В Лиюэ всё новое.

Верр Голдет привыкает: здесь её всегда зовут госпожой. Почти каждый — "госпожа жена хозяина", редкие догадываются — "госпожа хозяйка". Торговка старая зовет ее "юной", дети, пообвыкнув — "тетушка Верр", Нингуан в их единственную личную встречу — "уважаемая госпожа".

Привыкает: здесь нет ветряных астр и желания сокровенные не ветрам и одуванчикам нашёптывают — но камням, нефриту сырому, что носят потом в кармане.

Привыкает: здесь не в почёте барды звонкоголосые — здесь слушают рассказчиков, их речи тихие и цветистые за пиалой горького чая. 

На нее смотрят косо, когда она просит мёда. Но и к этому она тоже — привыкает.

Сяо когда видит впервые, думает — подросток едва ли, ворчливый, своенравный; сама только-только такой быть перестала. Потом себя же обрывает, напоминает: она на земле Адептов и царственных зверей, мальчишке перед ней — несколько тысяч лет; когда в Мондштадте только-только запевали песнь восстания — он уже сражался за эту землю, уже помогал возводить стены, уже клялся оберегать людей.

Перед ней — воин из легенд. В Мондштадте о таких говорят лишь историки, сухо, скупо, было — прошло и ветром сдуло.

"адепты пресветлые," — разучивает Верр местное ругательство, думает: как странно для города, где Адепты их почитаемые ещё ходят по земле. Сяо, заслышав это однажды, фыркает.

Верр хватается за это, как за соломинку, учит его:

— Просто говоришь "барбатосовы…" — и тебя уже поймут. Можешь подставить любую одежду, не ошибёшься.

Улыбается, подмигивает, шепчет — точно тайной какой делится:

— Говорят, он не так уж много одежды и носил.

— Ах, — говорит Сяо, и Верр опять вспоминает о тысячах лет и о войнах.

Этот мальчишка и Барбатоса мог встречать лично, и многих из тех, чьи имена сейчас разве что в Сумеру дряхлейшие из учёных вспомнят.

Проходит зима, проходит лето, проходит год и проходит пять. Болота цветут, болота усыхают, Верр выдаёт ключи от комнат, продаёт путникам колокольчики, мацутакэ и голубцы от Янсяо. Приседает напротив малышки призрачной, протягивает ей руку:

— Что, напугал тебя наш угрюмый якша? — а потом, на Сяо взгляд поднимая: — Не бойся, он больше не будет.

Сяо глаза закатывает.

Новости до их болот долетают не сразу, со светлячками, несмело, шепчутся поначалу лишь по углам: вы слышали? да быть не может; выдумывают, точно выдумывают; а я говорю, что это все цисин затеяли; да вам лишь бы сплетничать, спать бы шли. 

Потом приходит путешественница странная, в странных одеждах, кошку бродячую за ухом чешет и говорит — странно, вроде бы по-мондштадтски, рыбацким говором, а обороты порой использует, точно только из Инадзумы вернулась:

— Я услышала как-то, что у Барбатоса на котов была аллергия. 

Верр смеётся. У Барбатоса была аллергия, Барбатос пил вино и влюблялся, Барбатос сочинял похабные песни — ах, что сказали бы люди в Лиюэ, припиши кто их архонту подобные смертные слабости?..

Их архонт, кстати, мёртв.

Постоялый двор голосит и ругается, в верхних комнатах стены исполосаны в ярости, сама земля вокруг трескается, бога своего оплакивая, и даже Верр — выросшей под ветрами и с верой в Рыцарей — кажется, будто потеряла она что-то важное.

— Книги говорят, вы…

— А ты всем книгам веришь?

На Сяо больно смотреть, а Верр — со всей своей мудростью, со всей своей хитростью — ни слова найти не может, чтобы его утешить.

Даже самый ярый верующий в Лиюэ знал Архонта своего едва ли сотню лет. Сяо провёл с ним тысячи.

— Книги нас жалеть любят, — бросает ядовито он. — То мне цепи на золотые сменили, то тратили нас безжалостно, то жестоко на нас все грехи оставили. Забывают, что случилось с последним глупцом, что в лицо это осмелился сказать.

