Ее разбудил грохот: что-то с размаху врезалось в дверь с наружной стороны и тут же затихло. Шелкопряд подумалось, что кто-то спросонья перепутал палату или не устоял на ногах, когда закружилась голова, и со спокойной душой и еще трепыхавшимся от испуга сердцем улеглась обратно. Однако уснуть ей не дали: дверь резко распахнулась, с шумом ударившись о стену и впуская внутрь яркий безжизненный свет коридорных ламп и мелкую, темную на его фоне, фигуру в больничной пижаме с подвернутыми до колен штанинами и пустой коляской.

 — Вставай, вставай скорее! — с порога воскликнула фигура незнакомым девчачьим голосом и подлетела к постели, толкая перед собой коляску, которой, должно быть, и вынесла дверь.

 — Ты кто, ты зачем... — удивленно пролепетала Шелкопряд. Сон как рукой сняло, она с удивлением таращилась на девчонку, которую никогда раньше не видела, с ни дать ни взять разбойничьим лицом. Она все еще сжимала в руках край одеяла, и незнакомка рывком откинула его и заорала ей прямо в ухо:

 — Садись быстрее! Залезай! — и со всей силы ударила по черной спинке коляски.

 — Зачем? — от неожиданности и растерянности она крикнула еще громче, на что девчонка довольно улыбнулась и торопливо ответила, глотая слова:

 — Потом объясню, садись давай, время теряем!

У Шелкопряд всю ночь болела нога, и ей надо было бы сказать об этом, но сейчас, когда эта непонятная сумасшедшая подгоняла ее, сверкая в утреннем полумраке глазами и азартно ухмыляясь, боль прошла, как по волшебству, и она сама не заметила, как оказалась в коляске: она не знала, чего от нее хотят, что вообще происходит и почему в такую рань, когда еще солнце даже не встало, а ноги уже сами напряглись, поднимая ее с постели, и опустились на подножки, будто ее загипнотизировали. Она уже раскрыла рот, чтобы спросить, но успела только вцепиться в подлокотники, как только из-за спины донеслось: «Держись крепче!» — а потом ее понесло вперед, прочь из палаты. Она зажмурилась на мгновение, а когда снова открыла глаза, мимо по обе стороны с бешеной скоростью проносились одинаковые двери, выкрашенные белой краской, и ответвления коридоров. Тут же стало понятно: они убегают. Это побег. Которого она не планировала, но почему-то вовсе не возражала. Шелкопряд повернулась назад, но лица толкавшей коляску девчонки видно не было, только жидкие растрепавшиеся косички то появлялись, то исчезали, а внизу изредка мелькали ноги в тапочках, постоянно сливаясь в одно расплывчатое пятно, словно третья пара колес.

 — Мы же так убьемся! — прокричала она в ужасе, не надеясь, что девчонка услышит, но она услышала и расхохоталась в ответ, прибавляя скорости, так, что слезать было уже поздно, и Шелкопряд оставалось только смотреть во все глаза и молиться. Взгляд изредка выхватывал знакомые плакаты о вреде курения, алкоголя и наркотиков и о мерах профилактики острых респираторных заболеваний, номера кабинетов и палат, за которыми, наверное, в негодовании шуршали одеялами разбуженные. Она бы их с радостью всех пожалела, но она едва успевала думать о чем-либо, кроме яро крутившихся колес под ней.

 — Смотри! Моя работа, — гордо завопили сзади. Шелкопряд не сразу сообразила, куда смотреть, но, увидев, поняла сразу, что это то самое — перевернутая пустая тележка, на каких развозили еду и лекарства, и какие-то придавленные ею листы бумаги — должно быть, указания, рецепты и диеты. У тележки не хватало колесика — она заметила его среди листов, похороненное под ними. По мнению Шелкопряд, это было последним, чем можно было бы гордиться, но, чтобы не расстраивать девочку, выдала не то восхищенное, не то обескураженное: «Ого!»

 — Берегись! — вдруг завизжала она. 

