Прошло несколько дней. Всё, к счастью, было тихо и спокойно, без проблем и бед. Мало что изменилось: снег всё метёт и метёт крупными хлопьями, всё также темнеет на улицах раньше времени, а в воздухе чувствуется приближение Нового Года. Грядёт эта волшебная атмосфера, которую ты не только ощущаешь, но и вдыхаешь, видишь, слышишь, касаешься ее. Наверно, именно поэтому этот праздник так любят и ждут дети и взрослые во всех странах мира.
Ведь когда же ещё невольно так хочется верить в чудеса?
Может быть, только в день рождения, который у Ивана, по случайному совпадению, был в канун нового года. Эта дата — персональный новый год, для него одного. Это же тот самый день, когда по всеобщей неформальной традиции можно подольше поваляться в кровати, без зазрения совести объедаться сладостями и веселиться вовсю с друзьями.
Но именно тогда у Ивана грусть стала твёрдой привычкой. Даже на такой сильной стране сказывалось стойкое ощущение брошенности. Порой складывалось впечатление, что каждый только и ждёт его слабины для змеиного удара в спину, судя по колким, недружелюбным взглядам, перешёптываниям украдкой. Не говоря уж о том, что многие не хотели даже сидеть рядом с Иваном и, дрожа, выбирали место подальше. Разумеется, этот испуг не был совсем беспричинным: про него до сих пор ходило множество слухов, некоторые из которых все ещё содержали страх перед идеологией его прошлого.
Иван знал про них, но сам уже не был до конца уверен, правдивы ли эти слухи, или его крыша окончательно поехала, и он действительно так ужасен со стороны. Не был уверен, настолько ли он взаправду отвратителен.
Разумеется, ни о каком времяпровождении с друзьями даже в день рождения речи не шло. Есть ли вообще те, кто добровольно бы на это согласился, кроме, возможно, сестёр?
Однако, Ваня не перестал любить эту дату и всё также почему-то ждал её. По-детски трепетал и восторгался перед ней. Вот он перевернул свой календарь, и когда листик «29 декабря» сменился на «30 декабря», внутри промелькнула почти что без пяти минут радость и приятная искра ностальгии. Всё-таки, это его день. Но на лице появилась лишь грустная и сдержанная улыбка. За светлой искоркой пришло печальное осознание: скорее всего, до этого числа никому нет и не было дела. Вполне возможно, что о дате никто и не помнит. Он не винил никого. Хотелось лишь верить, что о нём вспомнят сёстры, может быть, соседи с восточной стороны, может быть, его бывшие товарищи...
Но сейчас он снова один у календарика.
И снова сильный буран за окном.
И снова холодные слёзы побежали по щекам, которые тут же стали неприятно влажными. Он беззвучно плакал, но ничего не мог поделать с этой нахлынувшей вдруг тоской.
Каждый год. Каждый чёртов год происходит одно и то же, а он думает, что наконец смирился с этим. Принял свою долю одинокого чудовища с лицом кровожадной «Красной Империи». Ведь если все вокруг считают тебя злом и язвой на карте мира, не проще ли смириться, сжиться с этим? Пытаясь доказать обратное, он проваливался вновь и вновь лишь потому, что ненависть и неприязнь к нему никуда не испарялись, лишь затихали на какой-то миг. Он перестал доказывать, перестал делать шаги навстречу, спрятав свою душу за колючей железной проволокой. Пусть все считают его злом, если им так удобно. И ему нисколько не больно, не обидно, он вовсе не рыдает теперь в одиночестве, никому не нужный.
Хотя, кому ты лжёшь, Иван?
Это не смирение, ни к чему он не привык. Это просто слишком хорошо знакомая удушающая грусть и всё нарастающая боль от несправедливости, что его преследует. И эта кошмарная грусть въедается, он уже не знает как ощущать себя без неё, но это не значит, что от этого менее больно. Обмануть бы себя ещё раз, представить, что его чувства это не тронет, но веками терпеть чужое равнодушие и презрение не смог бы и кусок камня. Развалился бы, рассыпался в прах, в конце концов.
