурившись, улыбается. — Что оно — солнце это?

Когда-то всё только сходилось, сшивалось, разрастаясь единой плотью. Чтобы потом что-то взошло, где-то там, где всё уже мертво. Когда-то оно питалось.

Варкхал, чувствуя течение в древе, чувствуя его такую необходимую живость, за косы берётся — кости выдерживают точно их тяжесть. Ему-то не так уж много лет, чтобы вот так — а оно вьётся, может, непрошенными чувствами, стремится дальше вверх и содрогается — до неосознанного.

Оглушает мир. Ветер перестаёт слышаться, не чувствуется он даже — руки не задевает.

Только всё кружится, кружится до верха, разлетаясь. В сером свете солнца оно вьётся, а ветер прикасается к другому.

Листья вокруг разлетаются, не давая ничего разглядеть, они к земле стремятся, даже если ещё кто-то жив. Падают листья, звеня громче самого ветра. И навсегда к земле прикасаются.

Деэлууш вертит головой, отряхиваясь. Вздыхая, говорит:

— А ведь можно и не воспевая другими.

Марда, легко пальцами к стволу дерева прикасаясь, качает головой.

— Кому не полезно? Всем полезно.

Деэлууш тянется рукой, снимает с кос опавшие листья посеревшие, с макушки убирает листок. Варкхал монотонно, не певуче, отвечает:

— Шаманны не позволили бы.

— А шаманны в лесной впадине сказали, что надо бы и остальные отрезать, — Марда широко улыбается, руками ветвь дёргая.

Деэлууш в ответ тоже усмехается, скрещивая руки. Закрывает один глаз, когда лист спадает — Марда всё трясёт дерево.

***

Дождь обрушился уж давно. Он, ведомый самой жизнью, гасит огонь, питая собой ещё не померших существ. А тучи, сделанные нежнейшими чувствами неба, всё хмурятся, стараясь стать грознее.

Гром не слышен.

Кхагхелия ведёт за собой вверх, где должно бы сиять солнце. Но трава так по-яркому зелена, что и в хмурой темноте видна хорошо. Только хладные капли заставляют тело содрогаться — его не спасает даже шкура первенца. Разорванная в ранних битвах, в юном изгнании, она уже не может впитать воду — переполнена.

Пора бы вернуться. Пора бы ощутить пробирающую дрожь, отвращений к самой сути жизни, пресыщение ею, пора бы почувствовать, что хочется домой — где костёр. И, сидя у окаменевшей плоти, распевать, помня лишь о мире со звёздами, о мире, где блуждают духи в вышине.

Кхагхелия руку вытягивает сквозь капли. Они текут по изгибам её тела — и впитываются, зная, что там, высоко, едины уж давно.

— Вот, Варкхал: вода сверкает не от солнца, — бусины её повязки, обмотанной вокруг лба и хвоста из волос, звенят. — Видишь, что она? Она превратит и мёртвую землю в плодородную почву.

Ручьи текут вниз, чтобы там самым слабым подавать пищу. Вода милосердна — и те, кто посильнее, уйдут на вышину, если уж она и не нужна.

— Кхагхелия, — Варкхал тянется выше — но тело не ощущается полно, ноги путаются, — нити у горы — что они составляют?

Она оборачивается, наклоняет голову к плечу. Шкура её отделана плотно, облегает почти ровно. Аайеи заворожило именно её шитьё — он тогда не удержался, схватил Кхагхелию за руку и провёл ладонью по её одежде на плечах. Чувства были столь сильны, что улыбка не могла изобразиться — только открытый рот, чуть поднятые уголки губ и распахнувшиеся глаза.

Аайеи так любил впитывать Кхагхелию, что просил её вышивать не его, а саму себя. Просьбы, впрочем, были бесполезны.

Марда бы к себе Аайеи не подпустила. Ей нужен был не тщеславный, не падла, а столько же сильный, как и она, способный вырваться из родного дома, потому что пристанище всегда найдётся. Тот, кто смог бы пойти за её мятежным сердцем вослед.

Кхагхелия ушла ровно. Она сказала легко, гнев её и не задел, а прятаться ей не приходилось: Аайеи вряд ли бы пошёл туда, где ветер так свободен. Его бы сильное тело наверняка не выдержало — кровь хлынула.

— Её подножие, Варкхал, — Кхагхелия соприкасается большим и указательным — будто чувствует, — как порог. По нему взбираться при жизни, чтобы во смерти достать самые далёкие звёзды. А там, — вытягивает руку, — недалеко и до сознания.

И дальше поднимается, к светлым тучам, что станут её солнцем — мягким, ни разу не посмевшим обжечь.

Огонь тогда, в лесу, так и не задел их с сестрой. След потерялся, и настала целая жизнь.

Взбираться по горе легко. Но болит ли тело?

— Кхагхелия, — дыхание не сбито — может, и голос будет певуч, — твой звон сотрясает его ветер ли?

Она подёргивает плечами. Вертит головой, осматривает вышину и произносит:

— Мой звон? Он живёт лишь во свободе. От неё я не бегу, — иглы снова мелко качаются — отражают свет в тучах. — Его ветер летит благодаря тому, что стянут. Он его направляет. Я — лишь могу разрушить направление. Варкхал, — смотрит через плечо, — разве не чувствовал ты во звёздах, как всё правильно? По природе, по нашей же свободе. Твой ветер, — она, смотря на тучи, руку вперёд вытягивает, — он свободен тобою так же. Но он не бушует, не устраивает мятеж, потому что всё ещё твой.

Выше по горе — и утекающие ручьи так противоположны уползающим змеям.

— Я не могу сказать тебе правильно, — Варкхал зажмуривается. — Не могу осознать.

Свет становится ярче, пусть тучи так темны.

— Порой и природа забывает про свою правильность. Или не знает, — Кхагхелия осматривает свой моток — к руке привязан, качается каждый раз. — Ты знаешь, что несвобода для нас — порок. Но, — пальцами вновь путается в нитах — а может, складывает их, от этого порока сложно увести. Один раз познать его шаману — и забудет он про всех духов, не вспомнит. Тебя так приучить не смогли. Твой ветер слишком волен, а свобода — тебе и самое близкое к сердцу. Даже ближе сестры. Кровь будет, боль будет, Варкхал, — убирает нити. — Будет ли после этого жизнь? Даже Деэлууш тебе не скажет, хоть и пойдёт за тобой.

Вершина чересчур близка. Свет заливает мокрую траву, слепит всех, но тучи не уходят. Дождь продолжается.

Свет всегда здесь будет. Он живёт в их горах, в их землях, что так близки к звёздам. И племя — все шаманы, что оказались в пороке, когда-то же тянулись ввысь и когда-то, когда-то они, столь тихие, умиротворённые, так тесно проживающие свою жизнь с духами и самой же смертью — не смогли. Смерть их надломала.

Деэлууш говорил, что если не по нраву — племена их примут. Эти горы, по которым стекает живительная вода, столько жестоки, столь каменны, что вода же дробит их веками. Никак почву не размягчит.

А что звёзды? Дадут ли столько силы, любви, надежды и верности они племени, сколько дают Варкхалу?

Он и сам берёт. Но им, может, всё по-другому.

С ними Деэлууш танцевал, пел, говорил. С ними Деэлууш сидел у костров обширных — и костры оживлял, показывая, что не смертельно ещё. Их Деэлууш учил шаманскому, направлял и подсказывал.

Поступить ли ему так же? С ним Деэлууш разглядывал столь спокойную смерть, вёл дальше к звёздам. Никогда не останавливал, не подсказывал, а если что — разводил руками, легко улыбаясь. И свобода Варкхалу была по нраву, свобода ему — слишком близкое.

Сердце к сердцу. И его сердце билось чаще.

У племени, может, замирало. И ему нужно показать, что оно способно биться дальше, способно биться сильнее.

Кхагхелия, приведя на вершину, ведёт над ней рукой. Она вся блестит в свете, и украшения её свет отдают вновь. В белых одеяниях, расплёскивается она по воде. И говорит:

— Ты вернул Марду на Великой. Но её нельзя тревожить. Только если так, — оборачивается. — Знаешь, как вода соединяется?

— Как нити переплетаются.

Кхагхелия кивает в ответ.