Навстречу им из сестринской выскочили сразу две медсестры, еще одна, появившись из палаты, поспешила к ним, и вместе они, еще более белые, чем обычно, из-за масок на лицах, загородили им проход, встав стеной и раскинув руки. Сердитые и оттого похожие друг на друга голоса приказывали немедленно остановиться. Шелкопряд уже приготовилась резко затормозить — не протаранит же ее незнакомка трех взрослых! — и вся вжалась в спинку и сидение, чтобы не слететь с него. Медсестры, очевидно, думали так же, как она, а вот девчонка была иного мнения. Три стражницы коридорного спокойствия ее только раззадорили, как и возглас одной из них, увидевшей, что коляска не пустая, и она ускорилась, будто и впрямь собираясь сбить их всех с ног. Но этого не понадобилось: стоявшая по центру медсестра выпучила глаза и отскочила, укрываясь за спиной коллеги, и они пролетели через образовавшуюся на ее месте пустоту и устремились к выходу, до которого оставалось всего ничего.

 — Куда? — спросила Шелкопряд, задрав голову, чтобы ее было лучше слышно, и чувствуя, что коляска начинает сбавлять ход — разбойница начинала уставать, но она все равно успела позавидовать ее выносливости и скорости.

 — В четырнадцатую, ко мне, — уверенно ответили ей, тщательно скрывая тяжелое дыхание.

Шелкопряд встрепенулась:

 — Нет, это ко мне! Это я там живу! — заявила она и тут же сообразила: она ведь не была там уже неделю, не считая выходные, когда ее забрали, значит, теперь...

 — А, соседка! — незнакомку озарило следом за ней. — Так это твое барахло там всюду разбросано?

 — Не барахло, а... — выросшая из ниоткуда фигура доктора встала между ними и выходом, стремительно приближаясь, и Шелкопряд завизжала, растратив все свое возмущение и возражения: пускай он был один, его было не обогнуть, потому что открывалась из двух створок двери только одна, и он загородил именно ее. — Осторожно, тормози!

 — И не подумаю! — коляска снова начала было разгоняться, и Шелкопряд испуганно вжала голову в плечи, приготовившись к столкновению.

Но его не случилось. Строгий голос громко сказал: «Стоять!» — и коляска обреченно остановилась почти у самых его лакированных туфель. Незнакомка наконец показалась из-за нее и со всех ног бросилась к двери, надеясь прошмыгнуть мимо длинного, как шпала, нерасторопного на вид доктора, но тот ловко поймал ее и держал, брыкавшуюся и требовавшую: «Пустите! Сколько можно!», пока ему на подмогу не подоспели всклокоченные медсестры, которых они чуть не угробили. Судя по походке, сердились они еще сильнее, чем раньше. Двум из них он передал девочку, и они поволокли ее по коридору, ругая на чем свет стоит за вопиющее непослушание и разбой. Третья осталась и что-то так же сердито обсуждала с доктором, но Шелкопряд, все еще не отошедшая от утреннего приключения, их не слушала: она, перегнувшись через спинку коляски, наблюдала, как удалялись по коридору медсестры с незнакомкой, которая бойко огрызалась в ответ на их замечания. Однако чем дальше они отходили, тем тише и, казалось, печальнее становились ее смелые реплики, словно угасая под напором ее конвоя. 

Когда ее уже почти перестало быть слышно, она вдруг остановилась, упершись ступнями в пол, и обернулась на нее, Шелкопряд. Медсестры было нетерпеливо дернули ее вперед, но она, споткнувшись, замерла на месте снова и, в свою очередь, сильно дернула правую из них за полу халата. Та переглянулась с коллегой и все же остановилась, недовольно мотнув головой — Шелкопряд догадалась, что за пределы медицинской маски вырвалось: «Ну чего еще?» или что-то похожее. Слов девочки было не разобрать, но она кивнула в сторону Шелкопряд, пересекаясь с ней взглядом неожиданно грустных глаз. Этот взгляд совершенно не шел ее озорному лицу, и Шелкопряд захлестнула тоска из-за этого контраста и из-за того, как Могильные лампы мертвенно-белым высветили черты лица незнакомки, делая их невозможно, непозволительно болезненными. В них сквозило одиночество. Ей что-то ответили, и она, опустив голову, поплелась следом за сестрами, уже не предпринимая попыток ускользнуть от них.

