Шелкопряд поняла, что в дверь стучат, только раза с десятого: до этого момента можно было подумать, что по коридору просто гуляет сквозняк. Вставать навстречу гостю не хотелось: только-только удобно устроилась на кровати с вязанием, — и она, не отрываясь от спиц, крикнула:
— Открыто!
Дверь отворилась едва слышно и так же закрылась, чьи-то шаги остановились в нерешительности у самого порога, и все снова затихло. Шелкопряд подождала, пока гость заговорит, но тишина продолжалась. Краем глаза она увидела, как нога в бело-зеленой кроссовке неловко почесала лодыжку другой, и нехотя подняла глаза. У двери стояла Муха: копна непослушных темных кудрей, из-за которой можно было разглядеть разве что подбородок, смуглые руки спрятались в рукавах шерстяного платья почти полностью, не считая ладоней, — напряженная настолько, что Шелкопряд всерьез забеспокоилась, дышит ли она вообще. Но она дышала — с каким-то взволнованным присвистом, — низко опустив голову и разглядывая сбитые носы кроссовок, вообще не планируя открывать рот.
— Привет, Муха, — сказала Шелкопряд, чувствуя, что разговор предстоит непростой. Если он вообще будет. — Ты что-то хотела?
Муха коротко кивнула из своего угла — и приветствие, и ответ. Шелкопряд вздохнула как можно тише, откладывая будущий носок. С Мухой нужно было участие и терпение, а еще лучше — телепатические навыки, потому что она была не из любительниц поговорить — она, на самом деле, вообще не говорила, прекрасно при этом слыша и не менее прекрасно издавая любые звуки в случае крайней необходимости. Шелкопряд понятия не имела, что с ней делать, но зачем-то же она все-таки пришла: явно хотела что-то донести, судя по тому, как скукожилась, став в три раза меньше своего обычного размера, — и она уже хотела продолжить расспросы, но фигурка шевельнулась и направилась в ее сторону неуверенной походкой, будто под ногами был не пол, а раскаленные угли. Она остановилась в самом центре спальни, глубоко вздохнула — плечи поднялись чуть не до самых ушей — и, резко вскинув голову, выпалила:
— Я так больше не могу, сделай что-нибудь!
Шелкопряд в удивлении уставилась на нее: это была самая длинная речь, которую она когда-либо слышала от Мухи. Лицо у нее покраснело, очевидно, от смущения и негодования от сложившейся ситуации, о которой Шелкопряд пока что только догадывалась, в выпученных глазах, помимо привычного испуга, бултыхалось какое-то отчаяние, как и в голосе, который она слышала впервые. Весь ее вид кричал: «Спасите-помогите!» и «Я требую прекратить!» одновременно. Шелкопряд была согласна уже и на то, и на другое, оставалось только выяснить, от чего, собственно, спасать и что прекращать.
— Да что случилось-то? — спросила она и хлопнула ладонью по покрывалу рядом. — Садись, рассказывай.
Но Муха садиться не стала и ближе не подошла, ограничившись парой мелких шажков вперед. Этой вспышки смелости хватило ненадолго, и взгляд еще блестевших глаз перебежал от Шелкопряд на стену у нее за спиной, бегло прошелся по всей комнате и задержался на второй кровати, напротив, на нижнем ярусе которой царил бардак из комьев мятой одежды и вороха журналов с яркой обложкой. Шелкопряд проследила за ним и предположила, уже не надеясь, что Муха заговорит снова:
— Что, Язва что-то сделала?
В ответ голова заходила вверх-вниз с такой силой, что если бы она в какой-то момент слетела с шеи, как отвинченная, в этом не было бы ничего сверхъестественного. Шелкопряд понимающе вздохнула: у Язвы были свои методы осваивания на новом месте. Осваивание состояло из двух фаз: пассивной и активной. Пассивная шла первой и заключалась в пешей экскурсии по всему Дому в сопровождении новой подруги, в течение которой она задавала кучу вопросов и во все глаза смотрела по сторонам, пока все вокруг смотрели на нее с плохо скрываемым интересом ученых, наблюдающих за ранее неизвестным науке явлением. Когда началась активная фаза, все до единого юные дарования разом пожалели о проявленном ранее любопытстве, потому что теперь Язва прилипала, как банный лист, ко всем, кто попадалась под руку, и принималась расспрашивать обо всем, от любимого времени года до самого страшного кошмара, при этом то и дело роняя не самые аккуратные фразы на грани обзывательств. Нравилось это, разумеется, далеко не всем, а сама она все никак не могла взять в толк, что именно пошло не так, но попыток не оставляла. На Муху ее активность распространялась тоже, причем чем старательнее Муха ее избегала, тем больше Язва упорствовала. Если до этого доходило, могла залезть и под кровать, куда бедная Муха от нее пряталась и откуда выгоняла ее, швыряясь обувью.Об этом Шелкопряд узнала от самой Язвы, заявившейся в комнату с улыбкой от уха до уха и синяком на лбу от чьей-то туфли. Видимо, Муху это совсем доконало, и она решила, что через подругу на новенькую-прилипалу подействовать будет легче.
