— Не спишь? У нас проблема.

Это определенно не то, что я хочу услышать, проснувшись в три часа дня с ноющей ногой и головной болью. Раскрыть глаза так, чтобы увидеть что-то больше, чем на долю секунды, получается только с третьей попытки, и за то время, что я беспомощно моргаю, Принцесса перемещается от дверного проема к моей кровати. Делает она это, в силу моего восприятия, отрывистыми движениями, будто записанными на пленку, которую потом разрезали и снова склеили как попало, и останавливается аккурат так, что мне не нужно отрываться от подушки, чтобы видеть ее лицо. Оно привычно бледное и расслабленное настолько, насколько всегда бывает в спальне, но у нее нет привычки разбрасываться такими словами по пустякам, а значит, причина как минимум насторожиться у меня есть.

 — Что такое? — я выжидающе смотрю на нее, попутно вспоминая, где Язва оставила для меня обезболивающее: на своей тумбочке или на моей.

 — А ты не видишь? — спрашивает она и кивает на распахнутую дверь.

Вижу, думаю я, и очень надеюсь, что ее сейчас закроют и окажется, что ты имеешь в виду что-то другое. Но никто ничего не закрывает, даже тени на стене не мелькает, и из коридора продолжает доноситься неприятное шарканье и приглушенные расстоянием разговоры.

 — Не говори мне, что...

 — Ага.

Я откидываю голову назад и издаю протяжный усталый стон. Принцесса довольно скалится и одергивает меня:

 — Ну только не вой. А то сейчас услышат и тоже заберут. Будете вдвоем там куковать.

 — Я не вою.

 — А что ты делаешь?

 — Смиряюсь со своей участью.

Она понимающе кивает и шелестит наполовину распотрошенным блистером, который перекладывает с ближайшей тумбочки на плед рядом со мной.

 — Побыстрее только смиряйся, а то она там с четвертого урока торчит, — я снова тру глаза и не вижу ее, только по удаляющемуся голосу и мягкому шуршанию понимая, что она отъехала к себе и устроилась там, обложившись пледом. На миг возникает инстинктивное желание самой поплотнее забраться в свой кокон и не вылезать оттуда до скончания времен, но сделать этого я не могу, поэтому выбираюсь из него резко и порывисто, словно спасаясь от чего-то, в нем таящегося, не оставляя соблазну ни единого шанса. «Она» — это Язва, «там» — это «в Могильнике». Торчит пару часов, если не больше.

«Потрясающе, просто потрясающе», — крутится у меня в гудящей голове, пока я стараюсь успокоить ее таблеткой, одеваюсь и в полном обмундировании: майке и футболке под свитером, шерстяных колготках и двух парах носков (толстых и тонких) под юбкой плюс ортез, — бреду в умывальную. Раковины там холодные, стены холодные, все холодное, а вода обжигающая, и это очень быстро начинает выводить из себя, в довесок к общему положению дел. — «Язва, чтоб тебя намочило!»

В Каюту, серую от пасмурного полумрака, возвращаюсь с громким хлопком несчастной дверью, не сделавшей никому ничего плохого, и нарастающим желанием кого-нибудь пнуть.

 — А я ей говорила? Я говорила, какие тебе уроки, у тебя сопли до пола, платки стирать не успеваем! Говорила, отлежись, не помрешь — говорила? Говорила. Но нет же, какой там лежать, нам надо всюду быть, лететь очертя голову! «Все нормально, Шелкопряд, я здоровее всех здоровых, Шелкопряд, уймись»! А потом удивляемся, когда нас за шкирку возьмут, как котят перед тем, как топить — и в Могильник с размаху. Действительно, как это могло произойти?

Принцесса со стоическим терпением сносит шквал моего недовольства, пока я не иссякаю, заполнив им всю комнату вдобавок к духоте. Чтобы направить куда-то разом появившуюся энергию без вреда для корабельного имущества, хромаю к окну и открываю форточку, впуская прохладу и осенние запахи. Принцесса предусмотрительно натягивает одеяло выше и берет в руки книгу с полустершимся названием на корешке. Я остаюсь на месте, упираюсь ладонями в округлый край подоконника и смотрю на пустынный двор внизу, сухую траву, примятую дождем, и лужи на асфальте, мысленно уже на полпути к Могильнику.

 — Нравится ей это, что ли?..

В ответ прилетает смешок и шорох переворачиваемой страницы.

 — Чувствует себя, наверное, красавицей, которую вот-вот придет спасать из башни с драконом рыцарь в сияющих доспехах.

 — С такой красавицей и дракон не нужен.

Я отлипаю от подоконника и поворачиваюсь к Принцессе. Ветерок читает вместе с ней, причем читает гораздо быстрее и все норовит перескочить на следующий разворот, но она держит книгу крепко. Сейчас нельзя терять ни минуты, но я невольно задерживаю взгляд на ее пальцах с обгрызенными и обломанными ногтями, на мгновение задаюсь вопросом, не царапает ли она ими себя, когда моется. Потом снова уношусь мыслями далеко отсюда, и ногти становятся просто фоном, как вид из окна в поезде: гляжу на них, а направляюсь совсем в другое место, меня мотает, то покрываюсь мурашками, то умираю от жары. Поезд останавливается. Выход на платформу - через выкрашенную белой краской дверь.

Встряхиваюсь и бреду к выходу. Принцесса вскидывает на прощание руку, я повторяю этот жест и выхожу в коридор.