 — ...Вы только подумайте! Всех перебудила! Еще и кресло украла у мальчика, — услышала Шелкопряд, узнавая голос сестры Агаты, когда процессия уже скрылась из виду. Обернувшись, она обнаружила, что врач тоже куда-то исчез, и Агата жаловалась не то ей, не то пропахшему хлоркой воздуху, — вот же язва, а! Язва, а не девчонка! — она обратила внимание на Шелкопряд и спросила до того удивленно, будто до этого и вовсе ее не замечала: — А ты как тут оказалась?

Шелкопряд вдруг стало страшно: только теперь, впервые за утро, она осознала, что сделала то, чего делать было никак нельзя. Она нарушила режим, разъезжала на ворованной коляске, пока ее хозяин беспомощно сидел в постели, они чуть не убили сестер и доктора. И, что ужаснее всего, она не сказала ни слова против, не остановила, как полагалось. Однако вместе с тем она чувствовала себя обязанной перед незнакомкой, как если бы она на самом деле ее спасла, пусть ни одна из них до спальни так и не добралась. Она поняла, что точно знает, как и почему оказалась здесь, но это определенно было не тем ответом, которого ждала сестра Агата, и это тоже ее напугало.

 — Ну давай, слезай, — скомандовала сестра Агата, не дав ей и рта открыть.

Она тоже знала ответ. Правда, совсем другой, но Шелкопряд решила, что она и этим обойдется. Пусть думает, что хочет, если ей так легче, зачем зазря морочить ей голову? Ей ничего этого знать не обязательно.

 — Не могу — нога болит, — пожаловалась девочка.

И не соврала: боль действительно вернулась, как будто с уходом разбойницы рассеялись неведомые целительные чары.

 — Как болит? — ахнула сестра Агата. — Сильно болит?

 — Сильно, — призналась Шелкопряд, поглядывая на многострадальную конечность с опаской.

Медсестра жалостливо закачала головой из стороны в сторону и подошла ближе, протягивая руку в перчатке:

 — Ну-ну, ничего, давай руку, я тебе помогу.

 — Нет, — Шелкопряд боялась и подумать о том, что будет, когда она встанет, если нога не давала ей покоя уже сейчас, спокойно устроившись на подножке, — вы лучше меня довезите, я боюсь сама идти.

Она не рассчитывала, что это сработает — в конце концов, коляска была чья-то, а не бесхозная лазаретная, предназначенная специально для таких случаев, и это было бы своего рода варварством, — но, помедлив, чтобы принять решение, сестра Агата взялась за ручки и, развернув коляску, с привычным ворчанием покатила ее к палате Шелкопряд, где помогла ей перебраться на кровать, а потом отправилась доставлять пропажу безутешному собственнику.

Спокойствие и тишина пустой палаты теперь казались непривычными и слегка ее оглушили. Оставшись в одиночестве, Шелкопряд устроилась в углу, прислонилась к стене и железному изголовью кровати, неприятно холодившему спину сквозь пижаму, и принялась прокручивать, как кинопленку в проекторе, все, что с ней успело приключиться. Ей не верилось, что все это в самом деле произошло, а не приснилось ей, и произошло так быстро: казалось, что они летели по Могильнику по меньшей мере час, но палату по-прежнему наполнял предрассветный сумрак, сестре Агате даже пришлось включить свет, когда они возвращались, и погасить его снова, из чего Шелкопряд сделала вывод, что было еще слишком рано для подъема. Интересно, та девочка рассчитывала застать персонал врасплох, затеяв все это рано утром? Или проснулась ни свет ни заря с осознанием, что с нее хватит, и твердым намерением бежать?

«Сколько же ее тут держат, что она устроила такое?» — спросила она себя. Сама она была здесь чуть больше недели и, пускай и мучилась от скуки, даже подумать не могла о том, чтобы убегать, да еще и вот так. И тут же вспомнила, что раньше вообще ни разу ее не встречала, а сама беглянка сказала, что живет в ее, Шелкопряд, комнате. — «Но откуда она там взялась? Или тут? Когда? Может, она просто перепутала номер комнаты? Но ведь она знала про мои вещи...»

Ее одолела сонливость — бесцеремонно прерванный сон брал свое. Она задремала, размышляя о том, сумасшествием какой степени нужно страдать, чтобы вытворить нечто настолько разрушительное и безрассудное или хотя бы осмелиться, и о том, как они уживутся вместе, когда незнакомку наконец-то отпустят.