— Я спою. Ты — ищи. Плети, распутывай, не трогай. Главное — ищи, Варкхал, только так. И всё, что было неслышно, всё, что не виделось, всё, что не ощущалось — появится.

Варкхал проходит дальше. Свет сквозь тучи прорывается, освещает всё ярко-ярко на одной из жестоких гор, что так близка к смерти.

Не каждый её выдержит — и руками не дойдёт.

Варкхал опускается к земле. Если надо, она заберёт себе навсегда его дух — и не отпустит на свободу, навечно в себе заключит. Если уж будет расположен к пороку.

Но попрощаться со свободой — вырвать себе сердце.

Варкхал прикасается к мелким ручьям, и Кхагхелия запевает. Она поднимает руку, будто в ней снова древо оказалось, будто не отняли у неё его во время погонь. И она снова мудрая шаманна, что сплетает нити — и наизнанку их выворачивает, разворачивая суть всего странного узора.

По ручьям от неё найти пути — и по свету ввысь. Тучи прогонит ветер, не будет грозы и ливня, и нечего уже просить.

Варкхал под низкие ноты ведёт по дорогам, у Кхагхелии голос не такой хриплый, как у них с Мардой — они, брат и сестра, давно друг за друга сорвали. И с нот Кхагхелия никогда не собьётся, она знает их, они уже стали её частью.

Расплёсканные дороги утекают сквозь тело. И как узнать, что правильна? Варкхал, взяв в руку древо, ведёт им по земле.

Где жилы забьются неравномерно, где они обезумят — там и будет смерть.

Голос Кхагхелии всё усиливается, под дождём всё сотрясается, пусть земля спокойна. Всё утекает — может, уже ушла?

Может, не поймал?

По кольцу ручьёв — от кольца по дорогам. На северной пусто, на южной ничего, по востоку трудно вести. Пусть будет северо-восток, по ней скользить дальше, выбирая ветвь — левую, правую, дальше по стволу и снова — левая.

Древо поможет понять. Оно чувствует прошлую рану чрез руку, что сжимает его. И оно поведясь по дороге, поскользнувшись, начинает тянуть, стягивает своими жилами, прозрачным соком с кровью соединяясь — духу одному навечно верно отдаваясь.

За ним вослед — дух тянется тоже, чувствует совсем похожее. Жилы наливаются, становятся крепче и сильнее. Утаскивают за собой, чтобы, остановившись, показать всё.

Внутри бурлит кровь. Она, ускоряясь, стукается безудержной силой, ударяется и направляется по правильному пути. Древо и само бьётся.

И тело разрывается, оно, перестав чувствоваться, сразу же топит в себе, глубже в кровь-боль погружает, уволакивает за собой из холодной бьющей воды, из лёгкой травы и темнейших туч в густую до вязкости жизнь, что горяча, что прожигает до другой стороны, она гнёт всё нутро, она изгибает под себя плоть. Как вода точит камень, как кровь дробит внутри кости, а кости натягивают все нити, всю кожу, чтобы защититься — и обрушивают боль тысячами перевязанных вокруг них нитей, каждый раз пережимая их или же — обрывая. Плоть, не сопротивляясь, даёт себя оборвать, даёт отнять свою жизнь и тут же разражается громогласной болью, сворачивая всё тело под себя.

Только по дыханию вверх — медленно-медленно вбирать дальше воздух, пытаясь успокоиться, пытаясь удержаться за ветер, что гонит тучи. Пока боль по нитям оплетает тело, хладный воздух успокаивает горячную кровь. Он направляет её, не заставляя ударяться в своей стихийности, он, к ней приникнув, не даёт дробить кости, а плоть холодя — заставляет её питать.

Рана пульсирует — ярче, чем бы чувствовалась Марда. И она, зажившая, возвращается обратно, забирая к себе боль — сосредотачивает её в плече, отпуская всё остальное, освобождая.

Чувства чисты. И вода, и ветер, и трава — всё по коже истинно. Не туманится мёртвым миром, где и плоти-то не найти, не затухает, только коснувшись. Боль в плече, кровью из прошлой раны брызнув, освобождает от себя.

И всё ощутимо. Даже мир духов его не теряется больше — остаётся на руках чем-то острым, иглоконечным. И иглами же он струится сквозь пальцы, иглами по коже.

Марда успокаивает, не даёт боли от игл прикоснуться. Она, далёкая в лесах с Деэлуушем, связь протягивает всё равно.

Кхагхелия смолкает. Она дотрагивается до плеча, не касаясь новой открытой раны, пальцами по коже.

— Не переставай дышать, Варкхал, — косы придерживая, медленно их опускает на вздымающуюся грудь. — Держись за ветер.

И закатывает свои рукава, принимаясь за нити.

Его тело вернулось. И теперь он, стоя средь живых, сможет и внять солнцу, и испить воды, и пройти по земле — и удержаться за ветер.

Слышны ноты Кхагхелии. Её инструмент на груди качается от сильного ветра, ноты свои отдаёт миру. И Варкхал улыбается. Он поднимается с земли, утирает кровь, ставит пред собой древо, вдыхая намного глубже.

Ещё никогда ветер не заполнял так грудь.

Рана не тянет уже к мёртвому миру — она заживает и вскоре вновь станет живой кожей.

А вокруг пробивается свет сквозь тучи — словно гроза, только не подобно тонок. И его лучи отражаются и дальше — выставленных ладоней могут достигнуть.

Варкхал произносит:

— Кхагхелия, — она поднимает взгляд — хотя такая высокая, может всегда свысока, — надо снова пойти.

Она, таки возвысившись, говорит:

— Надо. Ходи по лесам, Варкхал, — смотрит с горы на землю. — Марда укажет. А слышимый шелест и будет твоим звуком.

И музыка играет сама. Сама вплетается в тело, остаётся в нём, растворяясь. И свет так подходит тёмной от туч земле.

Кхагхелия начинает спускаться. Юбка за тело тянется, за траву цепляется. И только шаг она останавливает — а юбка трепыхается.

Ветер по склону сильнее, ветер по горам — возрастает, возвышается. И трава тихо касается развевающейся ткани, тихо-тихо она по пальцам новоощущающим проходится, касаясь чувств, пробуя их так — играючи. И, может, гром гремит.

Может, всего лишь дождь сильнее о землю ударяет.

Кхагхелия приподнимает плечи, руки к животу. И смотрит вокруг.

Древо — древо от травы обратно тянется, жилами себя скручивая в кокон.

Что-то взлетает.

Волосы Кхагхелии тоже развеваются, её тёмные-тёмные маленькие пряди изгибаются под ветром, по ветру, почти чёрные, в тугой длинной косе, они вслед за светлой тканью тянутся. Иглы мелко-мелко музыкою по слуху.

И Кхагхелия поднимает руку, скручиваясь, она еле успевает схватить эти иглы, перебивая музыку.

И по траве к ней, через мягкую щекотку, по склону вслед за ветром понестись — он и сам принесёт к ней.

Через белые одеяния, по коже — копьё прямо у горла. И никакой ветер не сможет уже сломать дерево, сточить сталь.

Ветер — не вода, он не столь силён.

Кровь стекает по серой грани, что отблёскивает свет из-за туч. И рано ещё, так рано — как же посмели!

Рано хрип её раздаётся. Варкхал чувствует это по руке её, за которую хватается и удерживается, словно за ветер; он через кожу по крови её — содрогание, по её крови неимоверная дрожь от того, что дух ещё жив и чувственен.

Нити ещё бьются. И с каждым течением всё сильней и сильней, они так выбьют её жизнь.

И по ветру пустить тёмные волосы, за одеяния — прислонить к её распоротому горлу древо жилами близко-близко, чтобы возвысить до самого неба, чтобы вознести её среди ни мёртвого, ни живого. Ветер понесёт вслед за собой, ветер подарит и перья, и ученье крыльев, и цепкие лапы, чтобы вернуться к воде-земле.

Ветер даст спасение духа — и унесёт выше.

Звон раздаётся одной нотой лишь — чистейшей, без шума.

И она уже не хрипит, кричит громогласно горами, она размахивает крыльями, уже себе подчиняя ветер. Но он так далёк от неё, он так не её, не ей, он ей — лишь осточертевшее древо, из которого не возьмёт уж жилы, своего духа полностью не вытянет. И она бы так не хотела прикасаться к этому, остаться ей в троемирье смерти, рождения и жизни, остаться ей там и не возвышаться, подарить себя земле, чтобы в её жилах течь, течь, стекая, ударяться — и снова возрождаться.