Здесь довольно пустынно. В этом году похолодало значительно раньше, чем положено, поэтому отопления все дожидаются в своих спальнях под тремя пледами и во всем, что есть, способном согреть, наплевав на любые модные веяния, и даже тех, кто любит ежедневно гулять взад-вперед от лестницы до безликого тупика, не наблюдается. До конца смены Софы еще три часа, но задерживать ни ее, ни себя я не хочу, стараюсь идти быстрее, наплевав на ноющую ногу, и звуки неровных шагов расходятся во все стороны в царящей тишине. Такая же тишина пронизывает весь путь до застекленных дверей Могильника. Лишь единожды, уже на втором этаже, в нее врывается отрывистый крик или клич, в котором точно есть слова, но их не разберешь. Я останавливаюсь настороженно, но, так и не дождавшись продолжения, двигаюсь дальше.

В Могильнике тишина другая, не такая, как в остальном Доме — полупрозрачная, с примесями звуков-шумов вроде сухого шелеста, невнятного шепота, жалобных завываний ветра, которые никогда не стихают, а только сменяют друг друга, как часовые на посту, в ней слышно даже самое тихое и двигаться в ней легко. Могильная же тишина плотная, под стать накрахмаленным белым простыням на койках, она проглатывает любые звуки, считая их нарушителями спокойствия, посягнувшими на ее величие. Ты не услышишь медленно катящуюся к тебе тележку, пока она не упрется тебе в бедро. Здешняя тишина давит со всех сторон и сама напряженно прислушивается к тебе, в ней неуютно и тяжело даже рукой пошевелить.

 — Стой! — окликают меня с поста дежурной сестры, когда я прохожу мимо, уже решившая, что ей все равно или она меня не заметила.

Ее лицо, овальное и вытянутое книзу, с очками в прямоугольной оправе на курносом носу, мне незнакомо. Не то чтобы я знала всех дежурных Паучих в лицо, но ее я совершенно точно вижу впервые. Это хорошо, потому что можно не заморачиваться с выбором отговорки, ведь она не слышала ни одной из них, чтобы засомневаться, и плохо, потому что непонятно, чего от нее ожидать. Новенькие медсестры бывают двух типов: безалаберные, которые любят заняться на рабочем месте далеко не тем, чем положено, и те, которые работают, говорят и живут строго по инструкции, регламенту, алгоритму, придерживаются формальностей и скрупулезны в бумажной работе, — и она явно относится ко второму типу. С этим могут возникнуть проблемы.

Я подхожу ближе, бегло осматриваю ее в поисках бейджа с именем, но она освобождает меня от необходимости как-либо к ней обращаться:

 — Ты к кому? Что у тебя случилось? — нетерпеливо расспрашивает она с явным подозрением. Я перебираю в голове заранее подготовленные причины визита, ощущая себя под этим взглядом, как на минном поле, и говорю со сцепленными за спиной в замок пальцами:

 — Мне нужно забрать таблетки, — беспроигрышный вариант, который не сработает разве что в том случае, если Язва решит попадать в Могильник регулярно в смену одной и той же дежурной. Хотя и здесь, наверное, можно выкрутиться - мало ли какие есть лекарства и от чего. Да и я все-таки не воровать пришла: нужно просто пройти, а там найти Софу - и все. Я приветливо улыбаюсь ей, приподнимая брови: — Я знаю, куда идти, спасибо.

Она ничего не говорит в ответ и только смотрит задумчиво. Я принимаю это за пропуск и уже собираюсь уйти, как она разжимает тонкие губы:

 — Рецепт.

Я так и застываю на месте вполоборота, будто в самом деле наступила на мину, и чувствую, как холодеет все внутри. Никто никогда не требовал здесь рецепт. Честно говоря, непонятно, зачем он вообще нужен дежурной сестре — обычно его предъявляют той, кто как раз выдает препараты. Я лихорадочно соображаю, что делать. Любимый Язвин способ «Удиви и беги» отметаю сразу, не то окажусь с ней рядом в мгновение ока, на соседней койке, или вообще, чего доброго, в Клетке. Можно, конечно, сказать правду, что рецепта у меня нет, или приврать, что я его забыла, но и в том, и в другом случае меня выставят вон. Поменять причину прихода я уже не могу — тогда уж точно пиши пропало.

 — А разве вам нужно его показывать? — осторожно подбираю одно слово за другим, всем своим видом показывая, что слышу такое впервые. — Раньше никогда не просили, только при получении...

Как в замедленной съемке, брови у нее ползут к переносице со скоростью двух пожилых улиток, кожа там собирается в мелкие складки, а взгляд становится еще строже, чем до этого.

 — Нужно. Для отчетности.

Этим своим взглядом она будто готовится проткнуть меня насквозь, а тишина, теперь и вовсе неподъемная, помогает ей, сваливаясь на меня всем своим грузом и удерживая на месте. Я уже чувствую, как он, этот взгляд, упирается мне в шею заостренным концом, и, пригвожденная, ищу выход, продолжая недоуменно пялиться на его хозяйку.

 — Я... — острый кончик придавливает кожу, слова разбегаются, я мучительно пытаюсь собрать их вместе, но ничего не выходит.

 — Все рецепты хранятся у меня.

Откуда-то сзади и слева. Взгляд дежурной медсестры меняет свою траекторию и теряет в напряженности, я же с облегчением перевожу дух.

Софа смотрит на новобранку в три раза строже, чем та - на меня, вздернув нос и держа руки в карманах. И, разумеется, я не услышала ни звука, притом что она в последние годы носит каблуки и только каблуки.

 — Все рецепты хранятся у меня, — повторяет она, и дежурная медсестра словно уменьшается в размерах. Она отводит взгляд, потом пытается возразить:

 — Но как же отчеты...