Она проснулась, когда за окном заметно посветлело. Нога все так же назойливо ныла и болела, когда она, опираясь на костыль, добиралась до умывальной комнаты и туалета и обратно. Можно было бы дождаться медсестру и попросить ее помочь, но Шелкопряд не нравилось, когда ей помогали передвигаться, и особенно, когда это делали взрослые — это заставляло ее чувствовать себя слишком маленькой и совсем беспомощной, а она вовсе такой не была. Просто иногда нога приносила ей боль при ходьбе, но она достаточно хорошо управлялась с костылем, чтобы при желании ходить, не касаясь ногой пола, пока не пройдет. У кого-то и такой ноги, как у нее, не было. Она считала, что у нее отличные ноги, просто одна из них иногда ее подводила. Ей обещали, что это исправят.

Скоро в палате стало совсем светло, в дверях появилась медсестра Софа с завтраком. Софа нравилась Шелкопряд больше других медсестер: она была моложе и очень многим походила на старшеклассниц, только, в отличие от них, с ней можно было говорить, когда захочешь и о чем захочешь, без опаски и благоговейной дрожи в коленях. Сестра Софа работала в Доме не так давно, любила детей и еще не успела набраться той железной строгости, какая была у всех ее старших коллег, и потому казалась обитателям Могильника редким лучиком ласкового солнца. Ясное дело, что назвать ее Паучихой никто не смел. Она всегда спрашивала Шелкопряд своим бодрым голосом, как ей спалось, что снилось, как она себя чувствует и какое у нее сегодня настроение, и Шелкопряд радостно ей отвечала, пока та измеряла ей температуру и рассказывала, что ее сегодня ждет. В последнее время рассказы эти были довольно одинаковыми и короткими. Но этим утром все ее мысли были заняты другим, и ответам для сестры Софы в них не было места, так что она лишь то невпопад кивала, то качала головой, то что-то бормотала, сама толком не разбирая, что именно.

 — Что-то ты странная сегодня, — озадаченная этой переменой, сестра, уже отложив градусник, не показывавший ничего нового, ощупала ей лоб для верности.

 — Не выспалась, — пожала плечами Шелкопряд, все еще где-то не здесь. Рассказывать про утренние события не хотелось: все еще было немного стыдно, когда они всплывали в памяти, несмотря на то, что ей ничего за это так и не сказали. Пожалуй, это было неприятнее всего.

Сестра Софа понимающе кивнула:

 — Эта негодница тебя из постели выдернула, да?

 — Вы уже все знаете? — спросила Шелкопряд, виновато краснея: перед милой и доброй Софой ей тем более было стыдно признаваться, что она в чем-то подобном участвовала. — Меня теперь накажут?

 — Конечно, нет, — растерялась сестра Софа. — Ты же хорошая девочка, ничего плохого не сделала.

 — А ее? — тут же заволновалась Шелкопряд, теперь уже стыдясь перед незнакомкой, которой, может, и не было рядом, но чей образ продолжал стоять у нее перед глазами, а взгляд теперь казался не грустным, а укоризненным, до того тяжелым, что ощущался почти как настоящий, за свою трусость. Она-то уж точно в глазах Пауков «хорошей девочкой» не выглядела. — Ту девочку? Ее накажут?

Софа помолчала, глядя на нее в замешательстве, и наконец ответила:

 — Не знаю даже, — Шелкопряд внимательно вгляделась ей в напудренное лицо, но, как ни старалась, не смогла рассмотреть в его чертах попытку что-то от нее скрыть. Значит, она действительно ничего не знала. — Думаю, что нет, — поспешно добавила она, очевидно, заметив, что Шелкопряд переживает.

 — Почему ее не отпускают? Она же здоровая — вы бы видели, как она бегает!

 — У нее слабый иммунитет, — объяснила Софа, хмуря тонкие нарисованные дуги бровей. — Она привезла с собой ОРВИ, хорошо, что ваши воспитательницы вовремя заметили, что что-то не так, не то она бы вам всех там перезаражала... Кстати, — спохватилась она и потянулась за таблетками в маленькой пиале, — совсем забыла. Вот здесь противовирусное, выпей обязательно, а то мало ли... Она, конечно, уже выздоровела — мы всю неделю ее лечили...

