Эмити улыбается.
У Эмити улыбка такая сломанная-переломанная, собранная наспех по кусочкам, но искренне-горькая, как привкус от полыни посреди жаркого лета. Эмити улыбается редко, улыбается только для неё. Для Луз Блайт готова улыбаться целую вечность, даже если это будет стоить ей невообразимых усилий. Сквозь слёзы, сковывающие янтарём карамельный взгляд; сквозь боль — пронзающую, привычную, бьющую по костям; сквозь чувства, в которых она захлёбывается без шансов. Без единой попытки спастись.
Потому что спасаться от неё совсем не хочется.
Луз улыбается часто-часто, может показаться, что даже слишком, — и поэтому фальшиво, но ведьма знает, что это не так. Ведь Носеда всегда нестерпимо живая, нереально настоящая, что трепетно руки трясутся, тело северным ледовитым сковывает, а Эмити тонет в своих бультыхающихся чувствах.
Она хочет прикасаться к ней, дотрагиваться, держаться за неё до самой последней минуты этого чёртового мира. Кончики пальцев покалывает, они немеют, всё пыльными вспышками разлетается, кружит, кружит, кружит.
Эмити слышит, как вписывается искристыми брызгами их вальс прикосновений в тихий перестук часов на стене, будто бы въедается в мучительную бесконечность.
Всё внутри колется, бьётся, разрывается, выворачивает наизнанку, заставляя губы кусать до железного привкуса и приглушённо шептать что-то, словно сквозь узоры на толстых стёклах.
Притуплённая боль загорается на коже тысячью ярких агоний, когда они тянутся друг к другу, льнут, ластятся в объятиях, прикрывают глаза и измученно смеются сквозь слёзы.
Потому что да, им остаётся только смеяться беззвучно и улыбаться взахлёб. Пылью, остротой, скрежетом, болью.
А потом опять прикасаться друг к другу, не отрываясь и не жалея себя, снова сгорать в пламени, пахнущим сухим апрелем и угольными остатками их соместного безысходного существования.
Луз протягивает ладонь и берёт её за запястье — осторожно, аккуратно, боясь навредить, — словно от этого их общее проклятие под названием «родственные души» перестанет быть таким жгучим. Кожа взрывается болью, будто сквозь плоть пропустили сотни мощнейших разрядов молний, сеточка капилляров красно-порванная перед взглядом, а реальность фальшиво-безлика и невероятно ничтожна друг без друга.
Кисти рук под пальцами человека закипают, краснеют и покалывают, будто их окунули в огонь несколько раз подряд. Эмити тихо шипит, но не отстраняется — лишь подаётся ближе под еле слышное «прости».
О, не извиняйся, Луз Носеда. Ты ни в чём не виновата, милая. Эмити не собирается ни в чём тебя корить, но даже если бы было за что, она бы всё равно не стала.
Жить без тактильного контакта уже невозможно — даже если они уничтожают друг друга, отбирая жизненно важные секунды драгоценного времени. И их тоже ни одной из них не жаль.
Они опять с улыбками касаются друг друга.
В миллионный, миллиардный, бессчётный уже раз.
Ближе, ближе, ближе… Настолько, что даже воздух раскаляется вокруг них. Кислород проникает в сожжённое нутро вперемешку с чистыми чувствами и беспорядочным шёпотом между строк.
Эмити золотой филигранью ожогов вырисовывает узоры на её запястьях, дёржится неистово за своё личное солнце — или проклятие? — потому что мосты за спиной сожжены уже давно, а мир разорвался вспышками в догорающем небе. Они обе словно на линии огня. Вместе они всегда на линии огня.
Блайт ненавидит себя, когда видит, как на смуглой коже расцветают красноватые ожоги, принося лишь боль той, которую она любит так искренне и безвозвратно. Ненавидит себя за то, что допускает такую томительную жестокость по отношению к ней. Мерзко. Противно. Жалко…
Но она не может остановиться.
