…Иногда в Ваниной груди болело. Словно туда бросили неотёсанный булыжник, и он застрял где-то внутри, будто пылинка зацепилась за паучью сеть. Словно в грудь со всей силы воткнули отравляющее жало, неумолимо обжигающее и режущее. И биение болезненного уголька под названием сердце было слишком хорошо ощутимо. Обычно никто не замечает то, как оно непрерывно перегоняет кровь, будучи одним из важнейших органов. Но иногда, в минуты особой печали, можно почувствовать, как биение сердца отдается в ушах. Оно отчаянно скребётся, пробивает рёбра, прорывается наружу, выскакивает, ускользает.

У Ивана сердце действительно ускользает. Он точно не знал, отчего так происходит, но смутно догадывался сквозь эту ноющую боль. Сердце, живое, бьющееся, вдруг делается неладным. В мыслях и в теле остаётся пустота — орган выкатывается. В это короткое время, когда Ваня, в самом прямом смысле этого слова, становится «бессердечен», на него накатывает странное ощущение. Все эмоции и переживания стираются, растворяются, но он не чувствовал себя от этого ни свободнее, ни легче. Вокруг всё затихало и покрывалось каким-то пугающим туманом.

Эту «бессердечность» сложно было описать. Пустота сопровождалась болезненным и жгучим огнем и ледяной, застылой тревогой. Утешало только то, что сердце можно вернуть, вложить обратно в грудную клетку. Лишь тогда ясность в голове возвращается, дыхание становится всё глубже, спокойнее и ровнее. Всё возвращается на свои места. И только неприятный холод проползал по коже.

Ваня сначала очень боялся, когда так получалось. Его жизнь не имеет конца: он не мог запросто умереть в привычном понимании смерти, как обычный человек. Но несмотря на это, страшно совершенно не понимать, что происходит с тобой. Страшно ощущать себя неправильным, понимать, что одна из деталей, казалось бы, слаженного механизма плоха. Со временем Ваня смирился. В конце концов, это мало влияло на него и не угрожало, хоть и было неприятным явлением. Он предпочитал перетерпеть и не думать о неприятном. И, тем более, не выставлять такое на показ.

Но однажды Альфред увидел это. Совсем недавно, после одного саммита, он увидел фигуру Ивана, стоящую вдали от остальных. Брагинский как-то странно поник, слегка сутулясь, будто сжался от боли. Секунда — и на его руки упало нечто алое, как пламенная искра выскочила от костра. Растерянно прищурившись, Альфред не на шутку испугался, когда понял, что в его перчатках, уже окроплённых капельками едва заметной крови, самое настоящее сердце. Кому бы было не страшно увидеть только что выпавшее сердце, которое все ещё пульсировало жизнью? Страна не могла упасть замертво от подобного, но Иван стоял безумно опечаленный и чуть взволнованный, точно его проткнули тонкой рапирой. Так он и застыл.

Альфред услышал тяжёлое дыхание и увидел слезящиеся, по-детски распахнутые глаза. Он не мог не признать, что поймал себя на искреннем сочувствии к сопернику. Его неприятно тронула мысль о том, что Иван так сильно страдает от чего-то. Да, они соперники, в прошлом настоящие враги, но Альфреду не чуждо человеческое сочувствие.

Он не вмешался, не попытался прямо заговорить с Иваном, ибо даже у его безрассудства был предел. Он думал над увиденным. Как такое возможно, чтобы сердце вылетало из груди, как безделушка? В голову приходила старая и, наверно, повсеместная ассоциация сердца с центром всех эмоций и переживаний. Отчасти, это подтверждала наука, ведь сколько болезней сердца рождал обычный стресс, как быстро мог меняться темп биения в разных ситуациях. Значит, за душой Ивана таилась боль, как можно предположить. Но даже думая так, нельзя было дать точный ответ насчёт произошедшего. Оставались лишь догадки, переполняющие и без того беспокойную голову.

Одна из этих догадок зацепила Альфреда ещё сильнее: а что если вина во всём том, что творилось с Брагинским, лежит на нём? Если предположить, что сердце это хрупкий сосуд душевных переживаний, то, возможно, сердце Ивана просто больше не выдерживает этих переживаний. Оно переполнено ими или повреждено когда-то. Альфред погрузился в спутанные воспоминания, и этот клубок мыслей привёл к тем годам, когда между двумя сверхдержавами вспыхнуло то, что было прозвано Холодной Войной.

Это его извечный героизм. Его стремление уничтожить всех злодеев и построить мир во всём мире. Кто ещё принесёт правильные, демократические ценности, как не он? И, после победы над нацистской Германией, после того, как весь мир смог вздохнуть спокойно, он лишь желал действовать как можно больше, подняться в глазах других, как лидер. Но с долгожданной победой настало затишье, и Альфред оказался совсем не у дел.

Был не у дел, пока до него не дошли слухи об Иване. Все они запугивали рассказами о его безграничной жестокости, о которой он едва ли ведает. Все они твердили, что Брагинский — психопат, восседающий на троне тоталитарной красной империи, и русский народ страдает, хотя всё ещё поддерживает угнетающую власть, скорее из страха быть раздавленными ею. А помимо этого, Иван подчиняет все те страны, рядом с ним, протягивая руки туда и навязывая свои порядки. Само его имя - Иван - напоминало о жуткой для иностранца фигуре Иване Грозном, о чём ещё можно было говорить?

