The infinity of red phantoms

Моё падение будет ради тебя,

Моя любовь будет в тебе.

Ты ранила меня —

И я буду истекать кровью вечно.

Nightwish. «Ghost Love Score»

Неустанно ищу тебя.

Воодушевлённо, порывисто, убеждённо.

Иногда с долей усталости, порою — с каплей отчаяния (не позволяя ей расползаться пятном большим, чем трёхмиллиметровым в диаметре), временами самоотверженно. Нередки периоды режима поиска на голом энтузиазме. В такие моменты я — кровавый сгусток пульсирующей энергии, не имеющий ничего общего ни с Богом, ни с человеком. Наружу выступает когорта качеств характера, в совокупности творя чудовищное, чудо как удачно персонифицируясь — в лучшем стиле писателей-символистов: Раздражительность, Агрессия, Злоба, Высокомерие, Жестокость, Мстительность, Одержимость...

Догадываюсь: ты оставила мне их в наследство.

Ведь до того рокового дня, как Бог Смерти, я лишь имитировал данный комплекс.

(Все Боги Смерти — кто-то раньше, кто-то позже, однако неминуемо — забывают, каковы эмоции и чувства в первобытном их виде, неискажённые постоянным их наблюдением у тысяч и тысяч подопечных смертников.)

И упоминая роковой день, я имею в виду вовсе не день твоей гибели — день нашего знакомства.

Насквозь пурпурный час под покровительством кумачовой луны. И красные воды... красные воды на твоих руках, под твоими ногами, на твоих волосах. Будто они и так недостаточно красны.

Голову на отсечение даю: ты готова была подарить всю свою кровь без остатка, только бы повернуть время вспять. Часть благочестивому мужу, жизненно необходимую долю — долгожданному ребёнку, несколько унций любимо-ненавистной сестре, вложение для бесценного Сиэля, а финальное пожертвование — самый масштабный резерв — Ему.

(Ты поведала мне: вопреки всем биологическим законам организма, в тебе не пять, даже не шесть литров крови, а целых семь — семь литров пламенеющего красного. На вопрос, тривиальный вопрос «Откуда знаешь?», ты пожимала крепкими плечами, однако твоё лицо, становясь постаментом, утверждало: «Это бесспорно». Если бы я догадался задать более оригинальный вопрос, — «Зачем?» — точно получил бы неизменный ответ: «Всё для них. А они — это, в итоге, Он. Все они существуют для него. Все. Чем я хуже?»)

Ему даже сопутствующий эпитет не нужен — Он и без него «бесподобен». Так ты считала. Была твёрдо убеждена, что Он «непревзойдённый человек», и всегда стремилась об этом упомянуть. Живо исправляюсь, моя госпожа: ты никогда не забывала об этом напомнить. Каюсь: исключительно в моменты моего подзадоривания.

(Следует заметить: не зря, не бессодержательно принимал тебя как равную мне. Ты всегда была равноценной. Словами, их хитросплетением и многозначительностью ты владела на высшем уровне. На мою вредность накладывала прихотливость, моему эмпатическому самоанализу противопоставляла обратную рефлексию, посыл к бездумности перекрывала апатией, а искусственное высокомерие принуждала отступить перед броском гордости.)

Однажды, точно возмещая и нивелируя все мои инсинуации, спровоцировала меня ты:

— Таким, как я, здесь не место.

— Таким... гнусным?

— Нет. Гнусные ляльки Уайтчепела. Я — скверная.

— Где же твоё место?

— Как знать. Но точно не здесь.

— Так многие считают, едва ли не каждый третий.

— Нет. Где-то пустует моё место, а здесь пустую я...

— Слишком уничижаешь себя, Мадам. В каждом третьем нет и десятой твоей насыщенности.

— Руки даю на отсечение: моя Лента Жизни, невзирая на красное, опустошена.

— Беря во внимание, насколько важны для тебя руки, довольно-таки серьёзная клятва.

— Что ж. Тогда оцени серьёзность моих слов.

— Будто я прежде относился к ним бездумно.

— Впрочем, не слушай — увидишь.

— Увижу?..

— Мою Ленту Жизни.

— Я бы не был так убеждён, Мадам Рэд...

— А зря. Красный на исходе. Следует почтить.

— Красное никогда не погибнет!

— Однако погибну я — и моё Красное.

— Что?.. Разумеется, однажды умрёшь и ты, Мадам, однако...

— Нет. Не умру — погибну. Это случится вскоре.

— Брось, Ангелина....

— Это не предчувствие, а решение.

— О чём вообще речь...

— С самого начала, распарывая клинком плоть, я осознавала: он вонзится и в меня.

— Новый закон — закон клинка?

