Уборка после летних каникул по праву считается самой неприятной частью возвращения с побережья после непосредственно отъезда: мало расстройств от наступающей осени и прощания с Летним Домом, печально скрипящим нам вслед ветхими дверьми, так еще и убирать приходится сразу после нескольких часов трясучки в душном автобусе, выкорчевывания своей туши из салона и подъема ее на третий этаж вместе с прилагающейся к ней сумкой. Результат, он, конечно, стоит того: очень приятно после, управившись, забраться к себе на кровать в чистой и вновь ставшей родной спальне, — но процесс слишком муторный, чтобы наслаждаться им в той же степени, и его я терпеть не могу, особенно приступать к нему. Дальше обычно становится легче.
Я думаю об этом, когда автобус потряхивает от очередной ямы на дороге. Чем более знакомыми становятся мелькающие в автобусных окнах виды, тем сложнее мне отделаться от образов дырявых тряпок и звякающих жестяных ведер, неумолимо приближающихся вместе с Домом. Когда мы только отправлялись, их призраки были далекими и не такими явными, и справляться с ними было легче: шум прибоя, который при желании еще можно было услышать или воспроизвести в памяти так точно, что не отличишь от настоящего, заглушал их. Еще можно было громко спорить с кем-то, шутить, выпрашивать наушники, воду или веер, допытываться, кто так надушилась, что не продохнуть — они пугались гвалта и поспешно исчезали, оставляя замученных Овцу и Душеньку страдать в одиночестве. По сравнению с ними мы все как одна свежи и бодры, но долгий путь выматывает даже самых стойких. Кто-то читает затертый до белых проплешин журнал, кто-то дремлет, прислонившись лицом к окну в подтеках, кто-то слушает музыку, таращась в потолок в ожидании, когда все это кончится. Сейчас, в этом затишье за час до прибытия, мысли об уборке весело прыгают в моей голове, будто стремясь пробить собой дыру в черепной коробке, и я отвлекаюсь, как могу.
Я и Муха играем в карты на заднем ряду. В качестве стола у нас колени сидящей между нами Шелкопряд, спрятанные под длиннющей шифоновой юбкой: ноги расставлены в стороны, на правой, рядом со мной, располагается колода, на левой каким-то чудом держится упаковка, во впадину между ними бросаем карты, отбитые она собирает и держит в руках аккуратной стопкой, то и дело посматривая то к Мухе, то ко мне. Через плечо заглядывает Принцесса, торчащие во все стороны черные волосы щекочут мне лицо. С нами нет Крестной, так что выговаривать нам за недостойное поведение или что-то запрещать некому, только Душенька один раз поворачивает недовольное загорелое лицо под соломенной шляпкой на наши голоса. Взгляд скользит по нам всем и останавливается на трех Мухиных восьмерках, которые я все никак не одолею, в складке легкой ткани. Душенька кривит ярко-розовые губы и цедит презрительно:
— Срам какой, совсем стыд потеряли!
Мы с Шелкопряд переглядываемся. Поначалу недоуменно — а потом до нас доходит. Она еле сдерживает улыбку, а я даже не стараюсь. Над ухом фыркает Принцесса, Муха ошеломленно таращится. Мы выдерживаем для приличия паузу, а потом нас прорывает. Хохот отскакивает от стекол, подлокотников и спинок кресел, веселит заскучавших и будит уснувших, и наконец долетает до Душеньки, которой и предназначался. Она могла бы разозлиться и пуститься в речи поинтереснее, но поездка и так вытянула из нее все соки, и она лишь возмущенно отворачивается. Видно, как рядом с ней огорченно качает головой Овца.
Смех разгоняет досаждающие мне тряпочные фантомы, и я возвращаюсь к восьмеркам, будь они неладны. Муха, еще веселее прежнего, ехидно наблюдает за моими размышлениями с одной-единственной оставшейся картой против моих пяти. Восьмерки пялятся на меня так же ехидно и с ее уверенностью в победе, передавшейся им через пальцы и приклеившейся к их гладкой лицевой стороне. Я раздумываю, а приняв решение, все равно тяну время, чувствуя, как соперница прямо набухает от этой уверенности и довольства собой, разрастающихся в ней от того, как я для виду покусываю губы и морщу лоб — чуть не лопаюсь от натуги. Принцесса, кажется, догадывается, какую игру я веду на свой страх и риск, с учетом того, что Муха меня тоже знает не первый год, и любезно присоединяется: кошусь на нее, свешивающуюся сбоку — выглядит озадаченной. Шелкопряд решает под конец устроить себе интригу, поэтому ни в чьи руки не смотрит и волнуется по-настоящему.