А Иван не из камня, даже не из железа, и его чувства такие же, как у всех. Ему не нужно мирового господства, власти, всеобщего трепета, как втайне полагают многие, не видя ничего дальше собственного страха. Ему, по крайней мере сейчас, хотелось умиротворения и тепла, недостающего иногда здесь, в таёжном лесу. Уюта и душевного общения с кем-то, какое было у него ещё совсем недавно. Самые элементарные, простые желания, о каких, вероятно, никто не догадывается.
Иван отходит от календаря, утирая бессмысленные слёзы, укутывается в толстый шарф. Сидя на кресле у окна, отчаянно жмурится, не позволяя себе больше рыданий. Стоит перестать жалеть себя и напрасно плакать, словно это что-нибудь поменяет и развеет все проблемы. Но конца этой грусти не найти. Словно чаша его горя бездонна, и вряд ли что-нибудь сможет её переполнить. А с развалом Советского Союза и вовсе казалось, что все страницы жизни насквозь пропитаны подавленностью и тяжёлым унынием, а ему остаётся лишь лечь и плыть по течению, цепляясь за руины былых надежд и стараний. Кажется, что вот-вот сердце выпадет вновь. Снова предательски наполнится болью, которая отравит его душу ещё сильнее, и выпадет. Кажется, что однажды случится так, что оно уже не встанет на место, а навсегда оставит его в пустом тумане бессердечным, обиженным, озлобленным.
Внезапно в дверь кто-то позвонил.
Иван поднимает затуманенные глаза в удивлении и спешит открыть не званному гостю. Кто это может быть, если в округе ни души? Его никто тут не нашел бы, да и кому может быть надо стучаться в его домик посреди тайги?
Приоткрыв скрипящую дверь, он оглядывается, смотрит на предрассветный пейзаж, на глубокие снега и, к большому удивлению, никого не обнаруживает. Совсем никого нет. Его встретил лишь лёгкий ветер, гуляющий по простору, сразу же окутывающий холодом хозяина дома, который тот уже не чувствует. Ваня хотел было закрыть дверь и вернуться на кресло, думая, что это какая-то странная неисправность механизма звонка, как его взгляд устало упал вниз.
На пороге, к его изумлению, лежала крупная коробка, аккуратно упакованная в цветастую, сверкающую фольгу и перевязанная атласной лентой. Главным же украшением был большой бант посередине.
На банте болталась небольшая картонная открытка, неаккуратно вырезанная в форме сердца, с размашистыми рукописными буквами:
«Happy Birthday, Ivan!»
Одухотворение заиграло, заблестело в глазах Ивана, и радость неожиданно разлилась в груди жаром. Кончики губ дрогнули и невольно приподнялись, словно всё ещё не веря в то, что случилось. Это показалось поистине чудом, но уж вряд ли новогодним, ведь сегодня был его день. Про его праздник не забыли, кто-то действительно помнит!
На обратной стороне открытки можно было заметить другую надпись, более скромную, но выведенную тем же почерком:
«your friend,
Alfred F. Jones»
Прижав коробку к груди, он вдруг запрокинул голову и широко улыбнулся, так, словно сегодня не было этой тревожной тоски, и он не успокаивал сам себя в отчаянии. Редко когда Иван мог позволить вовсе улыбаться так широко и ярко, отбросив сдержанность. Эта смесь восторга и трогательной благодарности готова была вот-вот вырваться из груди то ли смехом, то ли слезами. Если бы только Альфред сейчас был рядом - Иван бы не оставил того без объятий
— Спасибо, мой друг, — еле слышно прошептал со всей искренностью именинник, сам не веря ни своему последнему слову, ни в явь происходящего.
Проклятое гложущее чувство медленно отступало, чего он совсем не ожидал, а новые слёзы, застилающие пеленой глаза, были иными. Сердце перестало изнывать, забилось ровно. Это были слёзы неподдельной радости, растроганности столь редким проявлением доброты и внимания к нему.
Иван мог поклясться, что даже, окажись он в полном забвении, то и тогда будет помнить этот момент. В памяти непременно останутся и тусклый, непримечательный день, и яркие эмоции, и эти снега у порога, и цветастая коробка, и тот, кто её преподнес, и его громкий весёлый смех. А ещё столь ценное для Вани и вновь обретённое, спустя черно-серые года, крохотное счастье.