 — Тогда зачем вы ее тут держите? Сами же говорите, что она не болеет, — Шелкопряд удивленно моргнула, совершенно сбитая с толку.

 — Для профилактики: вдруг она еще чем-нибудь болеет, а мы не заметили. Мы ее выпишем, а она всех заразит этим чем-нибудь. Лучше перестраховаться.

 — Со мной тоже перестраховываются? буркнула Шелкопряд и посмотрела на медсестру исподлобья. — Говорили, что это быстро, а я тут уже сто лет сижу. Я даже не взяла с собой толком ничего, только книжку. Я бы знаете, сколько браслетов успела бы наплести? На всех бы сделала! По три штуки каждому!

 — Могу себе представить, — засмеялась сестра Софа и нежно погладила ее по спине. — Потерпи, милая. Возникли небольшие проблемы, но это не страшно. Сестра Агата сказала, что у тебя болела нога. Как сейчас? Все еще болит?

 — Совсем немного, с неохотой призналась Шелкопряд, отчего-то догадываясь, что из-за этого ее могут оставить здесь еще надолго. — Пустяки, я потерплю...

 — Глупости какие, нельзя терпеть, когда болит! — сестра Софа пригрозила ей пальцем. Жест должен был быть строгим, но и он, и ее голос выдавали искреннее беспокойство. «Волнуется, будто бы я ее сестренка», — не к месту подумалось Шелкопряд. — Вот тут еще болеутоляющее, выпьешь все, как только поешь.

Она поднялась с кровати одним плавным движением, быстро переставила еду и пиалу с таблетками на тумбочку и со словами: «Давай-ка ешь, а то остынет» — направилась к выходу. Шелкопряд смотрела ей вслед и, когда она открывала дверь, окликнула:

 — Можно мне к Язве?

Сестра Софа промолчала, сделав вид, что ничего не слышала, и ушла, укатив за собой пустую тележку. Шелкопряд же точно знала, что она все слышала, потому что успела увидеть, как рука медсестры ненадолго задержалась на гладкой дверной ручке, прежде чем повернуть ее.

Овсянка в самом деле успела остыть, а какао подернулось пленкой, но Шелкопряд съела и выпила все, не заметив ни того, ни другого. Таблетки она тоже проглотила разом, не ощутив горечи обезболивающего, от которой обычно морщилась. Мыслями она была в чужой палате, где совсем одна сидела утренняя разбойница. Она снова вспомнила ее лицо, когда ее уводили. У той, кто с шумом и гамом рвется вон из лазарета, опрокидывает тележки и сбивает с ног медсестер, угоняет чужие коляски и вышибает ими входные двери, чтобы взять с собой первого встречного, все равно, кого, не могло быть такого лица. И так обреченно поникших после ответа медсестры плеч, и безвольно шаркавших по линолеуму ног тоже быть не могло. Чем больше Шелкопряд думала об этом, тем невыносимее становилось сидеть на месте в ожидании, когда поутихнет боль. Нужно было непременно идти туда, к ней, даже если она ее не впустит или, наоборот, втянет ее еще во что похуже — это большого значения не имело, как и то, что они совсем друг друга не знали и толком не поговорили. Все-таки ей тоже было одиноко. К мальчикам соваться не хотелось, а девочек, кроме Рыжей, с которой она познакомилась случайно, в лазарете больше не было. Можно было бы попроситься к ней, но к Рыжей в комплекте прилагался Смерть, который тоже был мальчиком, а значит, и этот вариант отпадал. Старшие предпочитали совсем никого не замечать, даже врачей и медсестер. Кроме сестры Софы и докторов, которые успели ее осмотреть, до нее никому не было дела. Не то чтобы ей было так уж грустно: она любила тишину и спокойствие, но почему-то теперь не могла отделаться от ощущения пустоты. Как будто чего-то недоставало. Будто у нее что-то украли, а она поняла это только сейчас. В отличие от предыдущих, этот день прошел незаметно: еще ни одна тема для размышлений не занимала ее так, как эта, так что не было времени ни скучать, ни читать.