Посчитав, что с Мухи хватит, нежно накрываю каждую восьмерку тремя козырями. Она щурится от удовольствия и подначивает, помахивая последней картой:
— Ну давай, но только одну!
Театрально вздыхаю, как если бы не заметила мелькнувших в чужих пальцах красных пятен, и с деланным сожалением кладу перед ней бубновую десятку. Широкие черные брови изумленно взлетают вверх, взгляд мечется с моей карты на ее.
— Да ну нахрен, — неверяще выдыхает она, от нечего делать забирая десятку. Я наслаждаюсь созданным эффектом и позволяю эмоциям выплеснуться, с задорным: «Так тебя и растак!» — обрушиваю на нее такую же даму. Муха со стоном, роняя козырную семерку, на которую уповала, откидывается назад, — слишком резко, отчего, не рассчитав, бьется затылком о намертво занавешенное окно и ойкает от боли. Шелкопряд испуганно дергается к ней, отрывая от груди руки и размыкая пальцы. Карты, которые они держали, сыпятся нам под ноги причудливым листопадом. Принцесса присвистывает, и мы снова смеемся, пока я собираю карты с пола, то и дело тыкаясь носом в струящуюся водопадом юбку Шелкопряд. Та баюкает голову сотрясаемой хохотом Мухи и смеется тоже, жмуря глаза. Внезапный удар будит дремавшую впереди Колокольню, которая сперва тоже пугается за соседку, а потом присоединяется к нам, повторяя: «Да тьфу на вас!»
— Надо было мне между вами садиться, — хмыкает Принцесса, повернув ко мне острое лицо, когда мы успокаиваемся и Муха тасует колоду.
— Надо было, — соглашаюсь я, — все-таки столы без ножек — это вещь! Они хоть не шатаются.
Шелкопряд закатывает глаза, а Принцесса усмехается и больше ничего не говорит. Муха раздает карты еще на одну партию и говорит беззлобно:
— Ты однажды доболтаешься...
— Доболтается, — поддакивает Шелкопряд: глаза прикрыты, голова откинута назад. Не совсем понятно, обижается она на «шатание» или просто устала. Я не выясняю. Да и раз дает дальше на себе играть, значит, ничего страшного не случилось.
Доиграть не успеваем: в самый разгар партии по рядам проходится целая волна вздохов и чье-то облегченное «наконец-то», извещая о том, что мы подъезжаем. Я привстаю и вытягиваю шею: родные серые стены маячат на горизонте, надвигаясь с каждой секундой. С Мухой договариваемся переиграть позже, она собирает колоду в коробку и прячет в нагрудный карман жилетки. Автобус заворачивает во двор и останавливается рядом с другим, больше размером и красного цвета, водитель у себя дергает рычагами, открывая дверь, и исчезает снаружи. Встает с места Душенька, придерживая под руку Овцу, которую, как обычно, укачало, и вместе они следуют за ним на залитую солнцем улицу. Принцесса отодвигает край занавески, смотрит вниз и сообщает, что там достают вещи из багажного отделения и что нашим помогают воспитатели другого корпуса. Шелкопрядово «хорошо» тонет в зевке. Я тоже благодарю, чуть съезжаю на сидении вниз, приваливаюсь к ее плечу и придавливаю взлохмаченную косу, Принцесса под боком усаживается поудобнее, и вместе мы ждем. Колясницы на передних местах пристально следят за крыльцом и скажут, когда можно, так что беспокоиться и суетиться незачем. Кроме того, нам, расположившимся сзади, все равно придется подождать, пока выйдут остальные и пока выгрузят тех, кто сама выйти не в состоянии. Мне приходит в голову, что такой порядок, должно быть, всем воспитателям по душе: никакой толкотни, столпотворения в дверях и на лестницах и вытекающего из этого травматизма, как это бывало во времена нашего чудесного детства. Если бы не ор и ругань, которые всегда были, есть и будут, цены бы не было этому порядку.