Она взмахивает крыльями по небу, и в землю ей не опуститься. Ей, орлицей, не вернуться обратно к воде, к рождению своему, а только летать высоко-высоко, далеко от троемирья, далеко от её.

Сердце разорвалось, может быть, и не у неё. И хотелось оставить, хотелось — на крыле её три царапины.

Мбугхужайла навсегда в памяти увековечен.

Варкхал поднимает древо вслед за ней — пальцами по ветру, где всё вьются её тёмные волосы-перья.

— Прости меня, Кхагхелия.

Перья кончиками под ветром прогибаются, чтобы воспарить выше. Её перья — словно вынутые пряди растрёпанной косы, когда она, уйдя в своё троемирье, не замечала ни утра, ни ночи.

А воздух выбивают. Его воздуха уже нет — от ветра всё ниже. Только по поднятой руке снова кончиками, снова ветром.

Может, уже не его.

И всё сворачивается. Пропадают ветра, пропадает трава с землёй, пропадает её дождь, который теперь — единственная радость. У неё отобрали возрождение, отобрали целую жизнь.

Три царапины по руке, которой она и дарила — три царапины для её смертного духа. И всё, свернувшись, съёживается до трёх капель крови, до их малости.

Чтобы потом с размаху в грудь ударил ветер. Чтобы воздух внутри опалил и вознёс до звёзд, чтобы по крови к ним притащил. И кончики перьев на лицо ложатся, продолжают длинные косы.

Она касается кос перед тем, как улететь — и даёт вдохнуть, даёт не видеть вырывающее сердце нечто. Она растворяется в небесном живом воздухе, зная, что теперь останется там навсегда.

И никто не спасёт — не уберёт трёх царапин с бывшего таким свободным крыла. Не снимет оковы, потому что ни смерть, ни жизнь их не разорвут.

Варкхал опускается — внутри, может, всё и так было свёрнуто.

Лишь одного касания хватило, чтобы не погубить — проклясть. А если бы умерла — потекла по своим жившим жилам, стала бы духом, стала бы той, что реку направляет в свободное русло. Из озера — да в море поскорее, в свободное, живое, до океана вплоть.

Теперь ей крылья тёмные — перья, и все тело покрывают, лицо закрывают.

Слышит хоть так же хорошо. Музыка осталась по ветру, и всё звенит, звенит. Как кровь в жилах, как горячая быстротекущая кровь.

Рождение всей жизни.

За плечи тянут вверх, за плечи — до самой высоты, на которой она и не летает — ей недостаточно, не хватит. Мала свобода в мелком тельце орлицы.

Деэлууш прислоняет к своей груди, убирает волосы со лба.

— Здесь не место. Здесь только на время, так пойдём же.

В самом сердце кровь звенит. Раздаётся музыка по жилам, переливается светом, теплотой, жизнью. Она касается всего тела.

— Она стала мёртвым духом, — глазам не разобрать — всё размыто. — Я даже не понял. Не осознал.

Деэлууш касается лба, зачёсывает волосы назад. И перекидывает через плечо его руку, давая на себя опереться.

— Жизнь и смерть взаимосвязаны, Варкхал, — и, прислонив к себе, говорит уж духу: — Ты почувствовал эту связь сейчас.

И тянет за собой, за тем, кто видел множество выпущенных наружу жизней, видел нерождение других.

От Деэлууша, несомненно, несёт смертью. И он ловко изгибается, обходя её, приструнивает, сделавшись таким сильным. Он знает, куда вести — и тянет за собой. Только косы уже — не тяжёлые.

На руках — звёзды. В крови их острые мёртвые иглы. И Варкхал вслед за связью идёт.

***

Деэлууш отряхивается от вязких вод летнего родника под горами. Только волосы всё больше спутываются — и наверняка ещё более жёсткими стали, совсем по-своему лежат.

— Растерял-то сколько, — Марда скрещивает руки, прищуром оглядывает. — И куда?

— Так он — и не совсем земной, — и всё с такой широкой улыбкой отвечает.

Подходит ближе, оставляет начерпанную воду. И садится рядом на камень, вытягивает руки, разминая их.

— Всё жарко, — Марда трясёт головой, её тонкие пряди к щекам прикасаются.

— Солнце уже успокоилось, — Деэлууш чуть откидывается. — Просто греет.

Варкхал кладёт древо к себе на колени. Косы тяжелы, косы тянутся ниже. Деэлууш прикасается к плечу:

— Оно не живо и не мертво, — пальцами чуть гладит. — И в этом — все сути, которые есть, соединяются.

Варкхал прикрывает глаза.

— А ведь что-то ощущалось.

— Нет в этом мире того, благодаря чему можно было осознать жизнь иль смерть, Варкхал, — Деэлууш, делая голос тише, ещё не шепчет. — Можно урвать кусок.

Солнце согревает кожу. Солнце измучило её так, что она побагровела навсегда.

У Деэлууша уже не багровая, легко касаются его лучи, не иссекая плоть до красного мяса. Он и сам тёпло-летний свет — горячий, новорождённый и ещё столь нежный, не огрубевший за иглами годов.

Иглы теперь — навсегда внутри. И не изранят ли нутро?

Тысячи царапин — не так уж много. Не так уж сильно, как то, что видится в небе.

Светлым по тёмному.

Тёплый свет стелется и по зелени, жизнь согревает в земле. И земля тоже уже тёплая, будто вновь ожила.

Варкхал открывает глаза — красные всполохи играются. Смотрит на Деэлууша.

— Зачем ты пошёл за родником?

— Он сладкий, Варкхал. Сочный. Как фрукты, — опираясь ладонями о колени, улыбается — не широко, но мягко. Почти тепло — по-сладкому. — Это от солнца. Разве ты не ешь?

— А он дубеет в своей дырявой шкуре, — Марда ходит, присматривается к согретой траве.

Деэлууш хмыкает.

— Уже нет, — проводит по плечу и дальше до запястья. — Почти горячий. Даже, — прикасается к волосам, поднимает их, — косы полегчали. Хотя сам не замечает, — и заканчивает улыбкой.

Варкхал, сжимая в руке косы, выдыхает. Древо отблёскивает тоже — хоть и не согреется уже.

Ни мертво, ни живо оно всё время было с ним. И мёртвый дух, Кхагхелия, что выбила из груди живительный воздух — так близка к нему.

Смерть не страшила, жизнь не тяготила. Но что там, где ни жизнь ни смерть не главы? Где они — лишь продолжение некоего духовного хода, который вычленяется другими, совсем не похожими.

Прикасаться к этому — страшно.

— Миры не наши отберут сердца.

Деэлууш только изгибает бровь.

— А ты не касайся, Варкхал. Пред тобой лишь слились и жизнь, и смерть, — поднимает голову к лёгкому ветру. — Более ничего нет. И не стоит пытаться разглядеть нечто ещё, ведь у нас вряд ли есть это.

Лишь бы солнечный свет не перешёл в духоту.

— Не перешёл ли я черту?

— Всё шло к этому, Варкхал, — Деэлууш, поднимая уши, смотрит своими чёрными зрачками — они и тянут в себя. — И ты шёл.

У костра они тогда были. Сидели у стольких ипостасей огней, не боясь лёгкого пепла. Обгоревшей плоти кого-то ещё — кроме них разве что.

И молчали. Говорили — мало о многом, как и всегда, как и все. Деэлууш приходил из объятий племённых, усаживался и улыбался в своей дряблой коже.

Тогда он уже и не был седой.

Теперь он из лесу приходит, где жжёт чужую плоть, следит, чтоб впрок было, и от него несёт смертью — дымом от его кожи к ноздрям, к самой коже ведь прикоснуться — и ещё горячий пепел обожжёт, а уткнуться в грудь — глаза выплакать от боли.

В тех кострах Деэлууш был ещё в своих шкурах, не предавал. Теперь она ему не нужна — и сам может создать, если что. Он всё так же ведёт шаманские обряды, как старейшина для всех, даёт убивать и говорит — как же убивать.

И он не течёт по жизни, не касается самой больной её грани, ибо он — смерть.