К тому времени как сестра Софа принесла ужин, Шелкопряд точно знала, что ей позарез нужно к девочке.

 — Можно мне к Язве? — снова спросила она с большей уверенностью, потому что теперь сестре Софе было не отвертеться.

 — К кому? — с улыбкой уточнили у нее.

 — К той девочке, — терпеливо объяснила она, — сестра Агата ее так назвала сегодня.

 — М-да, сестра Агата скажет тоже, — сестра Софа вздохнула, едва сдерживая смешок, а потом возразила уже более серьезным голосом: — Нельзя. Она на карантине, милая.

 — Но я же ничем не заразилась, — Шелкопряд поставила стакан чая, о который грела ладони, пока он был еще слишком горячим, чтобы пить из него, и раскинула руки в стороны, будто показывая, что вот она — живая и совсем ничем не больная, — значит, и она здоровая.

 — Вообще-то этого мы еще точно не знаем, — сестра Софа с сомнением взглянула на нее. — Впрочем, если и правда так, то, может быть, ее скоро выпишут.

 — Мы с ней будем жить в одной комнате, — зачем-то сказала Шелкопряд, словно в качестве аргумента, почему ее нужно пустить к Язве, как она про себя стала называть новоиспеченную соседку.

 — Вот это да, и как же вы с ней, такие разные, будете уживаться? Ума не приложу, — сестра Софа ласково потрепала ее по волосам. — Но раз ты так за нее переживаешь, вы, наверное, все же подружитесь.

Шелкопряд подняла голову. Глаза у сестры Софы были синие-синие, как море на картинках, и лучились такой нежностью, что она почувствовала острую необходимость ей признаться в том, о чем она думала весь день, если не грустила за двоих. Она помолчала, сидя на постели ровно, как по струнке, решаясь. Настороженно огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что за ними никто не подглядывает, и перешла на шепот, слегка наклонившись к медсестре:

 — Знаете, — начала она и замялась, как утром с сестрой Агатой. Поежилась неприятно, — когда она пришла, она сказала, чтобы я садилась. И я же не должна была, да? Ехать с ней. Но, — она перевела дух и впилась взглядом в медсестру, которая, безошибочно поняв, что ей доверяют что-то очень-очень важное, насторожилась тоже и внимательно слушала. — Но мне захотелось. И я села. Хотя могла не садиться. А я села. Потому что сама захотела. И... И у меня ничего не болело.

Ей казалось, что она выдала сестре Софе великую тайну, и так оно и было. Ей страшно было признаваться в этом даже самой себе, но утаивать это от человека, который был к ней так внимателен и добр, она не могла — пусть лучше знает, что она не такая хорошая, как она о ней думала, но зато это будет честно. Сестра Софа посерьезнела, руки ее взлетели к плечам девочки, скользнули по ним вниз и обхватили ее, Шелкопряд, ладони. Она тоже подалась вперед, так что они почти соприкасались лбами, и прошептала:

 — Правда?

Шелкопряд закивала, затаив дыхание в ожидании реакции. Сердце бешено билось в груди от страха. Сестра Софа сказала:

 — Ну и хорошо.

И улыбнулась.

 — Так можно я к ней схожу? — еще раз попытала счастья Шелкопряд, когда на ней расправили пижаму. В ответ последовало молчание. — Она же там совсем одна.

Молчание продолжалось. Губы у сестры Софы были поджаты, на лбу собрались складки, пока она непонятно зачем со звоном переставляла тарелку и стакан туда-сюда по тележке, и Шелкопряд догадалась: она думает. Решает, можно ли, и это точно не простое решение.

 — Пожалуйста, — она опустила голову, словно смиряясь с поражением, но на самом деле это был ее козырь, один-единственный, но работавший всегда: попроси вежливо — и тебе помогут. А в Могильнике любили воспитанных и вежливых детей, потому что их, как выражались медсестры, здесь был дефицит.

Сестра Софа выпрямилась в полный рост и сказала, не глядя на нее:

 — В палату нельзя заходить, она же на карантине.

 — А через дверь? Можно с ней поговорить?

Медсестра повернулась к Шелкопряд, и по все еще внимательным, но таким же добрым, как и всегда глазам, она поняла, что победила.