Долгие, тянущиеся, как резина, десять минут мы просто сидим. Сквозь открытую дверь в автобус просачивается жара и шум разбираемых рюкзаков, слышно, как кто-то верещит и возмущается неподалеку, не то отвоевывая драгоценное имущество, не то сокрушаясь, что его сперли. Краем глаза вижу, как ерзает Муха, кладет локти на спинку сиденья напротив, а голову — на локти, аккурат под затылком Колокольни, с которой обсуждает кошмарное пекло и несносный запах духов. Та обиженно заявляет, что это, вообще-то, ее духи, чем решает загадку, над которой я билась всю дорогу. Больше ничего интересного не происходит, сколько бы я ни высматривала, только Принцесса чихает себе в локоть. Я берегу силы для будущих хлопот.
Наконец Бедуинка говорит: «Все». В этот момент по пандусу въезжает еще одна коляска, но это не имеет значения: пока мы разберемся со своими пожитками, ее владельца и след простынет. Парней больше, чем нас, но они справляются быстрее за счет ходячих, способных тащить несколько сумок сразу и своих товарищей на себе в случае необходимости. У нас таких возможностей особенно нет, поэтому обычно нам на помощь приходят их воспитатели и Ящики. Ходячие пробираются к выходу, толкаясь в проходе, по очереди спрыгивают по ступеням на горячий асфальт. Мы выпускаем Муху, потом, когда в автобусе остаются только колясницы, выгоняем и Шелкопряд. В салоне появляется один из воспитателей в яркой футболке, делающей его похожим на чьего-то папашу на пикнике, и начинает по одной выгружать оставшихся девушек.
— Эй, а вы чего ждете? — окликает он нас в один прекрасный момент со Стекла на руках.
Действительно, чего, удивляюсь я сама себе. Вскакиваю, наскоро разминаю ноги и приседаю на корточки рядом с сиденьями. Принцесса сзади двигается на мое место и влезает мне на спину, крепко обвивая руками шею. Придерживаю ее под культи и, чуть пригнувшись, чтобы она не билась головой о потолок, выбираюсь из автобуса. В дверях мы сталкиваемся с воспитателем, который, увидев нас, выпучивает глаза, и с удивлением, граничащим с негодованием, восклицает:
— Да ты что, переломишься! — интересно, ему просто непривычно такое видеть (хотя что у него, амнезия, что ли, каждый год ведь одно и то же), или это зрелище пошатнуло его самооценку? К сожалению, ни времени, ни желания выяснять у меня нет, потому что Принцесса прямо искрит от напряжения, так что я говорю:
— Дядя Степа, не стой, как пень, дай пройти, мы торопимся, — и он отходит. Мне в спину прилетает: «Хамка!» — и приглушенное, сквозь зубы с зажатой в них зубочисткой: «Вот сучка!». Наверное, все-таки задело, что худая девчонка тащит на себе другую девчонку, когда тут он, весь из себя силач и герой-спасатель. Справедливости ради, я, может, и не культуристка, но и Принцесса у нас не десятитонный чемодан, где там — хоть бы килограммов сорок-пятьдесят набралось, уже хорошо, — так что удивляться здесь нечему. Есть только веский повод для Душеньки повякать, что «девочкам нельзя носить друг друга, вредно!», но она нас не замечает. Воспитатель отправляется в салон за очередной жертвой. Я благополучно забываю о его существовании и ищу взглядом Шелкопряд среди людей и багажа.
Она ждет нас чуть поодаль, окруженная двумя спортивными сумками и одним ядовито-зеленым рюкзаком, с уже разложенной коляской. Ссаживаю Принцессу на нее, поднимаю с земли сумки, по одной в каждую руку. Мой рюкзак приземляется Принцессе на колени — Шелкопряд все пытается его перехватить, но я не даю, а Принцесса тут же вцепляется в него мертвой хваткой, соглашаясь, чтобы ее везли, лишь бы не дать ей его на себе тащить. «Только вконец отвалившейся ножки нам не хватало, привинчивай ее потом», — ворчу я. Обделенная ношей Шелкопряд удрученно вздыхает и берется за ручки коляски.