Ещё тогда не раскрывали свой духовный мир, потому что — всё и так ясно.

У Варкхала — вышина, мёртвые звёзды, бездуховный ветер. У Деэлууша — низина, болезни, разлагающаяся плоть, пожирающий и ничего не дающий огонь.

— Разве хоть кто-то из нас способен вести, Деэлууш? — Варкхал прижимает руки к древу. — Разве это — так?

— Наше дело не вести, — Деэлууш прикрывает глаза. — На всё — свобода. Мы можем лишь указать, показать. Но не вести.

Лицо опущено. А ветер всё равно кос касается — качает, качает их.

— Это не старейшинство.

Марда хмыкает. И начинает сгребать листья, пальцами по земле проводит.

Трава ещё совсем чуть-чуть прохладна — скоро солнце окончательно согреет догоряча, заставит распуститься.

— Знаешь, кто становится старейшинами, Варкхал?

Деэлууш улыбается. Ответ известен — прост, как и всякая истина.

— Те, кто смогут дольше жить.

— Да, — он кивает, отворачивается к низине, где летает лёгкий ветер. — По свободе.

Капли родника стекают по сосуду. Почти оранжевые, наверняка тёплые — они слишком к лицу лету, к лицу его зелени и солнцу, что, грея, дарит жизнь. Вовсе не смерть.

И яркое небо — даже если так холодно, тоже греет, слепя.

Они сидели с Деэлуушем в ночи, пропадая в духовном мире. И те костры, не касаясь, тоже опаляли тело. Языки танцевали, языки красовались, но никогда их красота не губила.

— Разве этого — достаточно?

Деэлууш не оборачивается. Не улыбается.

— Ты вернулся из духовного мира, чтобы соединить его с другим, — Марда шкрябает сильнее. — Ты почувствовал своё тело, чтобы соединить его с другим. А всё это — лишь твоё. А идти ли, — ветер касается его лица, поднимает жёсткие слипшиеся волосы, — решать лишь тебе.

В тех кострах было всё. В тех кострах была и тоска по Марде, что бежала по земле как можно дальше, были и такие близкие к сердцу шаманские ученья, были и звёзды, что не затягивали в свою мёртвую плоть. Щемила сердце кровля, щемили сердце дороги из мягкой почвы, щемили шаги, где тянулись шкуры-платья других, будто вновь семья поправляет всё — было это. Было и то, почему здесь.

Деэлууш, в конце концов, видел многое — но оставил в себе…

Лёгкий ветер касается рук, касается древа. И так текуч — будто омывает кожу.

— И ты пойдёшь, Деэлууш?

Тот сидит со скрещенными руками, закинув ногу на ногу. И его молодость, его звериная сущность, может быть, и есть милосердие.

Деэлууш — старейшина, тот, кто точно покажет, но не потянет за собой, как Аайеи. И одна дорога — лишь по свободе дальше, вслед за ветром.

— Пойду вослед, Варкхал, — улыбается. — Ты всегда делал чуждое другим, ты делал всю суть.

Солнце разогревает кровоток. Крови лишь бы быстрей — по телу перетекает, ускоряясь. Но больше не хлынет — рана спокойно зарастает. Варкхал её чувствует как родную.

Марда, взяв листья, всё пытается встать, ничего не уронив. Злится:

— А так осталось-то немного, совсем чуть-чуть, — листок падает, и она рычит. — Мутное виденье!

Всё почти недвижимо — хотя так живо. Жизнь торжествует мигом.

***

Солнце поднимается вновь. Звенит своими лучами по утру, распаляется постепенно. И окрашивает небо собой — чтобы то стало раскалённым.

Деэлууш проходит дальше по траве, осматривается вокруг, то поднимая вверх уши, то успокаивая их. Они невольно дёргаются — и он сам ещё морщится, так и не привыкнув.

— Вот, Варкхал, — по земле ещё. — Утреннее восстание. Роса после ночи так холодна, да? — и улыбается, чуть прищурившись. Приглядывается.

Дырявая шкура осталась у костра. Напитается дымом наверняка, пеплом опалится до тех пор — так и останется.

Зябко, в самом деле.

— Трава жёлтая.

Деэлууш на это усмехается, а Марда отвечает:

— Её выжигают, Варкхал.

Почва сухая, по песчинке отрывается ветром — и носится под ногами. Трава только качается на перетёплом свету солнца.

Горы у них — велики, сравнимы с духами. Но холмы, что прикрывают от непогод и даже кров, щемят сердце.

— Значит, и роса не холодна.

Марда усмехается, поднимает брови и идёт вперёд. Она всегда знает, как проложится — и уверенности ей не занимать.

Деэлууш идёт меж колюче-сухих розоватых цветов, обходит их становясь на песок. Земля делает его кожу темнее — и защищает от света.

Тот оборотень был нагрет солнцем — но слишком мало, чтобы стать шаманом.

Деэлууш поднимает высоко голову, смотрит, чуть прикрыв глаза веками. Оглядывает всё, пока Марда, руку вытянув, ею поворачивает, изгибает её, чтобы лучше прочувствовать землю.

Всё остаётся внутри. Остаётся в руках, в которых колет, колет — но не дырявит, не даёт проткнуть кожу. И если исчезнет — то да, всё-таки останется хоть где-то.

Без кос он, может, обезумел — как Аайеи или Мбугхужайла. Мбугхужайла распорол себя, только чтобы приняли духи.

Его же духа так никто и не увидел. Вытянуть ли? А получится?

Дикие жхангезажи носятся в низине, перебирают своими стальными копытами нагретую землю и веселятся. Лэтгокх и начал свою песню с неё — что бы ни говорили, а в эти горы он был влюблён ничуть не меньше. Пусть покатится по миру — жхангезажа останется с ним, он каждый день продолжит видеть её кожу с небольшой шёрсткой, и умрёт — только с ней. Если его, конечно, не осквернят.

У кого-то он уже перестанет считаться шаманом — и о таком о нём не подумают. Проткнут дряхлую плоть столетий, избавляя всех духов от вязкого груза — и его в том числе.

Когда-то Деэлууш ходил к Лэтгокху, ещё до Марды, может. Вернулся с окровавленным лезвием — хотя с ним не уходил. Они, впрочем, оба живые.

Деэлууш так и не убил. Да и что? Он, Деэлууш, забирает тела других, переселяя дух — подстраивает его. Лэтгокх тела не забирает, а своё растягивает. И, может, только когда срок коже подойдёт — тогда её вновь скинет. Может, новым телом, может — и не совсем новым.

Они не доверяют духам, а вот вязкой крови — всецело. В ней и тонут. Им не больно утонуть в крови, ведь только она, единственная, им истина — в их телах и мире, что они видят.

Шкур, впрочем, не видно.

Аайеи бы проткнул копьём Лэтгокха — но не так просто. Если сцепятся, то оба разорвут друг другу плоть. Выживут ли вообще — не ведают.

Наверное, вряд ли Аайеи. Лэтгокх знает, что и как, у Лэтгокха есть и возрождение — своё, чуждое, но от него не отказывается он.

Аайеи давно отказался — и потянул за собой остальных, чтоб и они пошли за ним насмерть.

Деэлууш говорил — не странно, что не умерли. А всё равно вряд ли возможно — но в таких горах…

Аайеи пришёл, учуяв кровь Лэтгокха. Затем — услышав звон-перепение Кхагхелии. И мог же убить раньше, мог заявиться к костру, когда Деэлууша не было, и Марды тоже не было.

Мог не дать воспрять духу. А он что?

Варкхал, закрыв глаза, поднимает лицо к лёгкому ветру. И колышет тот косы, приникает к коже — теперь не пытается прорваться сквозь шкуру к телу, всё нагое.

Этот ветер — не его духа. Это — от мира сего. Но какая же связь на них, какая же она прочная — такая родная, родней которой не будет ни мать, ни отец.

Марда, чувствуя её с землёй, точно бежала по ней, неслась. Пока не прибежала к ним в племя, к Аайеи — а затем и к нему.

Ведь знала. Ведь было у неё.

Она сама ходит всё среди мелкой травы, ступает осторожно и убирает короткие волосы со щёк — вряд ли чешутся, скорее, всё помнит она. И не может, не может же — пусть так уверено, но кто, какой из них, хранящий подобные знания, подобные силы, подобные умения, хотел бы стать духом?

