Как только Иван сошёл с порога, его щёки сразу же окатил холодный поток воздуха, не думающий сбавлять свою смертоносную силу. Несмотря на это, Брагинскому не было холодно совсем, и он твёрдо шёл дальше, свободно передвигаясь по глубоким сугробам. Его ходьба в какой-то степени напоминала бег, ибо желания задерживаться на улице не было.

Перед ним во всей красе простиралась лесная беспросветная глушь. Такое местоположение отлично скрывало его дом от любопытных глаз, вот с этим точно нельзя поспорить. Да даже ближайшее шоссе находилось в нескольких добрых километров отсюда, и Иван предположил, что Альфред мог попросту не дойти эти два-три километра пешком от трассы до дома и элементарно потеряться, прозябая с непривычки в этом мёрзлом аду.

Пейзаж сгущался и уже совсем опустился вечер. Метель, похожая скорее на беспросветный туман, точно крохотными и острыми лезвиями резала своими порывами всё, что не было защищено от её снежинок, крохотных клинков. Даже пар, выходящий из носа, не был хорошо виден, ибо попросту улетал по направлению ветра, сливаясь с ветром. На одежду слоями оседали белые крупицы, окрашивая её в белый. Несколько кружевных снежинок упало на ресницы. Самому Ивану не сильно нравилась такая нелётная погодка, однако увереннее всего он ощущал себя именно в этой среде, наиболее ужасной, гадкой и будто не предназначенной для выживания других.

Небо не заволокло тучами. Через серый туман пурги виднелась вся чёрная глубина небосвода с яркими на ней звёздами. Иван на удивление легко узнал полярную звезду, Большую и Малую медведицу, вот рядом тонкой змейкой сочилось созвездие Дракона, а вот расправивший крылья Лебедь в виде кривоватого и едва уловимого крестика… Всё же это добавляло какую-то прелесть ситуации, можно сказать, ложку мёда в бочку дёгтя. Брагинский на секунду даже восторженно остановился, однако побоялся, что времени у него не так уж много в запасе и поспешил пойти дальше.

Ветер извечно менял направление: то он бьёт в лицо, то подталкивает в спину, то осыпает снегом со всех сторон. Ели жалобно качались то в одну сторону, то совершенно в другую, словно их вот-вот вырвет с корнем, и они упадут наземь, а их едва слышный шелест будто они стонали, страдая от этого холода и бурана, заставлял сердце сжаться.

А ведь Иван и не знал, в правильном ли направлении вообще шагает. Он ушёл уж слишком далеко, дома не видно даже маленькой точечкой на горизонте, хотя нельзя сказать что он ушёл далеко. Назад поворачивать глупо, но вдруг Альфред уже успел дойти и сейчас сидит, морозит себя у крыльца? Может, он уже ломает окно, пугая его кота или лезет через узкий дымоход как Санта Клаус?

А… нет.

Вот же он.

****

Альфред прекрасно знал Ванин адрес, однако так и не было возможности по нему пройти. Он не предусмотрел, насколько тяжёл этот путь, а ведь казалось — ничего такого! Всего-то несколько километров пройти пешком, ибо никакая техника не пройдёт, разве что танк или вертолёт, на которых въезжать в Россию очевидно плохая идея.

Всё оказалось тяжелее.

Путь нашего героя начался бодро. На нём светилась улыбка, погода даже показалось ему чисто поэтически красивой. Да, ноги иногда проваливались в сугробы по колено, снег попадал на лицо, слепил и бил, но именно так всё и было в американском представлении: зимняя сказка, которой хочется наслаждаться, затаив дыхание, наблюдать за мирным ходом снегопада.

Спустя минут десять, когда Альфред уже немного припаздывал, он почувствовал, что замерзает. Холод закрадывался под одежду, шаги стали медленными, пробираться дальше оказалось всё сложнее и сложнее, ноги тряслись и не желали слушаться. Да, одежда не грела, лишь с сапогами он не прогадал — ноги не намокали и не замерзали. Но от этого холода хотелось сбежать, найти что-то, чем можно укрыться, однако сердце словно тоже замерзало, оно начинало стучать медленнее, каждый удар был тяжёлым, гулким, барабаном бил в уши изнутри. Видеть он этот снег больше не мог! И ведь ни одного дома поблизости, где можно остаться, попроситься посидеть хотя бы на пять минут! Такой выдающийся человек, вроде него, не может просто так погибнуть в месте, вроде этого! Но ни домов в этом покинутом господом месте, ни спасения… Кажется, он ещё и потерялся.

Он устал. Он уже опоздал к Ивану и думал лишь о том, выйдет ли он вообще отсюда живым. Нарастали странные боли, мешающие ходить. Казалось, будет идти чёртова вечность, холодная вечность, лишённая отрады, а завершением этой бесконечности будет его смерть, не иначе. Обычно Альфреду не приходят в голову мрачные мысли, но в данный момент он будто бы обезумел от звенящего и беспросветного одиночества, которое всю жизнь переносил плохо и болезнено, но не так болезнено как сейчас. Как же дурманила эта темнеющая белизна холодного горизонта и этот силящийся снегопад!