Эмити давно не чувствует свои ладони, покрытые растёкшимися пятнами ярких карминовых ожогов, что контрастно горят на светлой коже, — почти как кровь. Она совсем не ощущает, когда Луз тянется к ней и прикасается к губам — лишь лёгкая звёздная пыль и новые шрамы изломами тонких линий. Боль яркими вспышками взрывается на губах, притупляя чистые, как хрусталь, эмоции. Но обоим совсем не жаль.
И Эмити может думать лишь о том, что Луз запредельно прекрасна.
Касаниями ведьма вырисовывает нечёткие узоры на её коже, и обе они захлёбываются сладостно-фальшивими улыбками; овладевшими и сковавшими, как стальные цепи, чувствами. Изматывающей одержимостью.
Ожоги расползаются поверх старых, которые даже зажить не успели — это опьяняет, не даёт оторваться.
Кто говорил, что любить просто?
Это сложно, очень тяжело, просто невыносимо трудно. Потому что любовь — это чувства, а чувства всегда ранят больнее всего на свете.
Но если бы у Эмити забрали это самое «чувствовать», то она бы отдала всё, чтобы его вернуть.
На сердце клеймом выжжено «родственные души», и это их личное неизлечимое проклятие.
— Прости меня, Эми, — шепчут ей в ухо, обпаляя горько-хриплым дыханием, — потому что в разодранном горле першит, — я никогда не хотела, чтобы тебе было больно. Я готова была свернуть шею тому, кто это допустит. А получается… что это я.
— Забудь об этом. Лучше гореть красиво, — на полувыдохе отвечает Эмити и опять прижимается к родным губам в волнующе-щекочущем поцелуе. Луз фыркает возмущённо, силится, чтобы оттолкнуть, но сдаётся слишком быстро.
Ведь гореть у них получается. Красиво ли?
Эмити смотрит в любимые глаза с потухшими искрами внутри и негласно обещает, что это — не навсегда, когда-нибудь она обязательно закончит этот бесконечный круговорот. Что для Луз прекратится эта пытка. Знает, что врёт, но уже наплевать — просто эгоистичность душит, скрепя свои цепкие, до ужаса костлявые ладони на шее.
Для Блайт пытка будет продолжаться, пока не замкнётся вечность.
Но Носеда будто понимает её мысли, смотря так, что сразу читаешь всё по глазам. После разорванного на осколки мира, после запаха сожжённых костров, пепла на руках и после конца лета… они будут тут, вместе, под вуалью ночей, засыпанные болью и влюблённые до разорванных в клочья сердец.
И Эмити хочется верить в эту чепуху.
Потом они с Луз синхронно отпускают друг друга, сверкая всё теми же запятнанными эйфорией взглядами среди темноты, и прячут израненные руки под рукавами.
Лишь Носеда отстраняется, отходит на пару шагов, с улыбкой исчезая во тьме… Эмити вспоминает мириады признаний, звёздные ночи и танцы под луной, вспоминает поцелуи и вздохи, ловя на затворках сознания пугающе мутную мысль о том, что она хочет снова.
Хочет ещё.
Желает почувствовать боль.
Ещё-ещё-ещё.
Горячие искры вновь снопами ложатся на кожу.
* * *
В Совином Доме пахнет старыми страницами книг, осевшей вокруг пылью, сильной магией, цветочными экспериментами Луз и мерзкими варевами Иды. Эмити вздыхает глубоко, натягивая улыбку, что щекочет уголки губ. Тут по-домашнему шумно, как-то уютно — даже если всё такое старое, ветхое и шаткое, закиданное мусором и бесполезным хламом. «Лишь грязная барахолка» — сказала бы девочка раньше.
Она закусывает щеку изнутри, а в голову неосознанно приходит мысль о том, что по-настоящему дома Эмити чувствует себя именно здесь. Где принимают за свою, не оглядываясь на её поступки, где разрешается вести себя неидеально, где можно всё, что не угрожает продолжительности жизни, — что угрожает, впрочем, тоже, — и где искренне интересуются её жизнью и чувствами. Где есть Луз.
Она покачивается из стороны в сторону — или это мир трясётся? — и обеспокоенно разглядывает Идалин, вслушаваясь в мерное тиканье старых часов на стене.
