У его босых ног извивается цепочка следов цапли, не смытая ещё ленивыми волнами. Чжунли следует за ними взглядом: как идут они важно вдоль прибоя, так кружат на одном месте — должно быть, лягушек ловили, — как переступают через сверкающую синюю ракушку и исчезают у зарослей, там, где солнце калит ржавые останки.

— Что ты хотел показать мне?

Сяо держится поодаль, всё ещё в облачении полном. Беды будто ждёт какой, пальцы всё у талисмана зависают невольно.

Чжунли понимает. Сам пытается не вслушиваться настороженно: как тростник на ветру шелестит, как шуршит под ногами песок, как гудит вдалеке родная земля от чьих-то шагов (тише, чем от монстра, но громче, чем от замыслившего недоброе — человек, должно быть, простой, гуляет праздно).

— Интересный вопрос, — он поднимает руку, обводит всю отмель, от ракушек и до встретившего свой конец Стража. — Всё?

Сяо следит за ним внимательно. Хмыкает. Решается подойти ближе.

— Ведь погода сегодня прекрасна, не находишь? — продолжает Чжунли, и Сяо смотрит на него, улыбку в уголках губ пряча.

— Ах. Погода.

Море и облака редкие вдали дрожат, точно марево; погода такая — радость лишь пламя обретшим, те в лучах жарких, точно ящерки, нежатся. Сяо приподнимает доули, что госпожа хозяйка им выдала, щурится от солнца.

— Не разумнее ли было бы, — тянет, — погодой такой наслаждаться в тени?

— В окружении сотен таких же разумных людей?

Чжунли зарывается пальцами во влажный песок, разминает плечи, прикрытые одной лишь белой рубашкой.

— Зачем мне тратить выходной свой на шум их и причитания, если могу я провести его с тобой?

Прохладная солома шляпы под пальцами Сяо едва не ломается, он вздоха удивленного не сдерживает: ах, опять этот бог со своей прямотою! как может только!

Неподалеку расстелены на песке циновки, корзина со сладким печеньем, что передала Ху Тао — “бери-бери, уж в этих точно ничего такого нет, обещаю! я слишком много вчера сделала… случайно” — прячется в тени строгого пиджака, и солнце крадется всё выше. Чжунли отводит взгляд от морского пейзажа и руку Сяо протягивает:

— Позволишь? Я помню, что не в твоей манере вот так дни проводить — или “тратить”, скорее…

— Рядом с тобой, — Сяо прерывает его, руки тут же опускает резко и смотрит, робко: в сторону, вниз, на воротник расстёгнутый, останавливается лишь у подбородка; говорит — ударами, резко, точно боится, что иначе слова его покинут, — я не против потратить и целого дня. Даже на странные занятия, что люди выдумали.

Переплетает их пальцы. Поднимает наконец голову, смотрит из-под соломенных краёв — Чжунли вдруг так хочется сделать что-то по-человечески глупое, руки песком и осколками ракушек будто колет; он снимает свою доули, поднимает еще выше чужую, склоняется ближе — лбом ко лбу. И закрывает глаза.

Слышит только ленивый плеск волн.

Среди печенья позже находят записку, сложенную вчетверо, оба — зная нрав юной Ху — решают её пока не читать. Сяо разламывает хрупкие лотосы из слоёного теста на лепестки, съедает едва ли пару штук, и выбирает после из серединок миндаль. Чжунли рассказывает, голову у Сяо на коленях устроив: о поэзии, что довелось ему услышать как-то, после работы задержавшись, о цаплях, о чае, что заваривала ему мадам Пин, о древней вазе, расписанной цветущими сливами. Глаза прикрывает. Тянет:

— Так и правда уснуть легко.

И солнце крадется всё выше.

— Чжунли.

Тревога в голосе чужом бьёт в грудь, Чжунли глаза тут же распахивает, подняться пытается, осмотреться: кто посмел? что случилось? механизм ли древний пробудился? карма ли кровь чью отравила? подкрались ли до лёгкой наживы жадные?

На плечи ему падает снятая прежде рубашка.

— Обгоришь.

Сяо убирает с глаз уже горячие от солнца пряди, склоняется ближе, тенью от себя и от шляпы своей Чжунли накрывает; а тот — смеётся. Ведёт неуютно плечами: ах, повезёт ему, если к вечеру не будет красным, что тот выставленный на солнцепёк Страж!

— О, мой дорогой, так бдительный Защитник, — тянет он. Сяо — снизу легко заметить — губу закусывает, лишь бы не улыбнуться широко, хмурить брови для виду продолжает. — Благодарю.

Ему бы за иглы и мази пришлось все деньги у Байчжу оставить — или даже больше, и госпожа Ху платила бы ему потом только печеньем и рисом.

— Сколько же ещё раз, пресветлый, ты будешь спасать меня?

— Столько, сколько потребуется, — отвечает Сяо, ни на секунду не задумавшись, и пряди ему за ухо заправляет. — Столько, сколько повелитель Чжунли будет забывать о подобных этой мелочах.