 — В следующий раз, если захотите проверить справки и рецепты, обращайтесь ко мне, а не пытайте детей, — Софа поворачивается ко мне, в открытую любующейся серьезностью и уверенностью в ее чертах, и коротко зовет: — Пойдем.

Вежливо прощаюсь с сидящей на посту сестрой и догоняю Софу. Она идет почти прогулочным шагом, чтобы мне было проще. У Софы голубые тени для век, и их сочетание с ее синими глазами напоминает морской пейзаж: сверху — ясное небо без единого облачка, снизу — бескрайнее море, нырнув в которое, можно присоединиться к косяку пестрых рыбок, снующих меж коралловых колоний. Я часто думала об этом в детстве. Сейчас к ее облику прибавилась ярко-красная помада — можно представить, что это пупырчатая морская звезда разлеглась на самом дне. Я киваю на оставшийся у нас за спинами пост:

 — Давно она здесь?

 — Третий день, первое дежурство, — Софа раздраженно вздыхает. — В голове одни бумажки, без бумажки работать ни в какую не может.

Понимающе улыбаюсь и качаю головой:

 — Честно говоря, по ней видно. Еще до того, как начнет говорить. Мне кажется, ей больше пошла бы работа в бухгалтерии. Была бы как рыба в воде.

 — Давай-ка без фамильярности, — отсекает сестра Софа. Она придирчиво изучает мой наряд, улыбается едва заметно краешком рта и одергивает мой задравшийся свитер.

Когда мы проходим мимо сестринской, дверь в которую слегка приоткрыта, а внутри, судя по мерно качающимся теням, спокойствие и отдых, она сообщает в полный голос, не боясь, что кто-то услышит:

 — Я с недавнего времени занимаюсь лекарствами: получаю, выдаю по показаниям, — так что в следующий раз просто говори, что ко мне.

О, так она сказала правду, а не соврала, чтобы меня выгородить? Так даже лучше.

 — Это можно считать повышением?

 — Можно, — она пожимает плечами. — Хотя платят столько же, а вот забот стало побольше.

Охотно верю: я как-то была в помещении, где хранятся лекарства. Для тех, что привозят по индивидуальному заказу или сдают по приезде в Дом, там есть отдельный шкаф — один из пяти или шести, выстроенных вдоль стен небольшой комнаты, полки заставлены коробочками, склянками и приборами. Страшно подумать, каково наводить там чистоту или разбирать доставленные препараты — там не протолкнуться, вдвоем уже становится тесновато, а еще коробки...

 — Где? — спрашиваю я, вспомнив, зачем вообще пришла. Она отвечает мне не сразу: в коридоре возникают люди — пара врачей и три медсестры, все как один здороваются с Софой с равной долей уважения в голосах, она благосклонно кивает им. И это бывшая медсестра-практикантка, которая первое время была у всех на побегушках! Чувствую за нее почти младше-сестринскую гордость, пускай она больше не зовет меня «деткой» и не интересуется тем, как мне спалось. Только когда все они скрываются из виду, она возвращается к нашему разговору.

 — Она твердит, что простудилась.

 — Ее продуло. Не закрыли на ночь окно, потому что всем было жарко. А утром — вот.

Софа хмыкает и вновь умолкает. Я терпеливо жду и по пути разглядываю стены, пол и потолок, читаю одну дверную табличку за другой, гадая, к какой палате мы направляемся.

 — Никаких необычных симптомов у нее нет, — замечает она. — И все же...

 — Откуда в Доме взяться вирусам, сами подумайте? — краем глаза вижу свои руки, какого-то полуживого серо-голубого цвета. Меня всю передергивает против воли, пока я продолжаю, не получив никаких комментариев. — Был бы хоть один, мы бы уже все у вас штабелями лежали.

Она снова хмыкает. Кажется, разговорчивости ее хватило только на наше детство. Поскорее бы отсюда выбраться. С ней приятно поболтать, но сейчас мне чуть-чуть не до этого.

Наконец Софа замедляет шаг и останавливается напротив очередной двери с черным номером на белой табличке.

 — Какое-то все слишком целое, — говорю я, не наблюдая вокруг никаких разрушений или их прямых или косвенных последствий — своеобразной надписи «Здесь была Язва». — Вы что, успокоительными ее напичкали?

 — Целое, — подтверждает Софа, — все, кроме моих нервов, да и не только моих, — она указывает на дверь красным ногтем: — Это она сейчас успокоилась, а до этого вопила без конца: «А когда домой? А когда домой?»

Не улыбнуться не получается, и я закусываю губу, чтобы хотя бы не рассмеяться:

 — Ущерб средней тяжести, как я понимаю.

Софа отвечает сосредоточенным «угу».

 — Спасибо большое, — от души благодарю я после недолгой паузы. За дверью тихо. Слушает, наверное.

Софа не сводит с меня глаз по неизвестной причине. Окидывает с головы до пят незнакомым взглядом, который фиксируется там, где под юбкой у меня заключенное в ортез колено, и осведомляется:

 — Как нога? Не болит?

 — Нет, все хорошо, — я отрываю правую ногу от гладкого, как новенькая отполированная столешница, линолеума и слегка покачиваю ею в воздухе для большей убедительности. Софа выглядит удовлетворенной.

 — И все же...

Тут нога, до этого момента нывшая с одной и той же интенсивностью, так что я успела к ней привыкнуть, дает о себе знать. Ощущается это как мощный электрический заряд, добравшийся до самых костей. Я морщусь, не сдержавшись, и кое-как подавляю рвущийся наружу крик. Софа сразу же подается ко мне всем телом, но я мотаю головой и стараюсь как можно быстрее справиться с этой вспышкой. Опираюсь спиной о стену у самой двери и на левую ногу одновременно — становится легче.