— Я ей скажу, чтобы она тебя не трогала, — заверила ее Шелкопряд. Она уже знала, что это навряд ли подействует: если Язва хотела, она делала, — но гостью нужно было успокоить. Та, если и догадалась о чем-то по Шелкопрядову голосу, то вида не подала и благодарно кивнула, развернувшись к двери.
— Подожди, — остановила ее Шелкопряд. Муха послушно замерла и вытаращилась на нее огромными глазами. — Если она опять начнет приставать, ты ей лучше ответь — что угодно. Может сработать. Пусть думает, что она своего добилась.
Муха снова кивнула, на этот раз сосредоточенно и серьезно, немного помялась на пороге, решая, прощаться или нет, и все-таки молча выбежала в коридор.
Язва заявилась в комнату примерно через полчаса, когда Шелкопряд уже принялась за второй носок и наполовину его одолела, в серой куртке, почти черной от пропитавшей ее влаги, местами еще красная от мороза и белая от снега. Он в этом году выпал рано и теперь лежал во дворе тяжелым одеялом, искрящимся на солнце, скрывая под собой асфальт и неубранные листья, и чуть не каждый день там разворачивались настоящие снежные баталии, особенно если там одновременно собирались и девчонки, и мальчишки. Язва проводила там все свободное время, если позволяла погода, а она позволяла почти всегда.
— Я подбила этого, как его... Крюка! Или как там его, ну неважно. И Сиамцев! — тараторила она, рывками высвобождая руки и ноги из промокшей одежды и кое-как размещая ее на батарее и под ней.
— Что, обоих? — озабоченно спросила Шелкопряд, бросая на нее короткий взгляд исподлобья. Язва радостно шмыгнула носом: «Ага!» — и принялась стаскивать с себя свитер и штаны, тоже насквозь мокрые, только от пота.
— Ты бы видела, как кувыркался в снегу тот, который одноножка, — намертво прилипший к телу свитер, из которого она старательно выпутывалась, слегка приглушал ее радость и впитывал часть нескончаемой энергии, — как жук-навозник, вот умора! Ему, наверное, столько снега за ворот засыпалось, весь день тряси — не вытрясешь!
— Если бы ты меня сбила, я бы точно так же кувыркалась, — хихикнула Шелкопряд. Она почти по-родственному сочувствовала бедняге-Сиамцу, но описанное Язвой зрелище и впрямь звучало забавно.
— Да ты что! — Язва плюхнулась с ней рядом в одной майке и трусах, взволнованная не на шутку. — Да чтобы я тебя! Да никогда! А если кто другой, да я ему!..
— Ну что, что ты ему? — насмешливо подначивала ее Шелкопряд.
Язва рывком подалась вперед, оттолкнувшись руками от постели, и заговорила со страшными глазами:
— Шею сверну! И голову проломлю! И... О! Сожгу на ритуальном костре! И скормлю труп червям!
Шелкопряд упала на спину и расхохоталась, роняя спицы.
— Это ты... — выдавила она из себя, задыхаясь от смеха. — Это ты старших наслушалась?
— Обижаешь, сама придумала, — Язва поерзала на месте, вытащила из-под себя готовый носок и тут же натянула его на ногу — зеленый, цвета еловых иголок, с белой полосой у края, — пошевелила внутри пальцами и довольно заявила: — Удобно! — носок, длиннее ее стопы на пару сантиметров, согласно качнулся вниз-вверх. — А повеселее ничего нет? Ну, цветом.
— Нет, если только у тебя не завалялось где-нибудь красной пряжи, — проворчала Шелкопряд. — И как ты, кстати, скормишь червям труп? Ты же его уже сожгла.
- Это я просто еще не определилась.