— Можно и так сказать. Я знаю, но не желаю, чтобы оружием для меня стал мой же стилет.

— Запятнаешь гнусным скверное?

— Именно. Сегодня я обращаюсь к тебе не как к Богу Смерти — как к Греллю.

— Грелль сосредоточенно слушает.

— Я не похожу ни на пустословную, ни на пустопорожнюю женщину, ты ведь знаешь. Однако, как Бог Смерти, ты способен убедиться: существовал период ущербности моей натуры — ровно до пятнадцатилетия. Ты сможешь увидеть. В пятнадцать лет я установила себе персональную планку — и достигла её. Затем ещё одну, и ещё, и ещё... Все свои цели. Но нужно уметь остановиться: способность величественно сложить оружие не менее важна, чем способность гордо обрести победу. Мне теперь абсолютно незачем побеждать. Напоследок... напоследок я желаю заполнить алым пустошь моей души. Мне больше нечем жить: ресурсы исчерпаны. Считаю достойным погибнуть от твоей руки. Ты причинишь мне смерть, Грелль.

— НЕТ!..

— Я доверяю тебе.

— Нет...

И — я не успел ни обнаружить, ни полностью дать себе отчёт — на твоих коленях молниеносно разместилась копия «Катехизиса Жнецов»¹, который я постоянно носил с собой в одном из карманов, а теперь взвалил эту ношу на тебя. Твои вишнёвые глаза глядели серьёзно, но внутри них — ни капли изумления не находилось. Я зачал песнь о Богах Смерти (разворачивал все на тот момент известные версии возникновения данной расы, одну другой невероятней), продекламировал торжественный гимн, пояснил особенности орудия — Косы Смерти, — продемонстрировал вспомогательные вещицы, прочие элементы бытия моих собратьев, изложил и пояснил постулаты...

Долгую бессонную ночь просидели мы у премудростей Богов Смерти. Вновь мы остались без сна, ровно как после каждого убийства. По возвращению в поместье Вишнёвая Долина² мы с тобою окунались в катарсис карминного цвета, в безбрежный океан наших непостижимых страданий, а утром, едва воспылала бы предсмертным кумачовым заря, — верная до последнего подданная луны, — мы прятали спектр пьяняще-пульсирующего Красного глубоко в себе.

Твоя тропа вела в Королевский Лондонский Госпиталь, моя — в Лондонский Департамент Жнецов³.

Щедрые снопы информации, едва ли не вся хроника, от возникновения до гибели Жнецов. Я подозревал, что предоставляю слишком много материала: как раз достаточно, чтобы мозг человека подсознательно дал отпор, установив барьер ополоумевшим фактам. Но я достоверно знал: на следующее утро ты сможешь повторить всю мою речь слово в слово.

Твои вишнёвые глаза, серьёзные глаза с притаившейся хладнокровной решимостью, всё видели и запоминали. И твои глаза беспощадно заявляли мне: «Я не отступлю от своего выбора: переубеждать бессмысленно».

Одна бессонная ночь ради страницы двести шестьдесят девятой, шёпота «позволь мне сохранить надежду», неведомой силы, бросившей меня к твоим замурованным в красное ногам, и для поцелуя, оставленного на твоей лодыжке украдкой — как меня на обочине мира, как притаившуюся решимость в твоих вишнёвых глазах, как окровавленный сгусток нерождённого дитя...

Для тебя разница в значениях слов «abomination» и «nefarious»⁴ столь огромна, сколько километров от истока реки Одер до Гренландии. А между «to die» и «to perish»⁵ длинный ряд различных симптомов — как между астмой и пневмонией. Тебе необходимо нечто подобное ярости пневмонии, но вместе с мучением астмы: воспалённое удушье.

Ведь ты дико устала от «live», которая «evil»⁶...

Поэтому ты заставляешь меня стать твоим Fatal Devil?..

Что ж. Согласен. Достаточно справедливо.

Ты разыскала и разбудила во мне не боязнь — боязнь скорого окончания водевиля, — а страх, грубый, подлинный страх перед твоей гибелью посреди сцены, во время апогея масштабной феерии. За страх, непонятное-непонятое до сих пор сокровище, как и возвращённое ощущение эмоций, готов преподнести эту услугу.

Давай же разыграем эту бессмысленную браваду и сложим оружие величественно.

«Однако прими моё убеждение».

Твоим разумным рукам нельзя стать отсечёнными: кто, как не ты, сумеет безупречно оперировать? Твоему уму непростительно окончательно пропасть: кто, кроме тебя, завершит твою персональную теорию «Размещение аналогов систем органов в организме человека», которой ты так сильно загорелось однажды?