Варкхал ушёл от мёртвых звёзд. Восхищение всё пробирает, но так — жив до сих пор.

А Марда, завидев рхойл, фыркает опять — не чихает. Уже не может. Но всё-таки помнит, всё-таки ещё чувствует. Она морщит нос:

— Куда не пойдёшь — везде что-то упадёт прямо под ноги.

Деэлууш говорит очень уж мягко:

— Оно и должно, — чуть поворачивается, но не смотрит. — Варкхал, будешь ли ты всё вырывать?

Всё больше заливает светом — разливается по высокой земле, небо ярче делая. И слепит, слепит своей теплотой.

— Бессмысленно.

Тянет свет свои лучи, тянет чрез всю землю, оплетая, пока ветер шелестит песком, в траве его всё теряя. И редкие цветы качаются — колючки, сухие. Других здесь не найти — другие в такое утро не открываются.

И звон раскатывается по свету.

Когда-то Кхагхелия так играла и по земле, и по ветру, и по огню. К воде она не прикасалась — слишком родная, чтоб музыку выдержать. Её музыка сама составлялась из волн, а затем раскатывалась — с каждым взмахом, с каждым подъёмом, с каждым устремившемся вверх языком. И так же она вышивала — чтобы одежды волнами струились по телу. Собирала травы, изготавливала орудия — и шила, шила.

Быть ей орлом — наказание. Всё равно, что пустить в землю или кинуть в огонь.

Милосерднее было ей умереть.

Но кто тогда? От кого тогда можно было услышать звон?

Деэлууш к плечу — пальцами по коже, щурится от света и улыбается.

— Что осталось у тебя, Варкхал?

— Ей — мёртвым духом, — смотрит на небо. — Но что теперь ей? Что осталось ей?

Деэлууш, вдыхая утренний воздух глубоко во грудь, подходит ближе. Берёт легко за плечи и, улыбаясь солнцу, приговаривает:

— Так уж ли она умерла, Варкхал? — тянет рукой дальше — своей шаманской рукой, которой стольких оберегал, стольким давал убить, стольким — огня. — Она — существует. И теперь ты можешь с ней говорить.

И не отпускает дальше.

— Как ей справиться? Это проклятье…

Всё тянется, тянется. И по коже проходится — за ней утягивается, в неё проникает, чтобы чувства себе забрать.

И неслышно шелестит. Совсем немного — так, лишь лёгким дуновением по нервам, тут же исчезает, не успевая разозлить. И там, в небе, возникает новое, оно каждый раз, преобразуясь, остаётся прежним и никуда не уходит.

Это солнце…

Деэлууш косы осторожно расправляет, не даёт им сбиться в перетянутой нити. И ведёт дальше по дороге, придерживает.

— Она теперь мёртвый дух, — произносит. — И быть ей мёртвым духом, а не человеком. Справится ли мёртвый дух? — Деэлууш, смотря прямо, прищуривается легко — так же легко и говорит. — Так, Варкхал?

Кхагхелия отреклась от своего древа, отдав того другой юной шаманне. Она отреклась и от племени, став простой гостьей. А затем — и изгнанницей.

Зачем ей был Аайеи? Почему от него так же не отреклась — ещё в самом начале? Почему дождалась первого оскорбления?

— Варкхал, — Марда оборачивается, удерживает в руке цветы — длинные стебли до земли свисают, — Кхагхелия всегда любила этот мир. Ей он по нраву.

— Но не мёртвым же духом, — к небу глазами. — Не тем, что станет наказанием, временем и судьбой.

Марда отворачивает голову, кивает:

— Не тем.

Деэлууш ведёт рукой — по плечу к ладони, берёт за пальцы.

— Ты умеешь общаться с духами, Варкхал, — тянет вперёд. — И никто не скажет. Кроме тебя.

Ему ли искать слова? Ему ли их соединять? Но если уж убил — оживляй. Если уж убил…

— Я, — Варкхал, сгорбившись, утонув в своих тяжёлых косах, идёт вперёд, — я буду учить. Буду говорить с ней, — вдыхает поглубже, чтобы с выдохом прошептать: — Но хватит ли этого?

По землям расплетаются живые, по землям ступают и, только один раз взглянув ввысь, стремятся к ней. Они заслоняют собой тех, кому это и не особо нужно.

Но эта трава — скупа, ей нужна высь для жизни, и земля — тоже. Все они друг другу солнце передают.

— Ей нужно не прекрасное небо, Варкхал, — Деэлууш, идя рядом, улыбается, всё осматривая вершины холмов. — Ей только нужно, что духовный мир — не пошатнулся. Что мёртвый дух, — удерживает за плечо, — это не совсем наказанием, не совсем временем и не совсем — судьбой. Что это — лишь новый подъём мира, а не его разрыв.

Воздуха набирается больше. Он и течёт сам, не останавливаясь, не цепляясь за преграды. И там, где нет болезней, смертей и порока, где нет жизни, роста и людей, где нет человеческих духов, мёртвой плоти и непостижимого — есть мир.

Не разрыв жизни. Не конец этого мира. Лишь его продолжение — и с продолжением входить него, чувствовать переливание — по телу, по всей плоти.

Говорить не на языке — говорить на грани того мира, соединяя с другими. И это — будет тем, что необходимо.

— Вот, — Марда поджимает губы, высматривает, — вроде бы полно жизни при солнце, а оно…

И вышагивает дальше. Знает же всё — как было в тех в землях — и как было в противоположных им.

Осквернённая тем именем, данным не от родителей, не от племени — только же от одного неверного шага того шамана, что и отринул от себя шаманское.

Что же сталось?

— Оно мертво, — Варкхал прикрывает глаза.

Марда сделает, только если сам скажет — можно. Только если сам позволит прийти туда.

Но если по дороге — другой, то и она не свернёт. Так уж заведено, по-духовному.

Её оскорбление — это вызов ему. И, если надо, он не отпустит, не позволит.

Остаётся Аайеи. И его сердце давно уже отдано одной. Но его дух — не для этого мира совсем, его дух не пойдёт, не придёт.

Проложить ли тропу? Отправить ли в другой мир — на подъём дальше, на подъём ближе? Что с ним сделать?

Всё — для Марды одной, сестры. Но Марда приняла бы и то, если б он к ней никогда бы, никогда не воззвал. Ей бы лишь земли, ей бы лишь оставить всё по своим ногам — со скольки же она бежала?

Долго и давно. Остановилась на раз — и умерла. Её покой искорёжили, её нарекли невозможно, ей воткнули нож…

Все знают. Кроме, разве что, Аайеи — ему бы и не думать о том, что будет.

Марда ногой раздвигает цветы — и они, склонившись, ещё больше раскрываются.

Остались лишь племя да их духи, которых уже не слышат. И, если так уж — в другие земли, как и говорил Деэлууш.

Может, кому-то и по нраву будут мёртвые звёзды. Кому-то по нраву — тёплый свет жизни от мёртвого. Главное, чтобы сами расступились, сами пошли по сей земле с чуть выжженной травой, с жестокими горами, с ночами, полными тёмного тумана, где едва-едва проглядывают звёзды — и только на тех жестоких горах они видны.

Ради Марды он отпустит дух Аайеи и даст же ей совершить то, что должна. Шаманы получат свободу и только им распоряжаться ею.

Он высвободит, и как быть с нею — решать лишь им.

У него остался только тёплый свет на теле. И Деэлууш крепко держит за плечо.

— Ты пойдёшь за мной, — Варкхал распрямляется, раскрывает глаза. Чувствует по плечам тепло, и в нём же утопает. — Но что же завтра произойдёт, Деэлууш?

Он не отпускает, не забирает тепло — больше разливает.

— Я пойду за тобой. И не будет, — ведёт рукой вдоль изгибов холмов, где трава отдаёт тепло в ответ: по медной и зелёной стороне, — ни страха, ни сомнений.

Тянется, тянется это тепло — чрез нити протягивается, не давая иглам разорвать — шить лишь.

— Что же произойдёт? — Варкхал повторяет.

Разливается глубже. И ветра дуновение — вторит.

Деэлууш пальцами по коже перебирает, но так же легко.