 — Все точно хорошо?

Я поднимаю слегка затуманенный внезапной болью взгляд на Софу. Я не узнаю голос, которым она ко мне обращается, и едва узнаю ее саму. Что-то ощутимо меняется в ней, и эта резкая перемена застает врасплох. Две неожиданности за пару минут — это много.

 — Может быть, — вкрадчиво, настойчиво, — стоит остаться ненадолго?

Море под ясным небом, в которое я смотрю, вдруг кажется не столько бескрайним, сколько бездонным. Что-то подсказывает мне, что там не водятся рыбы с пестрой чешуей, и нырять в него не хочется. Боль в ноге пульсирует. Что-то липнет к рукам, чем-то похожее на тонкие-тонкие мокрые нитки, и чем больше ты их отрываешь, тем больше их пристает к коже взамен старых. Все тело сковывает ступор, лишний раз не пошевельнуться, можно только безотрывно наблюдать то, что наблюдать совсем не хочется.

Я набираю в грудь побольше продезинфицированного насквозь воздуха и с поразительной для этого состояния четкостью чеканю:

 — Нет. Я хорошо себя чувствую. Спасибо.

Паучиха недоверчиво склоняет голову набок, медленно моргает, облизывает губы в чем-то красном — не хочу знать, в чем и в чьем. Она награждает напутствием:

 — Постарайтесь, чтобы вас никто не видел.

И разворачивается, твердой походкой возвращаясь туда, откуда мы пришли. Только когда ее перестает быть видно и слышно, все проходит: появляются силы двигаться, пропадает эта навязчивая липкость. Боль возвращается к своему прежнему уровню.

В палате три койки. Язва сидит на той, что посередине, между двумя окнами, отбрасывает едва заметную тень прямо перед собой, на пол, кусок белого пододеяльника и прутья изножья кровати и улыбается самой умиротворенной улыбкой во всем своем арсенале. На тумбочке замечаю таблетки и капли в нос. Я приваливаюсь боком к дверному косяку и скрещиваю руки на груди:

 — Ну? Что расскажешь?

Она воздевает глаза к потолку:

 — Тут все еще неплохо кормят.

 — О господи, прости... — Ну хоть не голодная. — И таблетки тоже, небось, вкусные?

 — Да! Мне дали пастилки от горла, — хвастается она. Волосы взъерошенные, на щеке какой-то след — спала, что ли? — Мятные.

 — Детский сад, — вздыхаю. — Что-нибудь еще?

Язва снова задумывается и невозмутимо выдает:

 — Нет, это все. Можем идти.

Она поднимается на ноги и подходит ко мне. Вопросительно выгибает бровь — я отмахиваюсь: потом, — и мы выходим. Могильные дары забираем с собой — не пропадать же добру, а тут его и так навалом — в карманах Язвиных джинсов, которые мгновенно оттопыриваются, но под огромной кофтой этого не видно. На обратном пути нам, на удивление, действительно никто не встречается — даже дежурная медсестра куда-то подевалась, — однако Язва всю дорогу мужественно давится кашлем и изо всех сил скрывает насморк, а я не решаюсь воспользоваться предложенной помощью, пока за нами не захлопывается дверь Могильника, и он больше не представляет угрозы.

 — Что-то ты не такая какая-то, — говорит Язва, устраиваясь у меня под правой рукой. — Ты же виделась с Софой?

 — Виделась, — я закидываю руку ей на теплую спину и поджимаю губы. — Лучше бы не виделась, честное слово.

 — Ты тоже заметила? — она прямо оживляется, словно давно хотела поделиться этим наблюдением, но все не находила повода, заглядывает мне в глаза и неодобрительно цокает языком: — Совсем опаучилась. От нее там вообще что-то осталось?

 — Осталось, — отвечаю я. Море в солнечных бликах, — но немного. Давай не будем об этом.

Но Язва не унимается:

 — А я говорила, что так будет, — она всезнающе поднимает кверху палец и многозначительно изрекает: — У кого поведешься, с тем наберешься... Ой, тьфу ты, наоборот. Хотя, может, они там чего и набираются, спирта, например, вон у них его сколько.

 — Я тебе тоже много чего говорила, — подхватываю я. Язва понимает, что, во-первых, зря это сказала, и что, во-вторых, теперь моя очередь занудствовать, и театрально закатывает глаза. — Объясни мне, как ты тут оказалась? Здесь что, заскучали за твоими выходками и прислали делегацию?

 — Не, это Крестная все, — она шмыгает носом и вытирает его рукавом кофты. — Я ей сразу сказала, мол, ну просквозило, ну с кем не бывает? А она все равно сюда отправила.

 — Мне сказали, что ты уже успела всем тут плешь проесть. Не пойму, зачем держали-то, если у тебя даже температуры нет?

 — Черт их, паучар, знает. Сказали, мол, а вдруг осложнения какие...

 — От простуды, что ли, осложнения? Совсем, видимо, делать нечего, — уже на лестнице я спрашиваю: — А этот твой новый стратегический маневр в чем, позволь узнать, заключался? Думала так им надоесть, чтобы сами выгнали?

 — Ну да, — кивает она головой с каплей удивления, будто говоря: «А как иначе?» — Мне казалось, должно сработать даже оперативнее, чем все остальное.

 — Я-то думала, ты ради Гадальной разнесешь им все...

 — Я хотела, да, — соглашается она не без гордости, — но потом передумала. Врага надо брать измором!