Двери предусмотрительно распахнуты, подпертые двумя стульями с каждой стороны. Девочки пропускают меня с сумками вперед, и я дожидаюсь их только на крыльце — на большее терпения не хватает. Почти бегом пересекаю коридор первого, пахнущий мастикой и неожиданно и в то же время ожидаемо тихий и пустой, не считая некоторых наших: шум выгрузки и распаковки успел перейти из него в другой, жилой, — и взлетаю наверх. Мне стоит большого труда не пропускать ступеньки, и даже страх споткнуться и растянуться на лестнице, придавленной сверху вещами, не помогает, только подливая масла в огонь. За спиной будто крылья вырастают, огромные, тяжелые, как у орла, и вместе с ногами несут меня на третий, невзирая на оттягивающие руки сумки. Их вес становится заметен только на предпоследней лестничной площадке, когда пальцы начинают гореть огнем. Глубоко вдыхаю, стискиваю зубы и снова лечу по ступеням вверх, чувствуя себя уже не птицей, но отважной альпинисткой, нагруженной вовсе не одеждой и безделушками, а жизненно-необходимой экипировкой и всяким нужным оборудованием. Оказавшись на третьем, я перевожу дух, будто только что пробежала марафон, опускаю на пол сумки и кричу вниз, свесившись через перила:
— Ну вы где там, копуши? Сколько вас можно ждать?
Принцесса с Шелкопряд не торопятся, и у меня есть шанс отдышаться и немного передохнуть. Из большого окна под самым потолком струится солнечный свет, едва заметные пылинки неспешно кружатся в нем. Я засматриваюсь на них, на яркое голубое небо и сверкающие прямоугольники окон Расчески до рези в глазах, а потом с наслаждением их закрываю. Слепящее солнце и жара, оставшаяся во дворе, которые по пути только действовали на нервы, теперь заряжают энергией. Сразу хочется снова бежать со всех ног, все равно, куда, и к тому моменту, когда Шелкопряд с Принцессой объявляются, я, уже не в силах терпеть, спрашиваю, что так долго.
— Сказала, что не станет нестись за тобой сломя голову, — отвечает Принцесса, имея в виду Шелкопряд, толкающую коляску. — Тут, мол, не гоночная трасса.
— Ты бы предпочла врезаться в стену с разбегу? — Шелкопряд с живым интересом взирает на нее, склонив голову.
— Хорошо, что так, иначе вы бы точно продули с такими показателями, — продолжаю я мысль о гоночной трассе.
— А выиграла бы Стекла, — говорит Шелкопряд. Я протестую:
— Да уж прям, она бы и до середины не дотянула, у нее бы сумка перевесила, ты ее видела? Не сумка, а салон красоты в миниатюре!
— Иди, пожалуйста, пока у тебя ничего не перевесило, — умоляет она. Я передразниваю: «А ты ждешь, не дождешься», — но прибавляю шагу и вместо разговоров смотрю и слушаю.
Наш коридор тоже живой и полнится голосами и шумом приезда. Тут и там вдоль стен свалены рюкзаки и расставлены стулья, двери всех спален распахнуты настежь, в каждом окошке дверного проема шуршат, топают ногами, тягают столы туда-сюда и елозят тряпками по полу. Мы проходим мимо закутка с телевизором, пустынного и как будто незнакомого, но это ненадолго: уже этим вечером, когда с распаковкой будет покончено, туда, как мотыльки на свет, слетятся жаждущие просвещения, завалят пол матрасами, набросают сверху пледов и подушек и образуют на мягком лежбище единый многорукий и многоногий организм.
Принцесса отпирает дверь заранее приготовленным ключом. Вид комнаты, который нам открывается, поистине удручающий, от него так и тянет сморщиться или разрыдаться. Это не Шхуна и не Каюта, а самая обыкновенная комната, скучная и безликая, несмотря на нарисованный на двери якорь. Две двухъярусных кровати, пустые тумбочки, пустой стол у окна, стулья с голыми спинками — везде пусто, голо и чуждо. Я пропускаю подруг вперед и со вздохом прохожу сама, оценивая объем предстоящей работы.