Шелкопряд села на постели и с озадаченным видом уставилась на носок.
— Большой, да?
— В самый раз, — заупрямилась Язва и соскочила с кровати прочь от руки, потянувшейся к ее стопе, едва успевший очутиться в уютном сухом тепле. — Второй давай довязывай, в одном холодно.
— Холодно потому, что ты голая, — хмыкнула Шелкопряд, потирая глаза, которые неприятно щипало после долгого созерцания стройных рядов шерстяных петелек. — Потом довяжу, — она потянулась к костылю и осторожно поднялась с кровати. — Пойду умоюсь.
— Подожди, — тут же откликнулась Язва и заторопилась, наспех влезая в другую теплую кофту, заброшенную в угол ее постели. В нужную штанину она попала с третьей попытки, то и дело раскачиваясь из стороны в сторону и подпрыгивая на босой ноге. Наконец сунула ее в ярко-голубой носок в два раза тоньше новенького, а обе стопы — в сухую обувь и подошла к Шелкопряд. Та без особого сожаления поставила костыль на прежнее место, привычным жестом закинула руку Язве на плечи и оперлась на нее. Язва быстро подстроилась под ее шаг, и они двинулись к умывальной.
На удивление, там не было никого из тех, кого Шелкопряд ожидала увидеть намывающими руки и греющими их под горячей струей после снежной бойни, если не считать Язву, которая делала это громко и с удовольствием, какого хватило бы на десятерых. Шелкопряд долго стояла у раковины, споласкивая лицо прохладной водой и вытирая глаза, надеясь прогнать досаждающий дискомфорт.
— Слушай, ты бы отстала от Мухи, а, — сказала она и поморщилась от попавшей в нос воды. — А то она приходила тут...
— Она приходила?! — Язва обрадованно подскочила на месте, как будто ее прошило током. — И что она сказала? Эх, и почему меня только не было!..
— Приходила, — подтвердила Шелкопряд, утирая лицо рукавом водолазки. — И просила, чтобы ты... — она чихнула и продолжила: — Чтобы ты к ней не лезла.
— Очуметь! — Язва будто вовсе ее не слышала, кроме самой первой фразы. Оно и понятно: ее впору было на первые полосы местных газет помещать, большими буквами и жирным шрифтом, только в Доме газет не было. — Я ее тут которую неделю окучиваю-окучиваю, а как она созревает, так меня рядом нет! Ну что за свинство!
— Она ничего такого все равно не сказала, ты ничего и не пропустила, — пожала плечами Шелкопряд. Глаза больше не болели, и снова можно было, не щурясь, смотреть на что угодно (а главное — на свет!). — Пошли?
— Пошли, — Язва сама поднырнула ей под руку и направилась обратно в коридор, все не переставая болтать: — Ну, теперь она от меня не отделается! Завтра на обеде...
— Я тебе говорю, отстань от нее, — Шелкопряд боднула ее головой на ходу, заранее сочувствуя Мухе на завтрашнем обеде. — Ты ее с ума сведешь своими выкрутасами.
— Да ладно, — Язва махнула свободной рукой. — Ты так говоришь, будто я ее пытаю. Зато смотри, какой прогресс: она же пришла сама поболтать!
— Вот именно! Это что ж такого надо было сделать с Мухой, чтобы она сама подошла и заговорила? В чужую комнату, Язва!
— Интересно, а как она на уроках сидит? — этот вопрос Язва задавала уже раз двадцатый, и Шелкопряд не преминула напомнить ей об этом. — Нет, правда, а как? Или ее не спрашивают? Не может же она все время молчать...
— Это ты не можешь, а она может. Два года как молчит. Ну, кроме как сегодня. Девочки говорят, что и того больше.
— Ну ничего! Теперь-то подружимся! А то какие-то тут все...
— Тихо, подожди, — перебила ее Шелкопряд, вдруг разом насторожившись. Язве это не понравилось:
— Чего ты меня затыкаешь, что я... — и вдруг — услышала. — Ой, а что это?
Звуки доносились из дальней части коридора: что-то ударялось о стену и падало на пол то с громким, то не очень шумом или звоном у них за спинами. Они, как могли, быстро развернулись, напоминая со стороны старую неуклюжую черепаху, барахтающуюся в яме в песке, и пошли-поковыляли на звук, недоуменно переглядываясь. Дверь третьей спальни то и дело распахивалась, и в коридор всякий раз что-то вылетало: издалека Язва различила спикировавший на пол набор деревянных рамок для фотографий, маленькие круглые пяльца, на которые что-то было понавешано, как на оберег, и голубую плюшевую обезьяну с белым пузом.