С этого и началась вражда. Нельзя сказать, что Альфред был целиком и полностью затянут в подробности разведки и правительства, но интерес к противостоянию подогрел именно он. В какой-то мере, для него это была игра, победа в которой бы дала преимущество на международной арене. И - как приятное дополнение - свержение злодея и угнетателя, который вот-вот мог прибрать к своим нечестивым рукам полмира. Альфред искренне считал Брагинского таковым. Отчасти от непонимания его личности: Россия был замкнутым, странным, имел противоположные Америке взгляды, сама Ванина страна была в чём-то противоположна его родине на западе. Он не думал об Иване больше, чем о коварном соседе с востока. И так продолжалось долгие полвека, прежде чем он смог увидеть иную сторону личности Ивана. Сложно было представить, что красный гигант и деспот может иметь свои переживания и в какой-то момент дать слабину.

…Помнится, однажды он попытался при всех обличить Ивана. Он начал что-то говорить обо всех жертвах его «красной утопии». Иван не шелохнулся, флегматично не реагировал ни на что. Даже его взгляд застыл на одном месте.

«В моей стране нет преступной бюрократии, для нас важнее всего свобода и безопасность личности. Мы не будем, как вы, подавлять индивидуальность каждого, разрушать демократию и уравнивать таланты с лентяями, мы спасём человеческие жизни…»

Брагинский неожиданно перебил его:

«Да, сколько же человеческих жизней спасает твой капитализм от мучительной старости,» — Иван вдруг зажмурился, смеясь.

Но затем он исподлобья распахнул глаза, сияющие недобрым, но всё таким же наивным блеском. Американцу показалось, что вокруг него нарастала тёмная, пурпурная аура, накрывающая инеем. Иван, с той же кроткой улыбкой и тем же тоном, продолжил: «Не дав дожить до неё, убив от голода, безработицы, нищеты и империализма»…

С момента «оттепели» и плавного окончания Холодной Войны прошло уже много лет. Альфред внёс большую лепту в разрушение сверхдержавы Ивана. Брагинский действительно ослаб после роковых девяностых. И хоть официально в этой войне не было победителей и не могло быть, Америка считал себя таковым. Он не мог лгать о том, что не мечтал видеть Ивана проигравшим ему, уступившим, но представлял это иначе, чем оно оказалось в реальности. Его воображение рисовало картину, где он чествуется как герой. Однако, воображение работало хуже, когда дело доходило до иллюстрации его действий для Ивана. А после девяносто первого Иван сам казался уже не тем, что лет десять-пятнадцать назад. Больше не было той мягкой улыбки, чуть скрытой за белым шарфом. Он почти не говорил, изредка отвечал кому-то и вставлял пару слов в разговор, голос стал тише и угрюмее. Даже его широкоплечая фигура, на удивление, стала менее заметной, чем забытый всеми Мэттью.

Альфред до сих пор помнит это напряжение от встреч со взглядом Брагинского. Глаза Ивана сверкают аметистами. Они не выглядят озлобленными или дикими, но, когда Альфред поднимает нос или победоносно хмурится, говоря о пресловутой демократии, эти глаза недовольно щурятся и смотрят с какой-то надменной и уставшей хитростью. А сейчас эти глаза опущены, погружены в какие-то бесконечные меланхоличные размышления, медленные и страшно тягучие. Его даже подначивать стало не интересно. Одним словом, он крайне подавлен, и это понятие наиболее исчерпывающе описывало всё, что произошло с Ваней.

Иван только и слышал про то, как его система изжила себя. Как все достижения нагло обесценивались. Везде была ложь, всё рушилось, но он не винил никого. Это не излечило бы никакие раны. И не помогло бы сердцу перестать выпадать и болеть реже. А оно действительно вновь начало болеть, как и в годы Великой Отечественной. Не так резко, боль была тише и глубже, как бы предсказывала, что всё, за что он боролся, падёт и рухнет. Когда же всё на самом деле рухнуло, сердце не успокоилось. Оно стучало громче, всё чаще выпрыгивало из груди, и никто не ведал об этой личной трагедии.

Такую ли победу хотел Альфред? Он не знал. Он не сразу заметил эту подавленность. Какие-то дела всегда были. А после того, как Союз был разрушен, после того, как Иван отошёл на второй план, всё, что Альфред о нём слышал, было связано со взрывом преступности или с падением уровня жизни. Это можно было считать ироничным: Ивана в его стране настигло то, в чём он некогда обвинял Альфреда. В стране, которая менее ста лет назад горячо говорила о борьбе с несправедливостью, поставив себя супротив половины мира своей идеологией. Горькая ирония.

Альфред всё не переставал удивляться тому, что недавно увидел. Всесильный Брагинский потерянно стоял в углу, держал своё сердце в окровавленных перчатках. Альфред не чувствовал ликования, вспоминая те испуганные глаза. Не чувствовал гордости, не чувствовал себя победившим. В нём промелькнул только горький стыд: он среди тех, кто отвернулся от Ивана, кто давил на него все эти годы. Нужно было во всём разобраться. И на следующий день утром пришла импульсивная и безрассудная идея, рождённая бесконечным любопытством к персоне Ивана - устроить встречу, даже не зная чего хотел бы конкретно от неё.