На этой фразе, преодолев ровно половину последнего лестничного пролета, она воинственно выбрасывает вверх руку с зажатым кулаком, и мы обе чуть не падаем: она — назад, вдруг потеряв равновесие, я, балансировавшая на здоровой ноге и занятая переносом правой на ступеньку — вперед от неожиданности и частично по ее вине, Язва пугается не меньше меня и едва успевает поймать. Ошалело смотрим друг на друга, я жмурюсь, запрокинув голову назад, стараясь так оклематься от своей несостоявшейся трагической кончины, а она утыкается мне между плечом и шеей и разражается смехом.

 — То есть их ты решила взять измором, а меня пустить в разнос, так получается? — отдышавшись, я и сама срываюсь на нервный смех.

 — Ничего ты не понимаешь в военной стратегии! — восклицает она, задыхаясь.

 — Пойдем, пока я еще целая.

 — Да ладно, — она поднимает ко мне лицо, больно упираясь острым подбородком в плечо, и хитро улыбается, — не болит же у тебя ничего.

Я изображаю крайнюю степень негодования, даже начинаю глотать ртом воздух:

 — Ах, так ты решила меня здесь, на полпути, бросить?

Нога и правда больше не беспокоит, но Язва с упорством броневика ведет меня до самой постели в Каюте. Она распахивает дверь и с криком "Наша взяла!" торжественно вваливается внутрь со мной на плече. Принцесса хрипло хихикает и хлопает костлявыми ладонями:

 — Поздравляю. Опять они тобой подавились, все никак не проглотят.

Язва в ответ вновь смеется и трясет рукой в воздухе, имитируя взмахи мечом, с довольным видом валится на мою кровать и принимается жаловаться сначала на всех Пауков, а потом на каждого, кого она успела там увидеть, по отдельности, в красках и деталях.

 — Замерзла? — спрашиваю я между тем Принцессу. Она делает неопределенный жест рукой, так что форточку я все же прикрываю, оставляя только узкую-узкую щель — для этого приходится выждать некоторое время, пока рама не перестанет упрямиться и ходить туда-сюда.

Язва болтает себе дальше, пока я устраиваю ноги на ее, полулежащей-полусидящей поперек кровати, коленях, полностью закрывая их юбкой, и даю себе наконец-то расслабиться — даром, что проспала почти весь день, путешествие в Могильник будто заново высосало из меня все силы. Делаю над собой усилие, чтобы согнуться пополам и сцапать с противоположного конца постели подушку, сую ее под голову и блаженно растягиваюсь во весь рост снова, уже с прикрытыми глазами слушая россказни Язвы. Становится хорошо и спокойно, будто качаешься на морских волнах под теплым солнцем, вода приятно окутывает со всех сторон почти невесомо, редкие всплески убаюкивают. Я не вижу это море, но чувствую отчетливо и отдаюсь ему в полное распоряжение: пусть несет, куда захочет. В скором времени мне не нужно открывать глаза, чтобы видеть, что вокруг пустота: только бескрайнее небо и бескрайнее море без единого островка, и меня это не пугает. Одна маленькая волна подкрадывается сзади и касается моей макушки, потом приходит другая и повторяет за ней. Еще одна, и еще...

 — ...без Спицы!

Море исчезает так же плавно, как и появилось, остаются только прикосновения к голове. Сверху не небо, а пружины верхней кровати, чуть ниже, у стены — хмурая Язва.

 — Почему? Вы что, все еще на нее обижаетесь?

Это Муха. Я делаю вид, что все еще дремлю и скашиваю глаза в ту сторону, откуда доносится голос. Его обладательница восседает на стуле задом наперед, обняв спинку руками, и ожидает от упирающейся Язвы ответа. Обсуждают, кого звать на Гадальную ночь — культурное мероприятие, проходящее каждый сезон в условленный день, чтобы узнать, что уготовано на это время года. Обычно мало что сбывается, но от традиции тех, ушедших, не спешат отказываться: большинство были слишком очарованы этим ритуалом в детстве, мерцающими огнем свечей дверными щелками и подсмотренным в замочные скважины, чтобы просто взять и позволить ему кануть в лету. Разочаровавшиеся в нем не гадают сами, но присутствуют обязательно — интересно же.

 — Нет, конечно, — рука в очередной раз перемещается с моей макушки на лоб и двигается в том же самом направлении, — но опять гадать ей на суженого-ряженого? Спасибо, я не голодная.

«Везет», — думаю я, слыша завывания в своем животе. Только сейчас я в полной мере осознаю, что умираю от голода, пропустив и завтрак, и обед. Мысль о скором ужине греет душу, но желудок, к большому сожалению, не наполняет.

 — Не гадай, я погадаю. Просто пусть тут побудет, — настаивает Муха.

 — Что ты так о ней печешься? — Язва недоумевает и мельком поглядывает на меня. Я еле успеваю закрыть глаза. — У нее же есть подруги.

 — Моль-то с Чумкой? — Муха фыркает и подается вперед, покачиваясь на двух ножках стула из четырех. — Они ее знаешь, как напугали? В прошлый раз заставили ее гадать на двух зеркалах. Когда там коридор образоваться должен. Она смотрела-смотрела, так ей там что-то причудилось — потом уснуть не могла, все твердила, что там чудище какое-то, бесы...

Тут подключается Принцесса, звучащая так, будто говорит между делом, занятая чем-то другим:

 — Она же в курсе, что там жених должен быть? В коридоре?

Я не выдерживаю и выдаю себя громким смешком. Муха обрадованно улыбается, Язва вздрагивает и торопливо убирает руку. Я корчу обиженную гримасу, но она, стушевавшись, ее даже не видит. Иногда я совсем ее не понимаю.