— Что у вас тут делается? — полюбопытствовала она, оказавшись достаточно близко к двери. Чудом услышав, из-за нее высунулась Пугало, сверкая огромными залысинами у висков.
— Хлам выносим, — сообщила она, скорчив недовольную гримасу, и исчезла. Теперь было слышно не только грохот от выбрасываемых вещей, но и приглушенную стенами ругань. Дверь снова распахнулась, и из спальни выплюнуло девочку — костлявую Сороку в бледных веснушках. Одна нога у нее была короче другой, и она бы упала, когда ее вытолкнули из комнаты, если бы не успела вовремя выставить вперед руки, упираясь ими в стену, и кое-как удержаться на своих спичечных ходулях. Браслеты из разномастного бисера у нее на запястьях и огромные идеально круглые красные бусы в движении слились в яркий вихрь, будто увешанная драгоценностями танцовщица выплясывала на площади, а не Сорока силилась сохранить равновесие. Следом за ней в коридор выплюнуло трость, о которую она чуть не споткнулась.
Едва выровнявшись, Сорока кинулась на дверь и замолотила по ней кулачками, старательно балансируя на нормальной ноге:
— Пустите! Пустите, говорю! И вещи помогите собрать! — она подергала ручку, но та поддалась лишь на мгновение, которого хватило, чтобы увидеть: ее держали с той стороны по меньшей мере в четыре руки.
— Что еще такое... — ошеломленно выдохнула Шелкопряд и спросила, обращаясь к Сороке: — Вы что, поссорились?
Сорока, не сразу их заприметившая, хотела ответить, но Язва, которую явно на месте держала только бескостыльная Шелкопряд у нее на плече, сбила ее с мысли, заорав громче, чем она сама до этого:
— Открывайте живо, эй! Так нельзя делать!
На обитательниц комнаты это большого эффекта не произвело, только еще две или три руки уцепились за ручку, так что теперь дергать ее было совсем бесполезно. Сорока подобрала с пола трость и застучала по двери уже ею, на что в спальне только злорадно захохотали.
— Мы дверь выломаем! Открывайте, хуже будет! — пригрозила Язва под аккомпанемент трости-дятла, но без толку. Наверное, еще и потому, что все в третьей комнате, как и во всем корпусе, успели запомнить голос Язвы.
Когда Сорока уже устала стучать, дверь отворилась снова, резко, так, что сбила ее, не ожидавшую такого, с ног. В коридор с визгом «Иди вей себе гнездо на помойке!» вышвырнуло альбом, блеснувший наклейками на прошелестевших в полете страницах. Тут Язва не выдержала и пулей сорвалась с места — Шелкопряд едва успела привалиться к стене рядом, — неистово задергала на себя ручку: «Сейчас же открывайте, дуры, вы что делаете! Да вас всех на костер надо!»
— Что ты привязалась со своим костром... — невпопад упрекнула ее Шелкопряд и закричала тоже: — Мы воспитателям расскажем! И Лосю тоже! И Мадемуазель!
За стенкой притихли и засовещались. Ссориться с Лосем и Мадемуазель не хотелось никому из них, это было ясно, поэтому было вдвойне странно, что дверь не просто не открыли, но заперли на ключ с противным зловещим скрежетом в скважине.
— Да что это такое! — взорвалась в бешенстве Язва. Шелкопряд положила ей руку на плечо:
— Ну их, помоги вон лучше, — Язва повернула голову и увидела Сороку, у которой все никак не получалось подняться из-за скользившей по линолеуму трости — чтобы поставить ее прямо, ей не хватало еще нескольких сантиметров в руках. Она ухватилась за протянутую ладонь Язвы, как утопающий в болоте — за свисающую над самой топью ветку, и выпрямилась, опираясь на нее и на вовремя подставленную трость.
— Спасибо, — пробормотала она, кусая губы. Глаза у нее были влажные, взгляд прыгучим мячиком скакал с Шелкопряд и Язвы на разбросанные по полу вещи и обратно.
— Пойдем к нам, — предложила Шелкопряд. — Пока они там не успокоятся.
Сорока подтерла нос ладонью и раскрыла рот от удивления:
— Ой! А я же у тебя никогда не была! Ты где живешь?