— Я знаю, что такое примирение, Варкхал, — и, вдыхая ветер, улыбается. — Оно очень тяжело и, наверное, тяжелее самой большой звезды. Тянуть его — падать вместе с ним и всё равно выбираться, — оглаживает ключицы рукой. — И они совсем не знают в своём пороке о нём.

Через все нити тянет.

— Ты им покажешь?

А холмы полны того света, они встречают его, забирают и живут.

— Они дошли до смерти, — пальцы его бывают горячи. — Я лишь сделаю, чтоб могли жить, когда уже так.

И свет уже не тёплый — утро проходит, солнце полностью показывает себя. Свет горячий, хоть и едва видимый — всё залито им, оттого не разобрать, где же кончается. Лишь тени перебивают сотканное полотно.

Варкхал хватает пальцами ветер, идёт дальше — пора им подниматься обратно на гору. Марда ловит ягоды, что склоняются к земле.

Варкхал удерживает его пальцы недалеко от своей груди — может, спустится ниже.

***

В низине текут ручьи. Они спускаются с гор, дарят жизнь и собираются-собираются в дальних землях, разливаясь из берегов. И блестят они солнечными лучами, легонько нагреваясь, касаются каплями земли и, пропадая, возвращаются к себе.

Варкхал держит древо пред собой ровно — даёт ему приникнуть к почве, тут же её отпуская, не заботясь о прошлой жизни.

Был он тут давно: но что же изменилось?

Лишь к горам люди больше не поднимаются. В горах — духовный морок орлов о том, что было. Три царапины на крыле — и всё, что только могло остаться.

А леса всё сияют белым светом, они ярки и живы, и тянут по всем их землям свою жизнь, перетягивая тех. Листва касается обнажённого тела — лишь немного холодна.

И в глубине племя.

Они жгут костры. Они танцуют вокруг. Они, наверное, и не пытаются слышать духов. Они не поднимаются на горы уже, живут в тёмном тумане, не пытаются видеть звёзд — да и солнце тоже. Они ходят по травам, чтобы только обвить их вокруг себя. Они вешают шкуры, не зная, куда их ещё деть.

И они теперь впустят его — потому что дух, заключённый в самом теле, по плоти струится звёздами-иглами, они не могут его не услышать в своей бесчувственности.

И Варкхал спускается по ручьям к ним, древо сквозь всю траву к их дорогам, по которым ходят каждый день, на которые не смеют ступить каждую ночь. Да, по их дорогам — прямо по одной, идти мимо тех знаков, что оставили для духов.

Но духи — не дичь.

Знаки расплываются, мешаются в земле, друг с другом сплетаясь, те не действуют уже. Слепо чертить знаки — жить по-мертвецки.

Всё сверкает ярким белым светом, делая всё светлее: и светло-зелёную листву с травой, и светло-голубоватую воду ручьёв, и весь песок, и всю чёрную дорогу, и все их знаки, что они оставили, чтобы поймать.

Варкхал прикасается к одному — и нити внутри натягиваются. Но не перетянутся, не лопнут, не разойдутся по всему телу, выпуская кровь. Теперь — как дух, так тело.

Дальше по дороге, по её вытоптанной земле, выжженной кровью, выжженной слепыми знаками, что не действуют. К порогу из камней, из деревьев, где — их кровля.

Не оставленная.

Через камни перешагнуть, не задеть, не свалить, не потревожить хрупчайший морок. Помнить, как выходил на холмы ночами, чтобы продолжать видеть предвечерние звёзды — как они сияют всё ярче и ярче с каждым новым тёмно-синим светом из неба. И жечь костёр, точно слыша стольких.

Деэлууш к нему туда и приходил, чтобы разговаривать — и оставался надолго, улыбаясь сквозь пляшущий огонь. И будто делал его то мягче, то тоньше.

В их домах поднимаются пологи, они выходят навстречу, чтобы по дороге встать. В изрисованных небрежных знаках, в шкурах, они встают по обе стороны, чтобы рассмотреть — и неспешно идут вослед. Они показывают дорогу прямо, не юля, не пытаясь отвести, от хмурости сжимая лица с кроваво-чёрным цветом линий. Сами ведут, качая своими тонкими косами, пряча лицо в тысячах морщин; их брови нависают, их щёки — всё толще, и они смотрят совсем мелко, лишь маленький блик сияет во глазницах. И тем не менее: их глаза — цепки, их глаза — медленно перетекают дальше, вослед.

И все древа, что у них есть, были для духов, давно износились. Может, и умерли.

Дорога осталась лишь одна — к той пещере, где непогоды пережидали немощные, где звали они духов — и призывали к себе. Дорога с усыпанными знаками для духов, с разровнённой землёй, где, может, никто и не ждёт.

Огонь они пытались отвести и только воду звали. Но ручьи стали тоньше, уходят дальше — в другие земли.

Только травы всё больше и листва уже спасает от горячего солнца. Только земля холодна так, чтобы был шанс спастись от знойного дня. Но где пещера — там будет им и небо.

Варкхал проходит чрез деревья, и они расступаются. Вся почва гладкая, и трава за камни не заходит. Растёт живо, благородно — наверняка сочна. Аайеи, завидев, откладывает оружие, вставая с камней.

Осталась меж ними лишь черта — меж мирами.

Далеко-высоко над деревьями всеми, над горами раздаётся звон.

Варкхал подходит ближе, возносит древо над чертой. Аайеи совсем без кос, но его длинные волосы струятся по телу, проникая в платье — он лишь в нём одном.

Всё так же молод, чувственен и силён.

Поднимает руки без знаков — тело почти нагое. Произносит:

— Ты пришёл из далёка.

Варкхал ставит древо чуть подальше от черты — оно не приникает ко гладкой земле.

— Горы — наше всецело, — шаманы сзади звенят своими знаками — и на косах, и на руках, и на ногах. — Духи — одна из сутей. И, — поднимает голову, — сияет ярче всех.

Аайеи, размыкая губы, еле выдыхает. Смотрит со скрещенными на своей груди руками, и пальцы у него чересчур сильны. Но голову держит высоко, выступает, выпрямив спину. Тело у него сильное, принадлежащее, всё ж, этой земле — потому и остался. Только сквозь волосы уши и проглядывают.

Пещера не вся исписана знаками. И горел в ней раньше костёр.

— Мертвечина, — ближе подходит, не выходя из-под свода. — Мы оба знаем. Ты, Варкхал, знаешь, — мертвечина, — лишь немного прикрывает глаза, не щуря их, как остальные.

Шелестит листва с травой, дуют ветры сквозь свет солнца. И далеко текут ручьи, звеня своими переливами.

— Свобода, Аайеи, — Варкхал поднимает руку ко груди, разжимая до боли, — это наше бремя, долг и нужная нам воля, — размеренно: — От жизни — её создание, её земля, её плоть; от духов — их жизни, их миры, их неконец; от нас — наши же созидания, наши же желания, наше же силы, — указывает. — Это всё — лишь свобода.

Шаманы идут неспешно, останавливаясь надолго — и делают только потому, что ещё живы. Духи не испещрились духовной смертью, духи живы — и тянутся.

Аайеи, прикрывая глаза, смотрит тяжело. Брови немного сведены — но как же грозны. И всё его лицо — каменное, горное. Принадлежит этой земле, по ней — но не с ней.

— Ты против природы, Варкхал, — поджимает губы свои сильно.

Варкхал, чуть расставив ноги, отводит древо в сторону, наклоняясь.

— Я не против племени, — чётче: — Ни разу. Ни один шаман, — пальцем по своему сердцу проводит, — не будет так же болен тем, чем болен был я. Ни один шаман, — рукою в сердце, — не станет теряться в духах, как теряюсь я. Ни один шаман не пойдёт по моему пути, — сжимает сердце в кулак. — Только если сам скажет. И повернуть — всегда сможет.

Высоко-далеко над ними светит солнце белым, отражаясь от деревьев и ручьёв. По сторонам текут ручьи, по сторонам стоят ручьи. И только меж ними, напротив друг друга, два мира — не ниже и не выше они ни за что, не по далёким сторонам и не поставлены так уж против.

Аайеи не нападает. Стоит без оружия, изваянный из гор, смотрит прямо, прищурив глаза. Только рот искривлён — так и готов крикнуть громогласно.