Киваю Мухе:

 — Пусть приходит. Но никаких суженых-ряженых, Язва верно говорит, — смотрю Язве в желто-зеленые глаза, прищуренные в сомнении, и щипаю за бок, приподнявшись на локте: — Ладно тебе, жалко что ли ради давней подруги?

 — Это когда ты успела к Спице такой любовью проникнуться, а? — ответный щипок, с которым она слегка промахивается и вместо бока через свитер и майку нащупывает мои ребра.

 — Да я про Муху, Отелло несчастная, — фыркаю я и поднимаюсь, устраиваясь с ней рядом уже сидя, наконец смотрю на комнату и всех присутствующих как положено. Давняя подруга в нетерпении постукивает ногой по полу и покусывает губы, а Принцесса сняла гирлянды из ракушек и возится с ними.

 — Уговорили, приводи свою трусишку-нахлебницу, — с неохотой сдается Язва и сразу же вскидывается снова, всплескивает руками: — Нет, ну правда, она же никогда ничем ни с кем не делится вообще! Придет, значит, выдует весь наш чай и укатится себе обратно калачиком! Вот и что это?

Принцесса присвистывает. Я заинтересована не меньше:

 — Ты сейчас упрямишься, чтобы поупрямиться, или правда на старости лет жаба задушила за чай? — уж от чего, а от жадности она никогда не страдала, иначе у нас как минимум не было бы Белки. На нее это совсем не похоже. Она в задумчивости царапает болячку на щеке и не отвечает. Я дергаю ее за рукав, и ко мне разворачивается лицо, тоскливое и какое-то почти обиженное, так что все мысли разом вылетают из головы. Чувствую себя, как перед той Паучихой на посту: срочно нужно что-то сказать, что-то сделать, — только теперь за мной наблюдают не глаза из-под очков, а лучше бы это были они. Точно знаю, что нужно сделать, но понятия не имею, как. И вдруг соображаю:

 — Давайте так, — говорю я Мухе, — мне Спица должна одну схему, давно обещала - скажешь ей, она поймет. Будет мне схема — будет ей место. Честно, да и вроде как не с пустыми руками.

 — Идет, — легко соглашается Муха и передергивает плечами, будто сбрасывая с себя тяжелое ватное одеяло. — Будет схема, будет! — она потирает друг о друга ладони и заявляет, энергично вскакивая с места: —  Будет круто! Я вам еще одну штуку покажу — закачаетесь!

 — Опять твоя «Голубая мечта»? — спрашивает Принцесса. — Если ты его в этот раз сложишь, — она поднимает за оба конца нитку, на которой к ракушкам прибавились крупные прозрачные бусины янтарного цвета — где она их достала? — я тебе подарю вот это. Ты о таком и мечтать не могла.

 — Ой, красивенько, — хвалит Муха и продолжает: — Нет, это лучше! Сами увидите! — с этими словами она уходит — то ли искать Спицу, то ли готовиться, все-таки ночь уже не за горами.

Когда ее голос перестает дребезжать в тишине спальни, я встаю и включаю свет — за короткое время сумерки успели перетечь в полноценный темный вечер, в котором без света было не особенно уютно. Принцесса благодарно кивает — по большому счету, нужен он скорее ей, чем мне или Язве.

 — Ты еще на нее злишься? — обращаюсь я к Язве вполголоса, взобравшись обратно на постель. Принцесса слышит и это не проблема, просто навряд ли Язве захочется объяснять причины своего расстройства во всеуслышание. — Я думала, тебе все равно.

Есть у нас история со Спицей, старая и пустяковая, но осадок от нее остался до сих пор.

 — Все равно, — шепчет она в ответ, вздыхает, будто собирается сказать что-то еще, и снова замолкает.

 — Тогда что такое?

Она морщится, как если бы рядом положили что-то дурнопахнущее, и сознается:

 — Просто не хотела, чтобы был кто-то еще. Я надеялась, что будут только свои. Только мы с вами и Муха.

 — Зря ты так, — Принцесса тоже шепчет, и чтобы точно услышать ее, мы обе немного подаемся вперед, — Муха бы поняла, надо было сразу ей сказать.

 — Не хотела ее обижать, — разводит руками Язва. — Ладно, что уж теперь. Не смертельно, придет и придет Спица. Может, увидит опять свое чудище ряженое, испугается и убежит.

 — Навряд ли придет, — качаю я головой. Принцесса соглашается:

 — Она за свои схемы ударится, все боится, что их сопрет кто-нибудь — секретная технология. Вот кто жадная.

Язва рядом улыбается и обмякает всем напряженным до этого телом.

 — ...Я тебе говорю, жираф.

 — Какой нахрен жираф, вот рука, видишь, рука!

 — Ты не так кружку держишь, люди так не пьют.

 — Здрасьте, пожалуйста, я так пью!