— Мы, — Шелкопряд указала за спину большим пальцем, — в самом конце...
— Четырнадцатая комната, — добавила Язва. — Пойдешь?
Сорока энергично закивала, вмиг загоревшись интересом, и вдруг спохватилась:
— Только вещи помогите собрать!
— Зачем? — непонимающе посмотрела на нее Шелкопряд. — Потом придешь и заберешь их себе обратно...
— Я их тут не оставлю! — категорично заявила Сорока, для убедительности стукнув тростью по полу. Язва с Шелкопряд переглянулись и, вздохнув, принялись поднимать все, что могли унести с собой: Шелкопряд подцепила пяльцы и надела их на руку, как обруч, Язва взяла фоторамки, пока Сорока подбирала маленькие коробочки с чем-то шуршащим и звонко бренчащим внутри, пакетики с блестками и ярко-желтый мешок для спортивной формы. Альбом с наклейками засунули Шелкопряд за тугой пояс юбки, а голубую обезьяну Сорока подхватила под мышку, любовно погладив бедняжку («Тебе сильно досталось, да?») по голове. Она подождала, пока Язва и Шелкопряд не образуют снова нерасторопную многоножку, и пристроилась с ними рядом по правую сторону.
— Вдруг они сопрут, — смущенно буркнула она по пути. Шелкопряд со знанием дела промычала, а Язва помотала головой с лицом человека, совершенно запутавшегося:
— Так они же сказали, что это хлам, на что оно им сдалось?
— Это не хлам! — запротестовала Сорока. — Это все нужное!
— Нужное, нужное, не кипятись, — примирительным тоном согласилась Шелкопряд. — Давай мы сейчас придем, и ты нам все расскажешь.
В спальне Сороке любезно предложили на выбор стул или постель Шелкопряд, но постель Язвы пришлась ей по душе больше: среди кучи одежды, которая могла бы служить дополнительным покрывалом, и журналов она чувствовала себя как в своей стихии. Ее драгоценные пожитки бережно сложили в небольшую стопку на стуле.
— Как у вас просторно! — ахнула Сорока, озираясь по сторонам. — Вы тут что, вдвоем живете?
— Вдвоем, — ответила Язва. Она, пристроившись на подушке на полу возле Шелкопрядовой кровати, держала на коленях чужой альбом с наклейками, но так к нему и не притронулась, вся заинтригованная и коридорными событиями и возможностью кому-то что-то рассказать. — У нас сверху никого нет, видишь?
— А куда ваши верхние подевались?
— Да их и не было, — Шелкопряд перебирала пальцами лохматые волосы Язвы в попытках соорудить из них косичку. — Мы же самые последние, на нас люди и закончились, — развела она руками.
— Кто-то из воспитателей говорил, — Язва подняла голову кверху, обращаясь не то к Сороке, не то к Шелкопряд, не то к обеим сразу, — что с нами еще две девочки должны жить, но они так и не появились. Может, не приехали, а может, и померли...
— Да тьфу на тебя! Ни стыда, ни совести, — Шелкопряд воззрилась на Сороку. — А с тобой-то что?
Сорока недовольно скривила рот, почесала кончик носа и сказала:
— Они меня выгоняют. Выживают. Не хотят, чтобы я с ними жила, — она с нежной тоской указала на вещи на стуле: — У меня коллекция, жизненно важные вещи! А они кричат, что это хлам, и жалуются всем подряд. Вам, наверное, тоже жаловались...
Язва вспомнила, как слышала в столовой и в классе редкие разговоры про некую «дурынду, которая устраивает из своей койки отстойник». Кличку никто никогда не называла, потому что говорившие всегда знали, кого обсуждают, а на чужие уши такие вот разговоры никогда рассчитаны не были.
— Можно подумать, я у них на кроватях все собираю, а не на своей, — продолжала между тем Сорока, насупившись, а потом погрустнела: — Они меня, наверное, и обратно не пустят. Они так уже делали: закрылись на ночь — и все тут! Хоть плачь там, они только ржут, как лошади.
Это похоже на Пугало, подумалось Шелкопряд. А еще в третьей спальне живет Водомерка, и на нее это тоже очень похоже. Они любили построить из себя взрослых и важных, покомандовать, и терпеть не могли, когда их не слушались. Когда делали что-то не так, как им хотелось. Когда делали то, что им не нравилось, даже если их самих это никоим образом не касалось. Пугало была той, кто демонстративно отсела от Язвы на обеде в первые дни, а Водомерка без устали клянчила у Шелкопряд браслеты после того, как забраковала уже четыре или пять, а на отказ фыркнула: «Не очень-то и хотелось, они у тебя все равно все страшные какие-то!»