— Так против кого же ты пришёл, Варкхал?!

Ветры текут по всем землям, перетекают чрез тела, поднимая тяжесть мира. Нестись им, силой ведомым — и знать столько, а чувствовать — невозможно.

— Я пришёл принести свободу, — древо сжать, словно второе сердце. — Я пришёл лишь освободить.

Всё племя в их низине, остаётся в сих землях, не смея подниматься на гору за духами. И они исписывают земли знаками, думая, что поднимутся, думая — и без гор хватит им сил.

Но кто не ведает укола звёзд — тот ходит в чёрном тумане ночном.

Руки Аайеи распрямляются. Его тело полно и его духа, полно его силы — слепленной в горах, от которых тот сбежал и дальше. А его сердце давно уже высечено оружием — сам же вырезал.

Никогда он не называл Кхагхелию сердцем ведь.

И в его руках не найдётся ни одного просвета, его руки в мозолях от оружия лишь. Его волосы развеваются на ветру — и тяжесть каждый день уходит. Его ноги перебежали много дорог, чтобы силу заполучить — но не по пути, только дальше и дальше. А его прямая спина, нёсшая самую тяжкую гору, помогла лишь ощетиниться.

В его руках, испещренных силой, не найдётся места ни для одной звезды. А ветры не разбудят крови — её, может, никогда и не было.

Аайеи берётся за копьё, острия чрез руку — крови нет совсем. Произносит напоследок тихо:

— Так стань свободным, — возносит оружие, — Варкхал.

И, разрубая копьём, переступает черту.

Два мира — и не найти, какая же плоть одному-другому принадлежит, не найти, какие же ветры принесут к звёздам, а какие — заставят нестись вслед за ними дальше от гор. Эти миры оставляют шрамы, забирают кровь, сжимают сердце — да дальше себя вливают чрез звёзды-иглы ли чрез ещё что морочное, липкое. Туман окружает сильнее ветров.

Древом накрест копью. Руки сильные давят, сгибают, чуть ли не кости ломают; но древо пускает путы, древо и само держит, оно — сердце, тоже сильное. Пускает свою кровь по оружию, точит сталь и ломает мёртвое дерево; оно бьётся в руках жилами и духом своим, останавливая неживое.

Копьё соскальзывает, Аайеи, отбежав, с размаху и во грудь — пытается вместе со своим ветром, призывает бурю — равную себе по силе. Сдвигает дальше к шаманам или к пещере, и, смешивая со своим миром, поглотить весь дух пытается, как пытался — у других.

Без кос его волосы развеваются свободно, всё ветер за собою ведя. По плечам его буря перекатывается каждый раз, когда ударяет, но по рукам его — видна дрожь.

Варкхал удерживает древо одной рукой, не даёт соскользнуть копью. Наклоняет и ведёт за собой же ветер, не подчиняя — лишь путь сужая. И второй тянется вперёд, на пальцах будто уже кожа рвётся, кости растянутся и оборвутся, нити — лопнут ли упадут ниже в кровь. Но дальше пока всё внутри скручивается, пока натягивается, ожидая — и обливается кровью из разорванной руки, ухватившей сталь копья.

Пусть кровь проливается — Аайеи всаживает глубже, точно кости хочет поломать.

Варкхал ухватывает древо и, набрав в него воздуху, с размаху по груди Аайеи — до сердца сквозь всю его каменную кожу, воспитанную горами, дотрагивается. И сердце его распускается — лишь на миг нити чувствуются.

Миры сильнее смешиваются, ветра ударяются — и только туманы морок наводят уж давно.

Во груди у Аайеи жилы древа. В сердце — чуждые звёзды. И они растекаются по его крови, приникают к его плоти — и сжатые его губы раскрываются, чтобы вобрать больше воздуху.

Черты меж ними уж нет.

Варкхал берётся за древо, ставит на землю, давая напиться. Течёт ручейная вода по земле, по сторонам. Копьё в него всё ещё, блестит бело-бело, но Аайеи не выкидывает его. Лишь дышит, пытаясь успокоиться. Кровь бурлит — звёзды-иглы текут прямо к его сердцу, чтобы заключить — для одной-единственной он.

Аайеи не перестаёт чувствовать силу — и, сжимая копьё, наставляет прямо. Только в тумане теряется-теряется и не возвращается — когтями по его рукам, клацать клыками.

И больше ничего не сверкает.

Деэлууш, сломав оружие, удерживает за руки, когтями по выступающим мышцам, кровь распускает — и та, обезумев от игл, вытекает всё быстрей и быстрей.

Его когти тоже — как иглы.

Деэлууш, дыша так рьяно, смотрит спокойно вокруг, его руки словно цепи — удерживают плечи Аайеи и не выпускают, как бы тот ни бил ногами, ни пытался оттолкнуть или же вовсе укусить. Крови всё больше.

Деэлууш смотрит в ответ, кивая. Его уши немного прижимаются к спутанным густым волосам, но всё тело — напряжено.

Варкхал подходит ближе, цепляется пальцами стопы за край травы, удерживаются за свою же землю, поднимает руку — косы и по ней ложатся, не отягощая, и тянет сердце Аайеи — жилы древа с жилами другого живого соединяются, сшиваясь, они натягиваются и звенят, звенят бурлящей безумно кровью.

Каково же иглами — по чуждому.

Аайеи сцепляет зубы. И может же кровь удержать — силой своей тоже тянет, не даёт соединиться, не даёт забраться, пальцы словно когти изогнув, всё своё тело сопротивляет чужеродному.

Ветра могут и снести все миры.

Когтей Деэлукша больше нет. По жилам кровь, напротив — такой же тяжкий, только сам весь из камня, бурями гонимый, оттого — охраняемый ими. А Аайеи натягивает и на себя — за собою тянет до ломоты костей, до порванных нитей, всё он расшивает — разрывает.

По ветру тяжесть кос, по мёртвому свою кровь, а уж звёздам — те и разрубят. Трава не удержит уже, ей и не зачем — сама вырвется, если уж по другому. И уносятся, закручиваются и развенчиваются красно-фиолетовые всполохи, всё крутят, крутят животный серый, а тело уволакивают в себя, но дробят, дробят его, словно и дух уже вытащили; прикасаются к лицу, по всему телу ведут, забирая к себе кожу, сжимая её, перебирая все внутренности, делают наценку — на несколько шкур.

И, вдыхая, Варкхал распахивает глаза.

Этот мир не совсем уж кровавый — сколько бы ни плавала узкая туманная лодка в фиолетовом небе-море. В этом мире и сине-серые всполохи расчертят фиолетовые небо-море совсем уж чуждыми звёздами. Не острыми — мягкими, как туман, сваренный на крови.

Земля здесь — липкая, в неё не уйти окончательно — слишком мелка. Но ноги себе забирает, она больше никогда-никогда не отпустит, бездумная в своей природе, никогда она не посмеет свободней стать.

И по сторонам только сужается горизонт, чтобы точкой стать. По нему сверкает свет, сияет — и пропадает в окончательной черноте.

Древа в руке нет — пропало, ушло, недействительны его жилы. Растворились в столь вязком тумане, не выдержали мира — и остались в прежнем.

А Варкхал тянет руку, стоя перед Аайеи. Тот смотрит хмуро, стоит прямо, но руки его уже — чуть ли не мертвы.

Вся его сила, воспетая на горах, была мёртвой.

И тонкие его волосы, развеваясь в небе-море, закрывают весь горизонт — от которого бликами по всей вязко-тёмной земле.

Не чёрен.

И что-то — бурей ввысь, бурей вокруг, будто и звёзды всё ещё с ним. Светятся и играются, облетая всё тело, они не колют — а лишь касаются, смеясь глубоко и чуть. Совсем ведь другое, которое и не вырвать.

Варкхал оборачивается на Аайеи. Тот в бури глядит.

И шага не сделать. Стоять в вязкой липкой земле, чернейшей, утопать в ней.

Варкхал руками к сторонам — и своего не найти.

— Аайеи, — разносят бури всё пение в вязкое — не расслышать. — Аайеи, отпусти же. Освободи, — увязли ноги к земле — ушли, словно деревья.

Древа свободны — без корней, они способны жить водой и редким прикосновением к матери-земле. И они духовно живут по миру, не возвращаются во чрево, жилами своими бьются, что когда-то были повёрнуты вовне. Но нет его в руке — несвободно здесь всё.