Так же внезапно, как началось, всё и заканчивается.

Лиюэ вдали где-то трясёт, на болотах — едва капает дождь. Верр принимает новые связки колокольчиков, голубцы, доски для верхней комнаты и списки от Цисин: известные агенты Фатуи и те, кто с ними работал. Раздает официанткам и горничным — те к вечеру приносят ей все разговоры, что только смогли подслушать.

Путешественница приходит, чтобы рассказать о фестивале в Мондштадте, покупает остатки колокольчиков и оставляет свёрток. Говорит — для Сяо.

Говорит — от некоего Чжунли.

Ей хватает всего пары часов, чтобы о неком Чжунли все узнать: консультант по бессмертным в ритуальном бюро, живёт на окраине, занимался похоронами Архонта, судя по всему, знает, кто такой Сяо, от каких болей он страдает и какие лекарства для них нужны.

"Весьма интересный персонаж," — пишет она потом Нингуан. И получает в ответ короткое "весьма интересный, согласна". 

Некий Чжунли приходит немногим позже.

Здоровается длинно и старомодно, хвалит двор и хвалит убранство, желает здоровья хозяйке и мужу её, и только потом — спрашивает, мог бы увидеть кое-кого по имени Сяо.

— Ах, — Верр изучает его внимательно, поправляет пионы в вазе, что с утра принес Хуайань. — Конечно. Насколько я могу знать, он наверху.

Позже, отчитываясь Цисин, Верр молчит о консультанте из "Ваншэн", что то и дело задерживается на ночь у якши. И работницам говорит молчать тоже, сама, правда, не знает пока, почему: думает ли, что Волю Небес не заинтересуют личные подробности? или просто не хочет ими делиться?

— Присядьте, молодой господин, — говорит она, заваривая ночью как-то раз чай и слыша шаги за спиной. Думает — Сяо, люди в такой час здесь не ходят, да и ощущаются они иначе.

Но в дверях стоит Чжунли.

Интересно, думает Верр. Но на стол все ж кивает и вторую чашку достает.

— Вы ведь знаете, кто он, я права?

Чжунли кивает. Вздыхает знакомо, когда Верр сластит чай мёдом — та улыбается.

— Моя работа обязывает знать о всех адептах на территории. И справляться время от времени о их благополучии.

— Так это, — Верр щурится, — визиты по работе?

— Нет.

Чжунли тянется за своей чашкой, и настаёт черед Верр ужасаться: чай к этому времени наверняка уже горчит хуже старого лука, а он — пьёт, не поморщившись.

Она вспоминает вдруг, как Хуайань рассказывал о молодой юристке с кровью царственного зверя. 

— Так странно видеть, как он с кем-то из смертных общается, — усмехается. — Мне кажется, он со мной-то говорить начал только потому, что от меня деться некуда было.

Чжунли улыбается чему-то своему, а Верр продолжает:

— И никогда не думала, что увижу, как он с кем-то встречается.

Когда Чжунли после этих слов молчит, Верр выдыхает. Готовится глаза закатывать, цокать, думает: если он сейчас начнет отрицать — всю веру в мудрость его потеряет.

Но Чжунли допивает чай. И кивает.

— Адепты, — говорит, — особенно те, кто от смертных отстраниться желает, не понимают многих из наших чувств. И то, что мы называем любовью — в том числе.

Верр наблюдает за ним внимательно весь разговор — но с каждым следующим словом вдруг понимает, что хочет отодвинуться. И глаза опустить. И отвернуться.

Что-то с ним не так, но понять, что именно — не может.

— Но вы его любите?

Тревога только назойливая пилит.

— Да.

Чжунли крепко сжимает чашку в руках. До сих пор в перчатках — замечает Верр.

— Я прожил, — начинает он, — достаточно долго. И сам тоже не мог понять, в чём же эта любовь. Не уверен, что понимаю сейчас, но уверен, что хочу быть с ним.

Сяо на следующее утро она встречает с улыбкой. Тот щурится — переносицу трёт устало.

— Что ты уже себе придумала?

— Эй, — Верр цокает. — Опять ты за своё. Позволь этой хозяйке за тебя порадоваться. Даже тебе иногда можно побыть счастливым. Ты от этого не умрёшь.