— Блайт.
— Да, мисс Клоторн? — еле разлепляет губы она, невольно вздрагивая под внимательным взором Совиной Леди, и обхватывает себя руками за плечи.
Та с минуту на неё смотрит оценивающе, в её янтарных глазах сияет солнце, в волосах серебро, а Идалин окидывает Эмити критическим взглядом и кривит тонкие губы в полуусмешке-полуулыбке — чуть грустной, может показаться. Ощущая на себе взгляд могущественной ведьмы, Блайт неловко поправляет выбившуюся из причёски аквамариновую прядь.
Ткань её рубашки сползает, открывая кожу до локтя. Ида с тенью, наползшую на уставшее лицо, смотрит на красные рубцы и пятнистые ожоги. Кажется, всё понимает.
— Постарайтесь друг друга хотя бы не сжечь, а то никакие костры инквизиции не нужны будут, — в её голосе поют саркастические нотки и что-то странное, едва уловимое… Забота. Эмити понимает: Идалин Клоторн волнуется. Она осознаёт это, когда видит на столе стопку потрёпанных книг о проклятиях. Ведьма ищет способ избавить их от этого… Даже если они все давно знают, что это невозможно.
Эмити не отвечает. Ида тоже молчит, отряхивая фартук от пыли и вкидывая в варево мелко нарезанные кусочки моркови.
Как же жаль, что даже дома Эмити почему-то больно.
* * *
Ночью не спится. Потому что именно тогда в голове появляются невыносимо громкие отголоски воспоминаний, что ворохом сыплются ей прямо в душу. Она вспоминает всё, перебирая кусочки памяти, перелистывая до самого начала. Их безумно странную встречу — тогда они смотрели друг другу в глаза зло, с нотками ненависти; первое касание — порхающее, нежное, но жгучее — жар разливался внутри и запечатлялся на коже; первый поцелуй — когда всё зажглось горячими красками, обрисы расплывались, губы кололо неистово, а в ней внезапно поселилось солнце.
Луз поселила солнце в ней.
Нет, не так.
Луз поселила в ней кусочек себя.
Постепенно — казалось даже, что слишком медленно — они принимали это; лишь позже обе осознали, что на самом деле «любовь» и «боль» — совместимые понятия, которые друг без друга просто не могут существовать.
Как и Эмити с Луз.
Остановиться нельзя, они дошли до конечной, до точки невозврата, пересекли все черты, которые оставались, обрезали все нити и сожгли все мосты. Назад не вернуть.
Ставая запретно ближе, они лишь увеличивают накал боли. Как бабочки, слепо тянутся к свету, но обжигают крылья под ярким свечением лампы.
Эмити никогда не хотела быть безвольной бабочкой, что не имеет сил даже воспротивиться свету. Но уже давно обожгла свои крылья.
Луз — истинный свет.
Свет неумолимо манит к себе.
* * *
Они шагают навстречу, не выдерживая. Хватаются за руки и беспорядочно шепчут что-то сокровенно-искреннее друг другу, сдерживая беззвучные крики. Прикосновения, прикосновения, прикосновения… В отказывающих лёгких — дым от пожара; в сердце — кладбище жжённых надежд и тысячи невысказанных слов, которые прячутся за касаниями.
Чистый огонь загорается вместе со вспышками агонии и отчаяния в прикосновениях, проходится пламенем по коже, течёт по венам и артериям, рвёт всё вокруг в клочья и разбивает осколками комет остатки сердца, что полностью в ранах от этих проклятых чувств.
Они льнут друг к другу, Луз хватает её за щёки и слепо целует до умопомрачения — так, что Эмити теряет голову. Они тонут вместе среди огня, пересекаются солнечными нитями лучей и слёзы размазывают по щекам.
От кровавых разводов испорченной чистоты чувств не видно самого мира.
Обеим откровенно плевать на всё, потому что пока они есть друг у друга, — даже если из-за этого мир сгорает пламенем, — они живут. Дышат.
Эмити чувствует, как свет обволакивает её, а боль захлёстывает океаном.
А солнце, оказывается, тоже может гореть.