Он начал падать. Шаг. Ещё один. А затем нога не слушается и, словно внезапно ломаясь кусками на месте, не держит дрожащее тело. Альфред падает вниз, будто спотыкаясь. Даже холод не так пугал, как эта усталость, мороз был неприятным обезболивающим. После одного падения очки Джонса куда-то упали и, наверное, разбились, но он не думал искать их, ибо каждый шаг дорогого стоил. Мир стал мутным серым пятном. Голова не работала. Лишь краткие отрывки мыслей спонтанно мелькали и засоряли рассудок плывучей жидкой тревогой, которая то обостряется до безрассудной паники, то превращается в сонную апатию. Второе в нём побеждало, вновь падая, он уже привык долгое время не вставать, поднимаясь лишь от некого пробудившегося изнутри медленного импульса. Кажется, проще и полезнее вот так лечь, сдаться и умереть, чем мучить ноги и идти туда, куда не знаешь и не видишь. Состояние было схожим с тем, как просыпаться в тёмную рань не выспавшимся: тот же полусонный бред, желание уснуть и отсутствие ясного ума.

Что-то внутри не хотело сдаваться и закрывать глаза, и он лишь испуганно хлопал ими, когда опять свалился. Иногда он мог немного разглядеть снежинки, совсем близкие к нему, но остальной мир угас и замёрз. Внезапно мозг начал вспоминать о том, что с ним может быть: ужасная траншейная стопа, оледенение с последующей ампутацией, отёки, рубцы отмирание почерневших тканей, появление пузырей, нарушение кровоснабжения и… смерть.

Внезапно перед ним появилось новое движущееся на него пятно, и он был готов поклясться, что это не глюк.

****

Посреди сугробов лежало нечто едва шевелящееся. Иван и не сразу его заметил, чуть было не пройдя мимо. Как он и предполагал, Джонс не сообразил надеть что-то потеплее, и сугроб перед ним героически не расступился. Даже без шапки! Без шапки! На морозе! Все волосы в снегу, менингит же словит!

Брагинский нахмурился, осознавая, какой он идиот, и подошел ближе.

— Альфред! — крикнул он лежащему, чуть волнуясь.

Фигура, простонав, зашевелилась в попытке подняться.

— Чего лежишь? Вставай давай! — говорил Иван каким-то неторопливым тоном, который мог бы показаться ласковым, присев на колено и взяв его за плечо, стараясь как-то поднять это чучело.

Вся его куртка была в прилипших кусках снега. Да и не только куртка, он сам выглядел так, будто его нарочно хотели превратить в живого снеговика. Только морковки не хватает и ручек-палочек.

С некоторым усилием Джонсу удалось привстать и тот сидел, ещё полулёжа. Он выглядел крайне изнурённым, а красные щёки показывали, что ему здесь ни капельки не тепло. Линзы в его очках разбились, поэтому с ним сейчас разговаривало странное бежевое пятно со знакомым голосом

— Федя, вот чем ты думал, отправляясь сюда? — снисходяще и переспросил Иван, сохраняя странное спокойствие и хватая Альфреда за руку, потянув её на себя. Зная медлительность и безэмоциональную беспристрастность Ивана, этот голос можно назвать крайне эмоциональным, — Ещё и очки свои потерял… Пошли быстрее.

— Иван, — его голос можно было бы назвать полумёртвым, чуть дрожащим и неуверенным, отрывистым, но сохраняющим энтузиазм и болтливость. Даже мороз не вышиб из него дурь, — Я же told you, не называть меня «Fedya»! Мы словно бы in чьём-то stupid фанфике какого-то неудачника и я так и not understood, what это «Fedya» means!

С помощью Брагинского тот смог встать. Он весь дрожал и шаги давались ему крайне сложно. Если бы не Иван, за которого Америка держался, он завалился бы опять в снег.

На секунду русский подумал, что может в любой момент просто оставить его. Оставить умирать. Умирать на проклятом и беспощадном холоде, и превращая энергичного и самоуверенного идиота в стонущий, кривящийся комочек, чья американская кровь жестоко остывает, тушится изнутри и замерзает навсегда, сердечко его сожмётся и устанет, устанет сопротивляться, просто позволит носителю умереть, предать за все те козни и обиды, за холодную войну, за его омерзительно самодовольное личико, жалкий и ничтожный человечишка, как прекрасно его кожа в начале болезненно и жгуче покраснеет, затем станет белее снега или мрамора, а в конце пути мертвецки посинеет, отдавая душу Богу, просто неудачник-иностранец, который медленно умирает, просит о помощи, но помощи нет в чужом ему месте, не будет, и он словно бы чувствовал, как душа болезненно, истязая его и терзая, покидает тело, превращая его в заснеженную тухлую биомассу, быть может, ещё живую и дышащую, но гниющей от мороза изнутри, о которой не вспомнит никто, которая обречена…

Даже для Ивана подобное показалось… отвратительным. Для него так нельзя поступать, как бы наивно и простодушно это не звучало.

— Oh! Точно, я же want to показать тебе одно соглашение! — Альфред внезапно остановился и начал искать где-то во внутреннем кармане, — We обязательно его по-

Стоило ему достать сложенный листик, как его мигом унёс ветер. Альфред лишь успел безнадёжно протянуть руку вслед, когда лист полетел, смешавшись с снегом. Иван глубоко вздохнул, одёргивая слепого зеваку.

 — Е-eh, я… — Джонс растерялся и как-то сильнее затрясся после потери документа, ведь вся цель встречи пошла к коту под хвост, — I'm…

Россия снял ушанку и плотно одел её на него. Она была очень мягкой, как снег, разве что совсем не холодной. Америке показалось, что нет вообще ничего теплее, а России на секунду показалось, что она ему очень даже к лицу.

— Всё, потом разберёмся, — его голос был как-то сухо печален, привычный по-детски медленный тон исчез, — Замёрзнешь же.

Брагинский чуть ли не за руку повёл его домой. И почему только он не был зол на этого дурачка? Тот лишь все выходные портит, но Иван, отчего-то, позволял ему это сегодня.