В скудном свете пяти зажженных свечей, выстроенных в обколотой со всех сторон тарелке в тесный кружок, Муха и Язва спорят, перетягивая каждая к себе кружку Принцессы с остатками чая, пытаясь осуществить старое, как мир, гадание по чаинкам. В идеале, конечно, следует гадать на кофейной гуще, но кофе ни одна из нас особо не жалует, да и не особо это кого-то и волнует. Еще три кружки, за которые война уже прошла, стоят рядом с ними рядком, и пока что выигрывала Муха со своими предсказаниями радости и чего-то нового и восхитительного мне и Язве. Если же верить последней, то самой Мухе следовало опасаться открытых пространств и предметов, которые можно метнуть, а Принцессе — смотреть под колеса и сторониться незнакомцев. Принцесса слушает спор вполуха, увлеченная черными точками пепла в мисочке с водой, в которую она, свесившись к нам с кровати, окунула до середины догоревший окурок. Вода там мутная от воска, к краям пристали бумажки с условными обозначениями, порвавшиеся, когда их пытались оттуда достать, круговые движения сигареты создают волны. На них дрейфует половинка фисташковой скорлупы, я изредка подталкиваю ее к центру, когда она начинает беспомощно биться о бока миски. Она была нужна для моего гадания — она и бумажки, предсказавшие нам здоровье, удачу и истину. Потом Принцесса капала в миску парафином — точнее, трясла маленькой парафиновой свечкой, пока та не смилостивилась на несколько капель, а мы пытливо всматривались в белесые пятна, слипавшиеся вместе в загадочные загогулины.

 — Ну, скажи же, там рука! — из ниоткуда перед глазами вырастает истерзанная кружка, оранжевая в белую полоску, Язва тычет мне ею в лицо.

 — Не тряси, что я так увижу? Дай-ка, — протянутая рука успокаивается, я перехватываю кружку своей и силюсь что-то разглядеть в темноте.

 — Ну, что там? — нервно вопрошает Язва. Муха нетерпеливо талдычит: «Жираф, да? Жираф?»

Взбудораженные энергией этих двоих, чаинки успели разбежаться по всему донышку кружки и упрямо отказываются складываться в картинку. Ни руки, ни жирафа. Я зажмуриваю один глаз и выдерживаю интригующую паузу, подыскивая в голове ассоциацию.

 — Медуза, — объявляю я. — Я вижу медузу, — и на непонимающее лицо Мухи подзываю ее жестом, и показываю, когда она подползает слева: — Вот она, смотри: сверху тельце, снизу щупальца...

 — Что-то новенькое, — Принцесса поднимает голову и подталкивает плечом Язву, которая сидит с ней рядом, спиной подпирая кровать: — А медуза к чему?

 — К упругости, — отвечает та, обиженно хлюпая остатками своего чая. — Будешь у нас упругая, как мячик. Вот начнешь есть, как Бедуинка, потолстеешь, станешь круглая, и можно будет тобой в волейбол играть, как старшие делали.

 — Старшие играли в волейбол людьми? — Принцессу, кажется, волнует только это, а не то, что ей только что пообещали превращение в тучную грушу для битья в случае, если располнеет. Впрочем, обижайся она на все, что слетает у Язвы с языка, она бы и дня не прожила здесь, а шесть лет — и подавно.

Муха поднимается с пола, подтягивает за край сползшие брюки и ухмыляется:

 — Нет, но с них сталось бы.

Она отходит в угол и чем-то шуршит в своем рюкзаке — не разглядишь, что она там делает. Язва тянется за сигаретами, но вспоминает, что форточка закрыта, чтобы свечи не задуло, и отдергивает руку.

 — А чем они, по-твоему, занимались, когда запирались в подвале? Или в спортзале? В лото играли? — она неприятно скалится.

Я смеюсь. Я не люблю вспоминать старших, но сейчас становится весело. Хотя, по-хорошему, не должно быть, особенно если знать, о чем мы на самом деле.

 — Устраивали турниры в «камень-ножницы-бумага», — присоединяюсь я. — Решали, кто под кем будет ходить, в несколько раундов. Если побеждал «камень», проигравшего ими забрасывали. Если «ножницы» — отрезали палец. А результаты записывали мелками на стенах. Так и писали: «Сегодня победили фиолетовожопые, но мы вам еще покажем! Череп».

 — А если была ничья, резались в «крестики-нолики», — кивает Язва с видом знатока Домовской истории. — У кого в итоге был «нолик», на том тут же ставили «крестик»...

 — Какие вы злые, — протягивает Муха из угла. Принцесса хохочет. Она знает, но не была там, и для нее это все звучит, как красивая сказка о двух дикарских кланах. Если подумать, так и есть; было бы гораздо лучше, если бы они запомнились исключительно гаданиями на картах и жуткой аурой взрослости, но дела обстояли иначе.

 — Лучше быть злой, чем свихнуться от того, какая порой жуть происходит, — философски отмечает Язва и добавляет: — Ты долго копаться будешь? Что ты там ищешь?

 — Погоди.

В полумраке я вижу, что из рюкзака она уже вылезла и теперь возилась с чем-то. Мы с Принцессой успеваем почти одинаково пожать плечами в ответ Язве, которая поворачивается к каждой из нас по очереди, словно спрашивая, что, по-нашему, Муха удумала, когда она наконец появляется в освещенном свечами пятачке и торжественно возлагает на пол картонную панель, очень похожую на оторванную заднюю стенку прикроватной тумбочки, на которой черным карандашом толстыми линиями выведены цифры от одного до девяти, слова «да» и «нет» и алфавит в три ряда, конец каждого уверенно уползает к верхнему краю.

 — Забыла про цифры, — поясняет она, — пришлось сейчас дописывать. Хорошо, что место было, — откашлявшись, она провозглашает: — Представляю вам находку века — спиритическую доску! Сама сделала!

Язва с неподдельным интересом склоняется к картонке, почти утыкаясь в поблескивающие карандашные буквы носом, и произносит на выдохе:

 — Обалдеть.

Это действительно «обалдеть», — только не очень мне это «обалдеть» нравится, и я с опаской спрашиваю:

 — Ты же знаешь, для чего она, да?

 — Конечно! — почти обиженно восклицает Муха. — Иначе зачем бы я ее делала?