— А ты говорила взрослым?
— Спрашиваешь! — криво улыбнулась Сорока. — Говорила, конечно, и не раз. Только, мне кажется, они уже мне не верят. Их как поругают, они же, знаешь, тут же шелковые делаются на денек-два, а потом все по-старому.
— А Мадемуазель — ей говорила? — Мадемуазель уважали и любили в девичьем корпусе столько же, сколько Лося во всем Доме, от мала до велика, чтили ее умеренную строгость и манеры и ценили ее похвалу и нежность. Уж с ней никому проблем не хотелось — стыдно было ее злить или даже расстраивать.
— Так они чудят всякий раз, как ее нет. Что я ей скажу?
Язва поскребла подбородок:
— Может, старших попросить помочь? — обернулась на Шелкопряд в поисках поддержки, но нашла там только удивленную гримасу, в точности повторявшую выражение лица Сороки. — А что?
— Если только ты хочешь сделать из моих мучений цирк, тогда пожалуйста, — хмуро отозвалась та.
Она сидела, безнадежно опустив голову и зажав меж коленей ладони и трость, и вздыхала, с каждым разом все печальнее и печальнее. Одна нога твердо стояла на полу, вторая, как у балерины, упиралась носком в половицу, не доставая всей стопой. Одинокая кучка вещей печалилась вместе с ней, предугадывая унижения, которых им будет стоить возвращение на родную кровать. Шелкопряд долго смотрела на них обеих, переключившись с Язвиных волос на выдергивание редких ниток, торчавших из покрывала. Язва — тоже.
— Ладно, — сказала Сорока наконец и улыбнулась, — пойду я. Спасибо вам.
Она помедлила и заметила, как Шелкопряд легко ущипнула Язву за руку, как та вскинулась, глядя ей в глаза, качнула куда-то в пространство головой, и как кивнули в ответ.
— Иди, — согласилась Шелкопряд и продолжила, как только она поднялась на ноги: — Забирай остальное и приходи.
— Если надо, могу помочь, — с готовностью вызвалась Язва, откладывая альбом. — Надо?
Зеленые глаза Сороки расползлись на пол-лица:
— А так можно?
— А почему нельзя? — усмехнулась Язва.
— Вот именно, — Шелкопряд нетерпеливо разгладила складки на покрывале, — из спальни выгонять можно, а переезжать нельзя?
— Правда, у нас же только верха свободные, — Язва с сомнением спросила: — Ты туда сможешь забраться?
— Смогу, смогу! Я и так сверху сплю, — от улыбки у Сороки выступили на щеках ямочки и глаза заблестели, как новенькие серебряные монеты на солнце. Ей до сих пор не верилось: — Нет, серьезно, можно?
— Давай-давай, хватай эту свою коллекцию и перебирайся к нам! — подбодрила ее Язва, про себя гадая, что еще интересного может найтись у Сороки в гнезде. — Хоть поинтереснее будет, а то тут сплошь ее хлам, а от его вида только удавиться хочется.
— Ах, вот как! — оскорбилась Шелкопряд, как оскорбляется художник, столкнувшийся с невежеством забредших на выставку зевак. — Вот сама себе и вяжи тогда! Носок тоже сама будешь доделывать!
Язва засмеялась, а Сорока, обнаружив пресловутый елочно-зеленой носок, с восхищением отметила:
— Между прочим, очень красиво, Шелкопряд.
— Правда? — та просияла. — Спасибо. А хочешь, я тебе тоже что-нибудь свяжу? Шарфик или носки? Я умею!
Условившись на таком же, как Язвины носки, зеленом шарфе и паре желтых варежек, Сорока все-таки ушла собирать вещи. Она долго заверяла Язву, что помощь не потребуется, но та, несмотря на все аргументы и отговорки из скромности, отправилась с ней, оставив Шелкопряд наскоро наводить порядок и освобождать по возможности все поверхности, по каким успели нелегально распространиться ее рукодельные принадлежности. До третьей спальни они добрались, весело щебеча о том о сем на весь коридор, и без труда ввалились внутрь, где их встретили несколько пар разноцветных глаз, явно не ожидавших ни того, что Сорока пропадет, а не будет дожидаться, когда ей будет оказана коллективная милость, ни того, что она придет не одна. Они даже не стали поджидать ее под дверью и караулить ее появление в коридоре — настолько сильна была уверенность в том, что их жертва, наученная горьким опытом, еще долго не осмелится подойти к спальне.