Первым делом открываем окно, чтобы поскорее вышел запах помещения, в котором давно никто не жил, и укладываем матрасы — зачем их вообще было поднимать? Место над постелью Принцессы используем как полку, нагружая на нее сумки. На время туда же отправляется черная кожаная куртка Принцессы и нарядная юбка Шелкопряд, когда она меняет ее на другую, старше и темнее цветом. Пока она достает из шкафа чистое постельное белье, я набираю воды в набитое тряпками ведро, отжимаю их и выдаю каждой. Принцесса, которая, очевидно, решила, что тактильного контакта на сегодня хватит, самостоятельно влезла на подоконник и принимается драить его, часть оконной рамы и столешницу рядом. Я смахиваю пыль с книжных полок и тумбочек и помогаю с форточкой. Шелкопряд старательно протирает шкаф сверху, изнутри и снаружи, уходит сменить воду и возвращается со шваброй.
— Нет, вы ее слышали? — обращается она к нам, проходясь шваброй под нашей с ней кроватью. Речь, конечно же, о Душеньке.
— Еще бы не слышали, — говорю я, стоя босыми ногами на подоконнике и протирая карниз, сроду не видевший штор, — она же на весь автобус вопила: «Срам, срам, позор!» — усмехаюсь и хвалю себя за то, как точно получилось передать интонацию. — И эти люди учат нас морали!
Переместившаяся к себе Принцесса согласно хмыкает.
— Юбка чуть не в пол, а она разоралась, будто я ей свои трусы демонстрирую, — Шелкопряд окунает тряпку в мутную воду, споласкивает и отжимает с сердитым лицом. — Лучше бы оценила, как хорошо вышло.
— От нее дождешься, как же, — смеюсь я и спрыгиваю с подоконника вниз. Не рассчитав, приземляюсь совсем рядом с ведром, едва головой в него не погружаюсь. Шелкопряд отшатывается и грозит мне шваброй, так что я, от греха подальше, ретируюсь к Принцессе на койку и оттуда слежу за тем, что когда-то было футболкой, оставляющим за собой на полу влажные полосы, в которые можно смотреться, как в зеркала. Принцесса вертит в руках подушку без наволочки и ощупывает ее на предмет торчащих перьев. Сверху свисает край цветастой юбки, я прикасаюсь к нему пальцами. Правда хорошо получилось, и Шелкопряд очень идет, особенно когда она в ней вертится и когда стоит на ветру. Она давно хотела такую и всю весну выискивала выкройки и ждала Крысу с заказанной тканью. «На твое усмотрение, какой, главное, чтобы шифон», — сказала она ей тогда, и Крыса выбрала на свое усмотрение, а она, в свою очередь, пришла от ее выбора в восторг. В мае она уже щеголяла в этой юбке, не стесняющей движения и идеально подходящей для любой погоды. Мне такое не идет и вообще не нравится носить, а вот она в ней похожа на фею.
Перевожу взгляд с юбки на ее создательницу. Она, больше смахивающая сейчас на ведьму, наводящую порядок в своей лесной хижине, заканчивает с полом и выходит за порог. Я шлепаю по свежевымытому линолеуму к шкафу, вытаскиваю по очереди четыре пледа и водружаю рядом с постельным бельем. С Принцессой заправляем каждая свою кровать, позже к нам присоединяется Шелкопряд, путается у меня под ногами в попытках справиться со своей и не сталкиваться при этом со мной. Получается плохо, но это дело такое же привычное, как давать ей расправляться со всеми пододеяльниками, потому что у нее это получается быстрее всего. Одинокой верхней койке другой кровати мы придаем божеский вид вместе, маскируем сероватые от многочисленных стирок наволочки, простыни и пододеяльники разноцветными пледами. На этом самая ненавистная мне часть подходит к концу и остается то единственное, за что ежегодную уборку все же можно любить: захламление. Хотя теперь, с застеленными кроватями комната однозначно выглядит нашей, до Каюты она все еще не дотягивает, не говоря уже о Каюте старой, как мир, Шхуны, и это непременно нужно исправить.
