у ураганов не было имён

Пыль скрывает года, оставляя после себя лишь призрачный след эпох. История никогда не говорит обо всём, молчание всегда звучит громче, если прислушиваться, а страницы книг отвечают шорохом букв и старых стёртых строк в тишине, под прахом, если спрашивать о чём-то из безответного. 

Тога переворачивает страницы и читает справа налево, ища скрытый смысл в чём-то неважном, но никто не рассказывает о том, что было раньше. Она бы сама всем рассказала, потому что её мечта — жизнь в мире, где есть правда и личность, где мир существует для того, чтобы подстраивать его под себя, счёсывая лишнее и долепливая недостающее, а не для того, чтобы тебе самому ставили рамки. Химико бы всем обо всём рассказала, но когда мир был таким, ещё не было её самой. 

Может быть, он и не был. 

Может быть, это фальшь. 

Она облизывает палец и перелистывает страницы старой книги, пахнущей временем, — в нём, правда, нет честности, лишь запах крушения её надежд. На языке чувствуется горечь и железо, и Тога задумывается о том, что не может различить вкус крови: это её, с прокушенных губ, или это чужая на её руках. Ей, правда, давно нет разницы. 

Химико знает, что тут обо всём врут. Она помнит немного — совсем мизерные крохи, — но книги врут, и история врёт, мир никогда не был свободным, и люди никогда равными не были: мир фальшив, и его крушение принесёт больше пользы, чем существование. 

Она исчёркивает страницы окровавленным ножом с металлическим запахом, и бесполезные бумажные лохмотья оседают сухим дождём у её ног. Тога почему-то злится: ответы ей совсем не нравятся, и книга вместе со всеми историями, легендами и фальшью летит в окно, угловатыми кутами разбивая хрустальный блеск стекла, спокойного, как озеро. Озеро восходится ураганом, и осколки осыпаются наружу и ей на ладони.  

Звук разбитых стёкол стоит в ушах, сбивая ритм шуршащего в голове апокалипсиса, и Химико хочется прыгнуть куда-то вниз с головой, чтобы в искусственную себя, чтобы рамки устраивали, и чтобы она осколки не помнила. 

Но те, конечно, попадают воспоминаниями прямо в голову. 

Она помнит все свои прошлые жизни, она помнит, что в них не было её, — той самой, которая невесомым вихрем впорхнула в её бесконечность, а потом растворилась в какой-то из них. 

Поэтому в голове пустота. 

Лишь звон осколков остался. 

Химико злится: Очако же героиней должна была быть, так зачем же потерялась в невесомости на кончиках пальцев, вдыхая горько-кровавую пыль и остатки их совместных ураганов? О них слагали легенды, и легенды были восхитительно красивы своей сказочностью, потому что в них всегда приукрашивают реальность. 

Мир был желанным, а не осколочным в голове, Очако Урарака была настоящей, а не пылью в её собственных мыслях, и сумасшествие было лишь метафорой для красивого звучания — вовсе не желанием выпрыгнуть в окно вместе с разбитыми осколками и рассеяться в урагане. 

Они вдвоём были искусством. Искусство — это вечность, но вечность закончилась. 

Урарака была… волшебной. Химико чувствовала заворачивающуюся в бесконечность вселенную, магнетическое притяжение и желание любить — только с ней, только с Очако за все жизни, которые повторялись, как заевшая пластинка. 

Она считает греховным называть Очако хорошей — чудесной, возможно, — но совсем не хорошей. Очако хотела, чтобы её имя запомнилось. Очако была героем. Герои не бывают белыми, потому что чтобы твоё имя запомнили, нужно идти по головам. 

Тога рвёт ещё мельче страницу из книги с легендами, на которой они обе со странными лицами, поэтому, когда кусочки бумаги смешиваются с кровью и осыпаются вниз, ей кажется, что они вместе были чем-то сюрреалистичным и до одури невозможным, как ураган, сметающий всё в мелкие-мелкие крошки. Но искусство не о них двоих или о ком-то одном — оно не для этого, оно для вечности.

Поэтому Тога не плачет, размазывая кровь по ладонях и сдирая костяшки до алого месива и зарева, расцветающего на руках. Она не сумасшедшая, она нормальная, просто одержима Очако, как наркотиком, — стоило лишь вдохнуть один раз несколько вечностей назад, и повернуть вспять уже не получилось. 

Кровоточащий мир на губах застывает тёмной-тёмной тенью, и улицы сливаются во что-то единое и сюрреалистичное, когда Химико сплетается с дымчасто-серым утром и с запахом сигарет, растворясь в горечи и в своих (по)пытках существования без сумасшествия хотя бы один чёртов раз в бесконечном круговороте. 

Жизнь проливается на тротуар и смешивается с янтарным светом фонарных столбов и бензином в лужах, но ей не жаль. В лужах обнажается её душа, и Тоге не хочется верить, что это они когда-то называли искусством. 

Ей почему-то вспоминаются времена, когда у ураганов не было имён. 

Разрушение не было красивым, оно не было искусством, но всегда заставляло что-то чувствовать: с точки зрения вечного это очень забавно. Кричать в пустоту и не получать ответа, пытаться ухватиться за поток времени, но терпеть поражение… 

Химико втайне надеется когда-то проснуться в одной из легенд, но все они — фальшивые и пустые, как чистый, нетронутый холст. 

На улицах пусто; она петляет между бездонных луж, подобных чёрным космическим дырам, теряясь в тумане и пепле. Теперь нет ни дня, ни ночи — сплошная вечность в одном мгновении и ураган внутри. Хочется выдохнуть и принять, но никак не получается. 

Она врезается. 

Не в тупик и даже не в конец бесконечности, а в человека. 

Когда Тога открывает свои проклятые глаза, то они, кажется, подводят её настолько сильно, что хочется просто выдрать и больше вообще ничего не видеть, но лицо напротив такое знакомое и родное, что ей уже попросту нечего терять. 

— Господи, — она задыхается, — Очако. Я даже не хочу знать, где ты была. 

— Я спасала мир, Тога. Я хочу, чтобы моё имя помнили, — девочка виновато наклоняет голову, не вдаваясь в подробности, но они Химико к чёрту не сдались.

— Я его не забывала, а тебя всё равно не было тут. Я умирала много раз, а ты была где-то, но не рядом. Я хочу убить того, ради кого ты это делаешь, — её голос ломается, вечно такой сладко-приторный и совершенно сумасшедший сейчас звучит просто разбито. 

— Я пыталась спасти тебя, — от сумасшедствия? Очако вздыхает и трёт глаза ладошками. Ей больше нечего сказать, и она молчит. 

Эта история хотя бы говорит истину, думает Тога. 

Теперь она понимает, почему ураганы называют человеческими именами, — они напоминают вечность, но иногда важнее вечности может быть всего-лишь один человек.

Это и есть искусство?