 — Можно, — Софа взялась за ручку тележки. — Я сейчас верну тележку и приду за тобой. Проведу тебя.

 — Не надо, — Шелкопряд ловко подхватила костыль, до этого стоявший, прислонившись деревянным боком к подоконнику, и встала, опираясь на него. Таблетка болеутоляющего еще действовала, и она могла бы дойти и без него, но, во-первых, ей на самом первом осмотре в Могильнике сказали, что лучше так все же не делать, и, во-вторых, ей не хотелось оставаться совсем без помощи, ведь если нога вдруг разболится снова, ей придется добираться до палаты ползком. — Вы только покажите, куда идти. Я сама дойду.

Вместе они вышли из палаты. Сестра Софа погасила внутри свет, прежде чем закрыть дверь. Вечерний коридор все так же сиял и был абсолютно пустым и тихим настолько, что даже самый тихий звук показался бы в этой тишине раскатом грома.

 — В самом конце, слева, — сестра Софа указала вглубь коридора, в часть, противоположную той, где располагался выход, и добавила шепотом: — Ты уверена, что сама дойдешь? Хорошо, только тихонько. И постарайся, чтобы тебя там никто не видел.

Шелкопряд расплылась в благодарной улыбке и одними губами сказала: «Спасибо вам, спокойной ночи!» Сестра Софа подмигнула ей, развернулась на пятках мягких тканевых туфель и зашагала в другую сторону, колесики тележки зашуршали по полу. Этого шума хватило, чтобы скрыть собой мерное постукивание костыля от дежурной сестры. Когда она будет возвращаться, даже если ее увидят с поста, это не вызовет никаких подозрений — в туалет выходила, только и всего. Если, конечно, сестра Софа никому не расскажет. А она не расскажет.

Шелкопряд неспешно пробиралась в дальнее крыло Могильника, стараясь не шуметь. Она прошмыгнула поворот в коридор с палатой Рыжей и Смерти и завернула за угол, где прятался трехместный ряд белых стульев, а дальше снова шли двери, только теперь их было совсем мало. Она дошла до конца и остановилась у самой последней палаты. Вытянула левую руку вперед и тихонько постучала. Сначала она не услышала ничего. Потом за дверью едва различимо закопошились, но свет не включали. Входить было нельзя, но Шелкопряд все-таки дернула за ручку. Дверь была заперта. Она постучала снова, еще тише, чем в прошлый раз, и теперь услышала по ту сторону осторожные шаги.

 — Не спишь? — прошептала она в дверную щель, боясь говорить громче. — Это я, — и тут же спохватилась. Кто «я»? Она же даже клички ее не знала, и голос ее она так тоже не узнает. Но в палате ее прекрасно узнали и поняли.

 — Правда ты? — раздалось за дверью, и в чужом шепоте проскочили знакомые веселые нотки. — Как ты меня нашла?

 — Мне помогли. Подожди, — она аккуратно пристроила костыль в углу между стеной и дверным косяком и, сама прислонившись к стене, медленно сползла по ней на пол, заерзала на нем, пододвигаясь к двери и вытягивая, насколько могла, правую ногу. Голову она устроила прямо рядом с щелью, прижимаясь к ней виском: так было удобнее и слушать, и говорить. Она сообщила: — Ты не знаешь, тебя сестра Агата Язвой назвала.

 — Круто! — в палате присвистнули, и Шелкопряд поняла, прислушавшись, что ее собеседница тоже уселась под дверью и теперь практически дышала ей в лицо через узкую щель. — Это меня теперь так будут называть все, да? Я слышала, как тут всех зовут по-разному, и взрослых тоже.

 — Я буду тебя так звать, и остальные будут, — согласилась Шелкопряд. — Ты пока никого еще не знаешь, да?

 — Никого, — подтвердила Язва. — Мы только приехали, я даже вещи не успела разложить, как меня раз — и сюда. А я ведь даже не болею! Ну, то есть болела, но сейчас-то не болею! А они меня не отпускают, — жаловалась она. Шелкопряд даже так было понятно, как ей сложно не повышать голос от досады.

 — Тише-тише. Ничего, отпустят, — успокоила она ее. — Мне сказали, что если я ничем не заболею после сегодняшнего, то тебя, может быть, отпустят, а у меня сегодня не было температуры и вообще ничего такого. Не переживай. Может, даже вместе отпустят.