Каждую из сумок, перекочевавших на пол, подтягиваем ближе к кроватям и тщательно потрошим. Часть одежды убирается в шкаф, часть — развешивается по спинкам стульев и кроватей пестрыми флагами. Принцесса достает пару закрытых пачек сигарет и книги, которые брала с собой, оставляет недочитанную на тумбочке, а остальные откладывает, чтобы убрать на полку или сдать в библиотеку. Шелкопряд выгружает из сумки мешочки с нитками, игольницу, ножницы и пяльцы с неоконченной вышивкой, сбрасывает все это в картонную коробку, брякающую от каждого прикосновения всякой всячиной, хранящейся в ней, и задвигает ее ногой на место. У меня тоже книги и парочка журналов, еще сигареты, фонарик, цветные карандаши, ручки, игральные карты и плеер с наушниками, завернутый в теплую вязаную кофту, чтобы не разбился. Когда сумки пустеют, мы убираем их под кровати и начинаем выворачивать наизнанку уже тумбочки, ящики и шкаф. Шелкопряд расставляет на столе электроплитку, чайник и пять кружек: три наших и две — на случай гостей, — раскладывает, как следует, разнообразные лекарства в ящике тумбочки. На самой верхней полке шкафа лежит корабль в бутылке. Я сдуваю с него пыль, нежно оглаживаю стеклянный бок и располагаю сверху на книжной полке. Там же, где и бутылка, хранится свернутая в несколько раз рыболовная сеть. Она весело брякает ракушками и звенит колокольчиками и бубенчиками, привязанными к ней, когда мы ее распутываем и цепляем за вбитые в стены гвозди так, что она свисает почти до самого пола, завешивая собой угол за кроватью. Шелкопряд достает ножницы и моток толстых шерстяных ниток, и в ход идут самые важные подарки уходящего лета — ракушки в трех небольших мешках, по одному у каждой в багаже. Один из них Принцесса забирает себе, а мы с Шелкопряд занимаемся другими двумя. Она нанизывает ракушки на кусочки нитки, продевая концы сквозь дырки, которые мы проделали заранее в один из редких дождливых дней за неимением других развлечений, я вешаю их на свободные места, которые с трудом нахожу: за несколько лет пустых ячеек почти не осталось, ракушки висят плотными рядами, и кое-где одна налезает на другую. Пристроив среди них последнюю, отхожу на пару шагов назад и любуюсь. Принцесса тем временем делает из своих ракушек, тоже продырявленных, бусы и привязывает к каркасу кровати и пружинам сверху так, чтобы они свисали на головой, но и не мешали, для верности закрепляет клейкой лентой и тоже любуется результатом. Я подхожу ближе, легко касаюсь одной из ракушек, подталкивая. Она слегка покачивается и поблескивает на свету.
— Сюда бы колокольчики, — говорю я. — Может, попросить у Русалки парочку?
— Она их для Крысы бережет, — напоминает Шелкопряд. — Но попробовать можно.
— Не надо, — Принцесса ложится на спину и со счастливым видом сматывает остатки ниток, которые одолжила, протягивает ей, не сводя глаз с ракушек, — так хорошо.
Окидываю взглядом комнату и соглашаюсь: хорошо. Это снова наша Шхуна и единственная ее Каюта одновременно, одиноко бороздящие зеленое море листвы, что мирно шелестит за окном. Я слушаю его, которое скоро, совсем скоро начнет желтеть, подмечаю, что за дверью стало значительно тише. Скорее всего, все двери до единой уже закрыты и не откроются до наступления темноты: каждая соскучилась по своей спальне и уделяет это время повторному слиянию со своим обиталищем. Мы не исключение и высовываемся из Каюты только ради обеда.
Вечером приходит Муха. Пьем чай и переигрываем прерванную партию, потом — еще три. К третьей подтягиваются Колокольня с Чумкой, с ними играем еще две. Перед уходом Муха предлагает нам пару ракушек, которые не вписались в их интерьер, и я с охотой их беру. Уж не знаю, где она их достала, но у нас в наличии только сердцевидки и гребешки, а такие, как у нее, ни мне, ни кому-либо из нас еще не попадались. Одна, побольше, ребристая и с длинными торчащими вверх отростками, вторая, поменьше — перламутровый конус. Водружаю их рядом с миниатюрной Шхуной в бутылке, по одной с каждого боку.
Уже ночью по пути из туалета я спотыкаюсь обо что-то непонятное. Оно чуть меньше моей ступни и кажется мягким, но на детскую игрушку не похоже. В такое время верхний свет уже не горит, включать его очень не хочется, но любопытство пересиливает. Щелкаю выключателем, лампа над головой озаряет стены, меня в пижаме и неопознанный объект, я смотрю на него — и расплываюсь в улыбке, хотя перво-наперво от такого обычно отпрыгиваешь. Мысль в голове вспыхивает, как спичка, и я, не медля ни секунды, чтобы не дать ей угаснуть, хватаю находку и выключаю свет обратно. Передвигаюсь до пункта назначения в кромешной темноте, как партизанка со стажем — хотя почему «как»? Когда я возвращаюсь, исполнив задуманное, в голове уже не спичка, а яркий костер. В ванной, где я намываю руки до онемения, ледяная вода из крана заливает пламя, и выхожу я уже с кучкой углей, оставшихся от него, тлеющих, но еще поблескивающих, жутко довольная собой.