— Всем привет! — Язва весело махала руками и здоровалась с каждой на разный манер, пока Сорока, сорвав с постели покрывало, сгребала в него все, что с него при этом попадало, чудом не огрев никого по голове. — Как у кого дела? У нас вот здорово, у нас пополнение! — поделилась она под жизнерадостный шелест и громыхание за спиной, успевая рассматривать и жительниц комнаты, и ее саму, со стенами в скучных обоях, на которых неряшливо, будто пятна, красовались редкие наклейки и марки. Глухонемая Колокольчик с интересом смотрела ей в рот, расценивая внезапное появление как дополнительный шанс попрактиковаться в чтении по губам.
В углу ахнула Водомерка:
— Это что, вы ее забираете?
— Насовсем забираем! — с превеликим удовольствием подтвердила Язва. — Со всеми сокровищами! А вы сидите и завидуйте, что всего лишились!
— Чего лишились-то, мусора? И мусорницы, — подала голос Пугало с соседней с Водомеркиной койки, метнув презрительный взгляд в спину Сороки. Спина непроизвольно съежилась, а руки зашарили по матрасу, полкам шкафа и тумбочке втрое быстрее, растеряв часть былой сноровки. Язва шагнула в сторону, загораживая собой несчастную спину, и одарила Пугало и Водомерку лучезарной улыбкой и простодушным:
— Ну, у кого что болит, тот о том и говорит, как говорится! Кому что нужно, тот как раз это самое нужное первым делом и замечает, — и заговорщически подмигнула. Водомерка крепко задумалась, а Пугало принялась сердито раздувать ноздри, втягивая ими воздух, как мощный пылесос, и так этим увлеклась, что смогла выдать только:
— Сама такая! И эта! Вы обе! Все втроем!
На счастье Пугала, со скрытым ликованием наблюдавшей, как крепко сжались кулаки у Язвы, Сорока уже закончила со сборами и вовремя одернула помощницу, чтобы та помогла ей дотащить покрывальный узел, из которого, кое-как завязанного, торчала всякая всячина. Завернуто там все было в наспех содранное постельное белье, так что конкретные вещи, стремившиеся вырваться из тесного плена, до поры до времени оставались для Язвы загадкой. Поднять узел удалось только двумя руками, а вот на то, чтобы его удержать на весу, не хватило бы и рук помощи бога Шивы, поэтому они, кое-как протолкнув его через внезапно узкий дверной проем в коридор, поволокли его в три руки: две Язвы и одна — Сороки, не занятая тростью. Тащили по полу медленно и упорно, с характерным шуршанием, к которому тут же примешался топот ног в кроссовках, тканевых и лакированных туфлях и любопытные перешептывания. На секунду Язва оглянулась на них, чтобы увидеть почти всех из третьей спальни, выглядывавших из-за дверного косяка. Она не удержалась и показала им язык, пока не видела Сорока, и потащила узел дальше, преисполненная гордости. Перешептывания приобрели недовольный оттенок, но помешать им никто не пыталась. Только раз они наткнулись на препятствие: дверь одной из спален неожиданно отворилась, преградив им дорогу. В коридор выступила девушка из старших, высокая и светлоголовая, с лицом в красных точках, нос горбатый и тоже в красных точках вперемешку с черными, что поменьше. Она смерила их взглядом сверху вниз и осведомилась:
— Что это вы тут?
— Переезжаю, — немедля объяснилась Сорока, указывая на узел. — Багаж перевожу.
— Я портье, — отсалютовала Язва, чтобы не отставать.
Девушка осмотрела багаж, оценивая его внушительные размеры.
— Ого, — сказала она и поднесла ко рту сигарету, появившуюся в руке будто из ниоткуда. — Большое дело. С новосельем! — и снова закрыла дверь все той же рукой. В последний момент в щели мелькнул пустой рукав рубашки.
— Ага, спасибо! — запоздало крикнула Сорока, вся раскрасневшаяся от волнения. Язва поймала ее взгляд: гордости и смущения в нем было почти поровну.
