— Ну-ка, молодой господин, — хозяйка постоялого двора щёлкает неуважительно пальцами у него перед носом, улыбается, поймав его взгляд и возвращается к своему занятию: собирает сухие цветы, что сопровождают теперь каждый свёрток с лекарствами. — Вам бы поспать.

В голосе её — сочувствие, но ни капли жалости: вольная дочь ветров хоть адептам не кланяется, но правила помнит. И держится их каменно.

— Адептам, — говорит Сяо, собирая в ладонь сухие лепестки: багровые пионы, жемчужные цинсинь, даже рыжие ветряные астры, — сон не нужен.

Он сна избегает всего лишь пятую ночь.

Иные глаз месяцами не смыкают.

— А, конечно, — хозяйка кивает, забирает цветную пыль у него с рук и улыбается: — К слову, господин Чжунли сегодня остановится у нас?

Выдерживает его взгляд бесстрашно. Возможно, привыкла. Возможно, ему правда стоит набраться сил.

Сяо вздыхает.

Иным карма крылья и рога не гложет.

— Госпожа Голдет…

— Должна знать, на скольких ужин заказывать, — открывает окно, окидывает комнату довольным взглядом, задержав его на свежем ещё букете. — Да и вам, молодой господин, визиты его на пользу, а мы, знаете ли, о постояльцах своих заботимся.

Выходит, дверь за собой аккуратно прикрыв. Оставляет Сяо наедине с цветами, гомоном улицы и тяжестью на веках.

Чжунли приходит с закатом, приносит в комнату запахи благовоний и свежих сосновых досок. Сяо в одном лишь банном халате разливает цветочный чай по пиалам, только-только омывшись от ржавчины, грязи и гари, мокрые волосы липнут к щекам: хотел отвлечься на демонов — а наткнулся на охотников руинных; так ещё и Хранительница ладони все клювом острым исщипала: "или адептессу эту так слабой считаешь, будто не может она о проблемах близ своей обители позаботиться?", а потом в эти же ладони вложила сверток с дурманящим запахом: "для медитаций, чтоб шум людской не мешал."

— Скажи мне, — Чжунли скидывает небрежно пиджак, опускается рядом с Сяо на пол и голову ему на колени кладет устало: ритуал уж привычный, но дышать Сяо все ещё каждый раз будто наново учится, — как нынешняя госпожа Ху смогла вырасти такой? И почему мудрейшая Голдет на меня так смотрела?

И даже малой паузы меж вопросами не делает.

— Ах, — выдыхает Сяо в пиалу с чаем, что смешан богохульно с крепким черным. Моргает, жмурясь крепко — раз, другой.

Ох уж эта госпожа.

— Считает, будто мне нужен сон.

— И так ли эта мудрая женщина не права?

Сяо бросает вниз раздражённый взгляд.

— Людские привычки, — тянет и позволяет поучительному тону проскользнуть в голос, — весьма порой привлекательны, но забыться в них не все желают.

Чжунли цокает. Приподнимает голову, чтобы смотреть ему в глаза.

Сяо допивает весь чай одним глотком.

— Но хоть попробовать стоит? — невыносимо золотые глаза смотрят снизу вверх, точно сквозь него, сквозь ткань халата, и сквозь хрупкую человеческую форму, и сквозь все оправдания. — Да и Хранительница рада не будет, если узнает, как ты дары ее тратишь.

Стук в дверь их прерывает.

Чжунли с сожалением заметным встаёт, собирает пиалы и отставляет подальше расписанный чайник, достаёт для себя второй табурет — и вздыхает, когда слуга на столе оставляет глубокую миску с крабовым тофу.

— Возможно, — говорит, подцепляя палочками комок сухого риса и совершенно не обращая внимания на острую курицу прямо перед собой, — мне все же стоит начать платить госпоже Голдет за ночи, проведённые здесь.

Сяо только хмыкает. Пробует осторожно — горячо, и вкус странный, совсем по-другому мягкий, икра на языке перекатывается, мелкая и вредная.

Возможно, решает внезапно, ему всё же стоит сегодня уснуть.

Рядом с Чжунли. Вместе с Чжунли. 

Должно же быть проще? Должно быть спокойнее? Должно быть

не так.

Он не кричит — задыхается, зубы сцеплены, воздуха нет, перед глазами — липкая тьма, не различить даже низкого столика у кровати и луны за окном, кровь — коркой по рукам; "Сяо," — слышит, потом чувствует: руки на плечах — сбрасывает резко, и рык в горле застряет.

Жёсткий пол царапает колени.

Вдох.

Выдох.

Челюсть болит.

Руки чисты.

— Сяо.

Осторожные шаги. Взгляд — тусклый в ночи — внимательный, виноватый.

— Могу я? — рука у плеча зависшая.

Сяо выпрямляется. Кивает.

И рушится тут же грудою хлама в чужих руках.

Почему даже сейчас? Почему даже рядом с ним? Почему так ярко, и больно, и громко, и — так жалко, так слабо?

— Я все ещё мог бы… — начинает Чжунли. Они уже говорили однажды об этом, жарким летним днём любуясь мечтательно очертаниями далёкой снежной горы; Чжунли перебирал влажные ещё после стрижки волосы и предложил тогда решение простое: явиться к Сяо во сны, возвести вокруг него щиты, построить ему обитель безопасную и светлую.

— Нет, — отвечает Сяо так же, как и тогда, не задумываясь.

"Моё это наказание, и только мне его нести."

Кладёт со вздохом голову на плечо, тонкий шёлк ночной рубашки холодит лоб приятно. Чжунли прижимает его ближе к себе. Целует — едва губами касается затылка. Вздыхает тоже.

— Мне так жаль, — шепчет горячо. — Что никак иначе помочь не могу.