«Вишня не цветёт посреди зимы».
Глупо-глупо-глупо, — как же неимоверно глупо.
Гию неловко сжимает в ладонях бутоны бархатно-розовых весенних соцветий — они пахнут нежно-сладким теплом, свежими чувствами и — совсем капельку — металлическо-тёрпкой болью. Он с отдающимся в ушах хрустом ломает душащие стебли, прорастающие где-то изнутри острым кустарником. Кажется, что Томиока почти чувствует, как веточки тонкими лезвиями пробивают кожу шеи, больно щекочут впадинки ключиц и царапают горло, — дышать становится тяжело и кислорода категорически не хватает; он хрипит задушено, вновь откашливая осадки вечно прекрасной весны.
Господи, какой же он всё-таки идиот.
Цветы не умирают от мороза: ни от того, что хрустит снежно-ледяными хлопьями метели вокруг, ни от того, что Томиока так старательно прячет в глубинной пропасти своего истерзанного сердца.
«Не смей привязываться», — клеймом на подкорке разума когда-то, ещё очень давно, он выжег себе жизненный принцип. Кажется, он даже помнит: именно тогда, когда его милая, чудесная сестра погибла из-за демонических тварей, разорвавших её на кусочки. Гию тогда сам себе казался маленьким и беспомощным — спрятаться бы где-нибудь в уголке и разбить кулаки о твёдость стены, пытаясь достучаться до того, кто так небрежно разрушил всё, что у него было. Больше не хотелось ничего чувствовать или ощущать. В какой-то — особенно острый — момент и вовсе хотелось пойти да перерезать самому себе шею новообретённым блестящим клинком от гложущей безнадёжности. Ведь это не Цутако должна была умереть в тот день, а Гию — Гию, который всегда от всего трусливо бежал.
Лишь когда в его жизни появился Сабито, что-то обрело хоть какой-то смысл: сначала самый ничтожный, почти неуловимый, но приятно щекочущий изнутри, а потом… а потом Гию опять проиграл — в этот раз самому себе. «Не привязываться» стало бесполезным, безликим и ничтожно-фальшивым.
Сабито был живым, тёплым и очень волевым — хотелось к нему тянуться, но Томиока сам себе не позволял. Но пока Гию искал в нём дефекты и недостатки, он и сам не заметил, как без него жить бы спокойно уже не смог.
Его опять уделали.
Сабито — его личная весна посреди извечной зимы.
Это всё — его личный кошмар, в котором чувства играют роль главного врага.
Эта задорная улыбка, щекочущая уста приятным теплом; ладони, поддерживающие в трудные секунды; проницательные лавандовые глаза, читающие между строк; персиковая копна непослушных волос, словно рассветная полоса возле солнца; смех, переливающийся звоном колокольчиков; шрам на щеке — совсем не портящий, лишь укращающий и придающий Сабито ту… особенность?
В нём всё становилось особенным.
Гию Томиока же всего один раз в отчаянии схватился за протянутую ему руку, а отпустить так никогда и не смог. Образ лучшего друга навсегда впечатался в память — крепче всех жизненных принципов и устоев.
Но только… друга ли? Не врёшь ли ты, Гию, опять самому себе?
Вихрем размётанные по земле цветы сливаются в белёсую пелену, плывущую поволокой перед пустым сапфировым взглядом. От разъедающей боли внутри он вновь с кашлем нагибается, и вишня в этот раз мешается с хлынувшей из лёгких кровью. Она окропляет рубиновыми каплями снег и пачкает мятую одежду Томиоки, клочком ткани сжатую в заледеневших пальцах.
Впервые он так рад тому, что его хаори — карминово-красного цвета. Потому что — очевидно же — на красном не видно крови.
Внутри противно сворачиваются стебли цветов, прорастая в лёгких и под рёбрами тихой — убивающей медленно и мучительно — весной. Цветы растут даже сквозь кожу — приходится только ломать и ломать.
Томиоке кажется, что скоро вместе с вишней он так сломает себя.
Сабито — цветущий сад в лёгких Гию.
Сабито — его отныне извечная болезнь.
Сначала оба делают вид, что не замечают ничего особенного. Ну, как бы… Гию довольно сложно не заметить лезущие из-под кожи стебли, с пламенно-жгучей болью прорезающие путь к свету, и не заметить удушье от кашля, когда из глотки вырываются горсти окровавленных лепестков. Но он — честно-честно — пытается. Сабито тоже не слепой, но лишь смотрит сочувственно, придерживая Томиоку за плечи и обещая прикончить того человека, который приносит ему такую адскую боль.
«Не обещай», — хочется прокричать ему в ответ, но из горла вырывается лишь задушенный хрип и несколько соцветий, которые Гию тут же уничтожает, ловя в ладони.
Ему почти слышится противный ломкий звук.
Как же всё хрупко: цветы, чувства, люди… У цветочных веточек переламывается пополам хребет, и Томиока лишь чувствует пустоту всеми фибрами своей души: каждой клеточкой, каждой жилой. Пустота заполняет зияющую дыру в груди, течёт по венам и артериям, смешиваясь с кровью, — безпросветная пустота абсолютно везде.
— А кто это?
— Да не важно, — всегда холодно и равнодушно чеканит он. Потому что это правда совсем никому не важно. Потому что он не достоин…
— Да признайся ты уже! — злится Сабито, встряхивая задыхающегося Гию за трясущиеся, как в чёртовом припадке, плечи. Из него, как вата из тряпичной куклы, сыпятся лепестки. — Идиот! Посмотри на себя, ты же умираешь, чахнешь, как эта грёбанная вишня!
Томиока видит в родных глазах напротив тихие отголоски боли и еле-еле выдавливает из себя:
— Ладно. Как-нибудь после финального отбора, — кивает.
Теперь они оба просто обязаны выжить.
Ведь… умереть от цветов — намного глупее, чем быть съеденным демоном.
* * *
«Я люблю тебя, Сабито», — но тот уже никогда не услышит.
Гию плачет в первый раз за очень долгое время, пришивая неровными стежками половину узорчастого хаори к своему, и…
…рассыпается вишнёвыми лепестками.