Каюта тоже погружена в темноту. Форточка открыта, пока еще можно держать ее открытой круглые сутки, не рискуя простудиться. Принцесса сопит у себя, отвернувшись к стенке, по одеялу и торчащим из него рукам рассыпались ракушечные тени. Разглядывая их, я чуть не спотыкаюсь об ее коляску, осторожно обхожу ее, чтобы ненароком не подтолкнуть, и сворачиваю к своей кровати, но наверх не поднимаюсь, понимая, что не усну одна. Только не сегодня.
— Где тебя носит? — сонно бормочет Шелкопряд из своего кокона и тут же просыпается, как только я залезаю к ней: — Господи, ты откуда с такими ледышками? — отползает еще ближе к стенке, давая мне место и надеясь заодно уйти от холодных прикосновений. Я ложусь на бок, тесно прижимаюсь, чтобы не свалиться на пол, и шепчу ей на ухо:
— С Северного полюса прямым рейсом, не видишь, что ли, — замерзшими руками пробираюсь под чужую майку и держу их на животе, покрывающемся мурашками, дожидаюсь ладоней, которые, укрыв нас одеялом, опускаются на мои сверху и крепко сжимают. Теплые. Дыхание тоже теплое, и я быстро согреваюсь, уткнувшись носом в висок Шелкопряд. Лежим, окруженные безмолвием и мраком. Лиственное море не то затихло в безветрие, не то исчезло насовсем, а настоящее осталось далеко-далеко, и призвать его уже не получится.
— Лето кончается, — говорю я.
— Уже кончилось.
Повторяю это про себя и чувствую ясно как никогда: и правда, кончилось. По календарю у нас, может, и есть еще несколько дней, но на самом деле это уже не лето. Лето умерло сегодня, а эти теплые дни, вплоть до бабьего лета — это его последнее дыхание, которое доходит до нас с опозданием. Солнце еще светит, на улице тепло и даже жарко, но это все уже не лето, а так, заминка перед осенью, поблажка для тех, кто еще к ней не готов. Будь это время летом, происходило бы что-нибудь интересное. Но в эти дни никогда ничего не происходит, кроме безмятежного ожидания.
— Давай спать, полярница, — слышу я, ощущая легкое, как от перышка, прикосновение к щеке, и окончательно погружаюсь в сон.
На следующее утро мы дружной пиратской командой просыпаем завтрак. Оказывается, что мы такие одни: перед самым обедом до нас доходит новость, что Душенька разбудила всех истошным криком на рассвете, потому что ей под дверь подбросили дохлую крысу. Выяснений, кто прав, а кто виноват, не следует, но в столовой все смотрят на меня. Принцесса — с ухмылкой, Шелкопряд — с неодобрением, по-глупому счастливо улыбаясь.
— Вот, значит, чем полярники в экспедициях занимаются. Руки хоть помыла? — спрашивает она, когда мы идем по коридору к спальням.
— Помыла, помыла, — отмахиваюсь я. — Если что, вместе от какой-нибудь заразы загнемся, не переживай, — она толкает меня локтем, я охаю, как если бы это был смертельный удар, потом совершенно серьезно заверяю, что беспокоиться не о чем, и она кивает, удовлетворенная этим. На душе становится легко.
Оставшиеся дни мы, как губки, жадно впитываем остатки летнего тепла: просиживаем послеобеденные часы во дворе, держим открытым окно, греемся на подоконниках и спим поверх мешающихся одеял. У Принцессы шелушится обгоревший нос, Шелкопряд заканчивает вышивку — лесной пейзаж, полностью состоящий из черных силуэтов деревьев, черных очертаний горизонта и ручейка, пробегающего у самой рамки, на белом фоне. Я слушаю музыку и читаю одну из библиотечных книг, на которые все не находила времени. Это первая за долгое время осень, которую мы встречаем втроем.