Варкхал вдыхает глубже:

— Ты же не можешь, — ко груди рукою. — Я не могу повести их по свободе, ты — по заключению. Только если сами либо вольны, либо пленники, — рука на груди сжимается. — Так перестань держать их в междумирье; ни тебе, ни мне, ни нам там не жить.

Варкхал вытягивает ногу — но кожу не разорвать, не выпустить внутренности. Только лишь бы не умереть.

И он сам весь вытягивается, опускается на руки в чёрную липкую землю, косы по ней концами и все волосы в неё сваливаются. Варкхал сжимается — только чтобы наконец-то воспрять.

Что же тело? По телу иглы-звёзды, бурлящая кровь, духовный ветер и сам его дух. По телу — кровь его рождения, дарующая плоды земля и копоть ночных костров. Ни единого звериного шрама — все человечьи, не когтей.

Земля — липкая, вязкая, чёрная. По ней не ходить. Не плыть даже. Застрять однажды — и, стоя посреди столь водного мира, слышать бури.

Шепчут они тихо, быстро. Не бьют — лишь указывают, лишь дальше.

Дальше во землю.

Сама она не заберёт. Опуститься в неё, забыться, потеряться и никогда же не выйти — только чувствовать…

Биение? Текущие жилы? Что же в ней?

Варкхал опускается, сгибается над ней. И по капле своё сердце в неё отдаёт, погружаясь, в чёрной вязкой земле оставляет его.

Здесь она — ещё не вода, уже не земля. И тянет она в себя, тянет мягко, не вырывает, но за собою зовёт, будто распевает, касается лица, к щекам приникает, прося за собой пойти, только за собой пуститься в дорогу — чтобы её наконец-то почтить.

Рука, ощущения даря снова, может двигаться. И Варкхал прикасается к глубине.

Где же жилы её? Где сыскать в этой земле нити к сердцу, чтобы понять, как шьётся?

Кхагхелия бы сказала. Она знала — наверняка познала уж давно.

Варкхал ведёт пальцами дальше, закручивает. И воздух, что в земле, теряется в его пальцах.

Сердце не тянет — приникает что-то к нему. И по воздуху этому дальше вести, чувствовать нечто — не жилы. Другие нити, совсем другое сердце.

Но пальцы теряют воздух. Аайеи, стоя наверху, надавливает ногой на руку.

Земля за его ступню совсем не зацепилась.

— Эти ветра не для того, чтобы их направлять, — не спускается он ниже. — Оставь.

Другая рука из земли свободно выходит. Варкхал тянет её к Аайеи, прикасается к его ноге, говорит:

— Они несвободны. Им жилы перекрыли, — пальцы в руке могут и сломаться. — Освободи же.

Аайеи трясёт ногой, сбрасывая с себя чужую руку — в земле вновь утопает.

— Оставь, — говорит, чуть наклонившись. — Это единственное, что им осталось. Пусть текут.

Варкхал вновь руку из земли поднимает.

— Племя по свободе уходит или остаётся. Но по свободе им — жить.

Аайеи поднимается, возвышаясь. Текут сквозь прижатую руку ветра сердца земли — а земля к ней прикасается и зовёт дальше.

— Орлы стискивались горами, ветви им были малы — ломались на раз. А как вода текла, так и земля шла — вослед ей, никак иначе, первородно так и были. Но ветер, — его взгляд во бури, — или крест-накрест, или прямо, или супротив. По сторонам они, не только, — руку поднимает — по шести же сторонам, до первородной. — Ветер гонит и воду, и огонь. А ему же быть на сей земле. А не быть — так умереть сам за себя.

Бури от себя свет по сторонам, закручиваясь, разлетаются, горизонт загораживая. Варкхал всё тянется — и вновь касается течения ветра.

— И я буду тянуть, — вверх, к Аайеи. — Как только может пойти ветер.

Аайеи склоняет голову.

— Не свобода совсем, — бури совсем близко. — Лишь по стороне.

Воздуха не хватает. Здесь он — слишком мелкий, чтобы им напитаться. Слишком тяжёл, чтобы удержать в себе.

Ветер в пальцах, закручиваясь, проникает под них — поддерживает от земли. И вынуть из земли руку, убрать, захватив часть бури сего мира. Варкхал хватается за ногу Аайеи, удерживается и сжимается, чтобы вырвать из захвата другую, выудить из-под ступни.

Бури близко — и пора восставать.

Варкхал удерживается за чужую плоть, сердце от липкой земли отнимая, дальше вверх стремится. Лишь бы не унестись с ветрами, лишь бы не упасть по их же силе, лишь бы остаться.

Аайеи хмурится, злится, руку поднимает — к бурям своим.

Распрямить ноги, оторвать их хоть на чуть от земли, встать, поравнявшись. И сердце — напротив.

Варкхал прикасается к сердцу, с чёрной матерью-землёй приникает, дотрагиваясь до красной плоти.

— Духи по миру, они не туманят, — и обводит пальцем.

Дальше — только вырывать.

И пальцами в плоть, схватить за сердце, пытаться вырвать. Оно бьётся в руке всё быстрее, сжимаясь, снова разбухает в руке и пытается оборвать все пальцы на себе, выпутаться из оков. И всеми жилами напрягаясь, распускает по себе жизнь, распускает извещение о жизни по всей же крови, просится уйти от жестокого кулака, плоть свою расширяя. Оно и само в кровь чужую проникает, будоража её, пугая до изнеможения. Можно и руку перестать было чувствовать — но звёзды-иглы колют.

Аайеи выдыхает весь из себя воздух — и вдохнуть уже не может. Морщится и хрипит:

— Свобода твоя — это заключение, — зажмуривается. — Оковами она ударила по мне…

И всё закручивается в воде, ветра улетают и лишь густой туман нависает, вбирает в себя, не отпускает. В нём слышно только безумное биение ещё такого живого, чересчур живого, оно забирает всё из жизни, что только может взять. И туман, мороча голову, заставляет слушать этот стук, в руку его прямо помещает до безумия, хотя — так далёк.

Варкхал древом в груди дыру прорезает Аайеи. И туман рассеивается. Тёмная кровь стекает по его дышащей груди, а сердце, сжатое в ней, бьётся всё быстрее.

Не подходит оно этому миру.

И грудь открывается. Сердце с дыханием ещё живы, но слабеют, слабеют от этого мира.

Варкхал берётся за свои тяжёлые косы, концами друг к другу — стучат они металлом, где не разойдутся. И звон раздаётся.

Крыльями по воздуху, подчинять себе ветер. Она летит высоко, но всё ближе к земле, взмахивает, крича. И это — похоже на её хриплое пение, когда ещё могла быть духом-человеком.

Всё ближе к груди, всё ниже. Она кричит — и звенит в небе. Кхагхелия сердце из груди Аайеи вырывает.

Только в небе, только по ветру. Только для одной-единственной. И быть им духами — не живыми для всех, но, может статься, для себя лишь.

Варкхал вдыхает. Морок уже спал — ушёл из тела.

Деэлууш подходит ближе, за плечи удерживает — помогает подняться. Кровь с рук забирает размашисто, очищает, давая вспомнить свою.

Та чувствуется мелко-мелко.

Шаманы вокруг ступают ближе, полукруг их всё плотнее. И вся раздробленность знаков, вся их неправильность по телам, по земле исчезает. Знаки текут по земле — как по воде.

Варкхал расправляет плечи, берёт удобнее древо. Обводит древом землю, чувствует в руке связь — и по ней Марду к себе, приводит её перед всеми. И она, ближе к полукругу подойдя, на всех и оглядывается.

Её волосы на ветру к щекам, и встряхивает она головой. При жизни были ярко-красными, при духе — потускнели, сейчас снова прежнего цвета, снова — красным к крови не подходит.

Раньше в этих коротких волосах было завито столько травинок и цветов, она украшала себя и её взгляд становился мягче. А когда, дурачась, ветками к себе рога приделывала, то и вовсе взгляд её был весёлым.

Сейчас только на её пальцах качается свитый браслет — по земле. Она ступает дальше и в полукруге шелестит листва. Листок кружится, отдаляется, отдаляется — и затихает, уходя из племени.

Племя свободно.