В четырнадцатой спальне Сорока с небывалым трудолюбием и головокружительной прыгучестью занялась обустройством своего нового жилища. То, что покрывало успело собрать всю пыль и грязь, которую натащили в коридор за неделю, ее ничуть не смущало, но по настоянию Шелкопряд она все же вытрясла его за порогом в профилактических целях. Содержимое узла оказалось и впрямь интересным: там нашлись как базовые необходимые в быту вещи вроде одежды, зубной щетки и обуви, так и предметы, представлявшие собой как минимум способ увлекательного времяпровождения, а как максимум — готовый музейный экспонат. Вторая категория включала в себя: деревянную шкатулку с резной крышкой, бренчавшую чем-то невесомым изнутри, разваливающуюся тетрадь с выпадавшими из нее листами, на которых торопливым взрослым почерком были выведены замысловатые рецепты, бело-синее блюдо размером больше человеческой головы, которое при желании могло сойти за своеобразный ореол, дюжину блокнотиков, мешочек со значками, простыми булавками и ленточками, несколько фигурок животных и птиц, местами облезших, секатор («Это тебе зачем? От воров защищаться?»), кусок веревки, два метра кое-как свернутого красноватого тюля — и еще уйму всего. Тюль Сорока растянула над постелью, закрепив кое-как булавками за обои под самым потолком — ни Язва, ни Шелкопряд толком не поняли, как у нее это вышло, но признали, что вышло хорошо, а если продержится до выходных, то и вовсе, можно сказать, на совесть. В одну из фоторамок она вставила картонку, закрыла ее, убедившись, что закрыто надежно, потом обвязала с четырех сторон веревкой, свесила ее через спинку в изножье, а другой конец обмотала вокруг каркаса кровати.
— А это зачем? — тут же донеслось снизу, где Шелкопряд внимательно рассматривала диковинное сооружение.
— Это чтобы всякие мелочи к себе поднимать, — рассказала Сорока, свесившись с кровати головой вниз. — Если все так, в руках таскать, залезать трудно, а так положила, что нужно, поднялась спокойненько, подтянула веревочку — и все!
— Умно, — одобрила та и качнула фоторамку в сторону. — А не перевернется?
— Еще ни разу не переворачивалась!
В распоряжении у Сороки оказался целый верх шкафа, что стоял аккурат рядом с кроватью, так что его она тут же решила использовать в качестве тумбочки. Туда отправилось все, кроме тетради с рецептами и игрушечной обезьяны: рецепты спрятали под подушку, а обезьяну усадили под полупрозрачным куполом. Язва глядела на нее и ее хозяйку, чуть притихшую, занятую грамотной расстановкой сокровищ, и наконец окликнула ее:
— Какая же ты Сорока, ты Белка! У тебя там не гнездо, а дупло, а сороки в дуплах не живут!
— Дупло — из-за полога? — уточнила Шелкопряд, добивая у себя на кровати второй носок. Сорока непонимающе склонила голову набок, а Язва только моргнула:
— Из-за кого?
— Это она про потолок, наверное, — шепнула Сорока ей на ухо, почти всем телом внизу, чудом только удерживая себя ногами на верхнем ярусе. — Или про штору...
— А-а-а! Ну да! Да и там вон сколько всего, — Язва обвела рукой приданое Сороки, — прямо запасы на зиму. Белка и есть!
Растроганная Белка схватила ее за плечи, опасно покачнувшись и перепугав и ее, и Шелкопряд, и себя саму, и горячо чмокнула в макушку, и протянула с мечтательным видом:
— Где бы грибов достать сушеных...
В дверь вдруг не то поскреблись, не то постучали. Они дружно переглянулись, и Шелкопряд, дохромав пару шагов, отворила ее.
— Обронили, наверное, — сказали за порогом. Шелкопряд опустила взгляд с лохматой шевелюры и увидела, что смуглая рука протягивает ей розовую кроссовку, как раз такую, какой они только что не досчитались, разбирая Белкины пожитки.
— Да, наверное, — кивнула она и уже хотела поблагодарить, но, услышав донесшееся из комнаты нетерпеливое «Кто там?», кроссовку решительно всучили ей в руки и заторопились прочь. — Тут принесли, — она прикрыла дверь и подняла кроссовку над головой.
— Кто принес? — спросила Язва, но поняла все в тот же самый момент, заметив замешательство Шелкопряд, и вихрем рванула в коридор с криком: — Муха! А ну стоять!