 — Правда?

 — Правда.

Честно говоря, Шелкопряд понятия не имела, в самом ли деле их выпустят вместе. По крайней мере, ее ортез не имел никакого отношения к степени заразности Язвы, но что-то ей подсказывало, что она в любом случае здесь задержится.

 — А тебя как зовут? — вдруг поинтересовались из палаты.

 — Шелкопряд.

 — Почему Шелкопряд? Ты прядешь шелк?

 — Нет. Я делаю браслеты. И ткать умею. Плохо пока, но я пытаюсь. А шелкопряд — это гусеница такая, вот она шелк прядет.

 — А ты тут при чем? — удивилась Язва. — Ты похожа на гусеницу?

 — Откуда я знаю, я это, что ли, придумала? — раздраженно прошептала Шелкопряд и сразу же одернула себя: она сюда все-таки не ссориться пришла, а Язва — всего лишь новенькая. — Я еще вязать учусь. Я тебе свяжу шарф, чтобы ты не болела. Если хочешь.

 — Хочу! А шапку сможешь?

 — Шапки я еще не умею, — сказала она с долей огорчения. Шапки ей хотелось научиться вязать еще больше, чем свитера. Ни те, ни другие ей пока не давались, но она не теряла надежды. — Но как только научусь, и ее свяжу. И свитер.

 — Большой?

 — Огроменный.

 — Вот здорово!

Они затихли. Язва, наверное, представляла себе новый шарф, шапку и свитер яркой расцветки, а Шелкопряд слушала ее мечтательное и счастливое молчание и улыбалась, отчего-то сама счастливая донельзя.

 — Я у тебя видела костыль, — продолжила Язва, немного погодя, каким-то виноватым тоном. — У тебя что-то с ногой, да?

 — У меня все в порядке с ногой, — сказала Шелкопряд, чувствуя, как портится настроение. — Просто с костылем удобнее ходить.

 — Ну да, с костылем оно, конечно, удобнее, чем на двух своих ногах, так я и поверила. И держат тебя тут именно поэтому.

Шелкопряд чуть не задохнулась от возмущения: она тут, понимаешь ли, места себе не находит, думает, как же к ней, бедной и одинокой, пробраться, а она вот так вот! Но потом она вновь вернулась мыслями к запертой двери, и злиться как-то перестало получаться, и претензия показалась совсем неважной.

 — Отстань от моей ноги, — недовольно отмахнулась она и наконец задала один из вопросов, которыми она мучила себя весь день и на который сама, в отличие от других, не могла дать ответа, а потому сгорала от любопытства: — Ты мне лучше вот что скажи: что ты спросила у Паучих? Ну, у сестер? Когда они тебя уводили?

За дверью медлили с ответом. Шелкопряд прижалась ухом к щели, решив, что просто недослышит, но там молчали. Как воды в рот набрали, как говорила иногда сестра Софа. Может, она заснула?

 — Эй, ну, — позвала она, уже продумывая, как будет вставать. Было немного досадно, но что уж поделаешь, если человек взял и задремал в середине разговора, к тому же на ночь глядя. — Ладно. Спокойной ночи.

 — Просила тебя отпустить, — наконец сказала Язва едва слышно, будто стесняясь. — Подумала, раз ты согласилась, значит, тебя тоже не отпускали, и попросила, чтобы хотя бы тебя отпустили. Я же не знала, что у тебя нога... На самом деле я про костыль вспомнила уже потом, когда они мне выговаривали за то, что я тебя вытащила, а ты вообще-то плохо ходишь. Думала, тебя тут, как меня, держат просто так.

Теперь замолчала Шелкопряд. Погладила дверь, ковырнула ногтем застывшую каплю краски под замком.

 — Я нормально хожу, просто с суставами что-то, — поправила она, нисколько не обижаясь. — Спасибо тебе, — она улыбнулась, — соседка.

 — Да! Ты же точно из четырнадцатой?

 — Точно, точно.

 — И ты мне все покажешь?

 — Покажу, куда я денусь.

Теперь, подумала каждая про себя, они просто обязаны выйти вместе. Пусть только попробуют не пустить.