 — Так для чего? — уточняет Язва, отойдя от восторгов. Принцесса молча таращится, тоже ожидая ответа. Муха улыбается от уха до уха:

 — Чтобы разговаривать с привидениями!

Повисает тишина. Мы переглядываемся, я вижу проступающий у Язвы на лице азарт и понимаю, что не отвертеться, как бы ни хотелось. Можно, конечно, отказаться и уйти, но, во-первых, в Гадальную уходить из спален крайне нежелательно, и, во-вторых, если эти двое что-то задумали, их остановит разве что танк. Будь их по-прежнему трое, тут и танк не помог бы. Даже бронированный.

 — Думаешь, ответят? — Язва вся обращается в слух: теперь ловит каждое Мухино слово, хотя только недавно отказывалась слушать, что она там думает по поводу чайных картинок.

 — Куда денутся! — Муха достает из кармана круглую бумажку в клетку, вырезанную из старой тетради, и кладет на доску. — Может быть, не сразу, но ответят.

 — И что ты у них спросишь? — я подсаживаюсь ближе. Мне не по себе, и я все еще надеюсь отговорить их от этой затеи: я не верю в страшилки, но крайне опрометчиво думать, что в нашем Доме испокон веков жили исключительно доброжелательные люди.

 — Спрошу, что будет дальше, конечно же! Они умные, все должны знать.

 — Каким образом? Они же умерли черт знает когда.

Муха наклоняется ко мне, так что концы пол ее жилетки свисают с каждого боку тарелки со свечами, и уверяет, специально замедляя речь:

 — Не переживай, если что, никто нас не тронет, — она мельком опускает взгляд на свечи и подмигивает, а потом снова привычно тараторит: — А эти все знают, я читала, им время становится подвластно, после смерти-то! Особенно тем, древним.

Я перевожу дух и качаю головой. Не нравится мне это, не нравится и все тут, хоть трижды никто нас не тронет. Язва с интересом елозит бумажкой по доске. Муха, заметив это, шлепает ее по руке:

 — Ты что, так духи должны делать!

Скрипят пружины — это Принцесса переворачивается с живота на спину и громко фыркает.

 — Я без этой твоей картонки могу рассказать, что будет дальше, — говорит она Мухе, ткнув в доску пальцем с какой-то брезгливостью, садится на кровати и наслаждается произведенным эффектом. А он есть: Муха даже не возмущается тем, как обесценили ее многодневный труд, и вместе с Язвой замирает в ожидании продолжения. Я пытаюсь отыскать в лице Принцессы, на котором только глаза блестят непонятной искрой, хотя бы намек на то, что она имеет в виду, но оно непроницаемо и выражает одно лишь довольство собой. Обычно она терпеть не может чье-то внимание, делая исключение для таких моментов, когда она знает что-то важное и интересное и готова этим поделиться. — Показать?

И сразу же ловкими движениями залезает в коляску, подхватив с тумбочки фонарик, и удивительно резво выруливает в кромешную тьму коридора. Опомнившись, ничего не понимающие Язва с Мухой подскакивают на ноги и спешат за ней. Я переставляю свечи на стол, умудрившись не задуть ни одной, и тоже выхожу, подгоняемая Язвой. Луч фонарика Принцессы прыгает уже в середине коридора — и куда только несется, как на пожар? Мы устремляемся следом, стараясь не слишком шуметь, пускай в комнатах все равно не спят. Я переставляю ноги так быстро, как только могу, но все равно добираюсь до конца коридора последней.

 — Вы куда?

От тихого испуганного голоса за спиной я невольно подпрыгиваю и, едва не заорав от неожиданности, разворачиваюсь. Язва впереди замечает это и с готовностью светит на то, что меня напугало. Бледная в белом свете фонаря фигура, облаченная в милую ночнушку в цветочек, щурится и закрывает ручками лицо.

 — Спица, твою же мать, — не выдерживаю я. — Тебя не учили не подкрадываться?

 — Я не подкрадываюсь, — она просит Язву: — Убери, пожалуйста, слепит.

Свет соскальзывает с ее лица нам под ноги, и она облегченно вздыхает. Я раздраженно советую, все еще чувствуя, как колотится сердце где-то в глотке:

 — Иди спать, не пугай людей.

Она хочет возразить, но я не дослушиваю и выхожу на лестницу — мы и так прилично отстали. Муха ждет нас на пролет ниже, мигая оттуда фонариком, и пока мы спускаемся к ней, я слышу, как нам вторят робкие шаги сзади.

 — Вот же... — шепчет Язва сквозь зубы, — Ладно, черт с ней.

Принцессу мы находим на первом этаже, сидящей напротив ступеней. Дождавшись, когда все, включая Спицу, окажутся рядом, она объезжает лестницу и направляется дальше по коридору. Мы идем и едем мимо актового зала и спортзала и останавливаемся возле библиотеки. Ее ни с чем не спутаешь: дирекция наотрез отказалась менять здесь дверь на новую, и она выделяется среди прочих своим размером, цветом и скрипучестью. Там Принцесса разворачивает коляску так, чтобы видеть наши лица, гасит свой фонарь и подсказывает:

 — За мной.

Два кругляша света одновременно переползают с пола на стену и одновременно дергаются, как дергаются держащие их руки. Мы молчим, гипнотизируя увиденное, только у Спицы вырывается взволнованное «Ой», после которого она тут же прикрывает ладонью рот. Каждая будто надеется, что Это прямо сейчас, на наших глазах, растворится и исчезнет. Но оно не исчезает, ехидно наступая на нас со стены. К Язве дар речи возвращается первой:

 — Да они что там все, с ума посходили?