(Ты только лишь дала наименование элементам своей теории — «Семь перьев феникса», — аргументируя тем, что они так же, как крыло птицы по частям, будут сгорать, но никогда не истлеют до конца; а ещё разместила Одержимость в солнечном сплетении — Одержимость, то, что является движущей силой всех живых. «Солярный узел — чувствительность», — заключила ты. А что есть чувствительность, как не наш полоумный цвет?)

Красному нельзя погибать: как без него жить миру?

«Как без твоего Красного жить мне?»

Более откровенного признания в привязанности, почтительности и преданности ни от одного из моих самых любимых амплуа — ни от холерически-карминной актрисы, ни от флегматически-багрового поэта — не следовало ждать. Никто и не дождался. Кроме тебя. И всё же ты не насытила этим самолюбие, не считала нужным инвестировать в свою персону (даже один фунт стерлингов не пожертвовала бы во имя себя!), отрицала сокровище глубоко внутри.

Однако оценила захороненное во мне.

Серьёзные зрачки сконцентрировали однородный красный в радужках, тон которого я не успел распознать: ты припала к моему позвоночнику. Пахну́ло потёртыми лепестками ликориса, пылкой нотой вишни, инфракрасными искрами. Импульсивно плясало могучее пламя всего красного спектра, запечатанное под твоей, как мне мерещилось, жемчужно-перламутровой кожей — в сердцевине крепкого механизма. Вместе с шёпотом «Бесценный багряный товарищ...» ты оплела меня любимыми руками так, как никто никогда не обнимал, до бургундской одури...

(Мифы и легенды о Богах Смерти, мифы и легенды о связи души смертного с Богом Смерти, сводка о которых вместе с необходимым ритуалом размещена на странице двести шестьдесят девятой, вполне применимы к действительности. Жнецам категорически запрещено вступать в жизнь людей, за исключением случаев, когда смерть уже дышит им в затылок и является неотвратимой. И, тем не менее, этот факт совершенно не значит, что запреты являются препятствиями всегда. Шинигами присущи человеческие привычки и повадки, и время от времени они берут верх над всеми прописанными и установленными барьерами. В конечном счёте одно лишь мимолётное присутствие Жнеца в жизни человека притягивает магнитом печать смерти, ведь Жнецы — и есть Смерть во плоти. И это безумное обстоятельство я в момент создания связи не учёл.)

...восхитительный пурпурный час под покровом кумачовой луны: в такое время и умереть не грешно. Нисколько не сожалею о том фатальном мгновении, когда сумасбродная кровь побывала на сцене твоих волос, рук, ног в финальный раз. Ничуть не сожалею о твоей гибели. Отказывайся от дыхания так же упорно, долго, без устали, как я ищу тебя. Только всякий раз после смерти возрождайся.

И ты рождаешься, Мадам Рэд.

Бесконечно.

Ты возрождаешься, а я ловлю жгучую боль каждого фибра моей души и клеток плоти около диафрагмы. Твоя боль гнездится во мне. Ритуал связи обеспечил мне преданное страдание во имя осведомлённости. Это — моё чудо. Красное, ради которого стоит жить. Наши импульсивные тропы не пересекались вот уже несколько веков, однако...

Неустанно ищу тебя.

Воодушевлённо, порывисто, убеждённо.

Рыскаю внутри красного: блуждаю взглядом по терракотовой крыше дома, в котором ты живёшь, высматриваю в тёплых трюфелях, карамели, помадке кондитерской «Cherry satisfaction»⁷ под твоим руководством, обращаюсь к говорящим багряным афишам и витринам с изображением твоего лица, наблюдаю за тобой в алой накидке, гляжу на твои волшебные — вспять порфирные — волосы...

Если бы мне задали оригинальный, в силу своей редкости, порождённой равнодушием, вопрос, — «Зачем?» — получили бы неизменный ответ: «Всё для того, чтобы показать, что Она гораздо лучше Его. Заслуживает жизни для себя. Желаю дать ей настоящее счастье. Мечтаю наблюдать за её потрясающим характером. А ещё... Она, разумеется, вправе распоряжаться персональной кровью, направляя её в транспортные узлы-артерии. Но Мадам Рэд не успела осознать: багровое пятнышко диаметром в три миллиметра заслужил и я. Ей следует об этом знать».

Да, ты бы отдала всю свою кровь без остатка, чтобы повернуть время вспять.

Досадно, а по отношению к тебе ещё и безумно больно, но я не властен над течением времени. Я едва ли способен предпринять хоть что-то, следуя из столетия в столетие за тобой. Всё, на что меня хватает, это запечатление в памяти красных фантомов твоих воплощений в малейших деталях.

Бок о бок со мною то, что оставила ты мне в наследство — марширующий легион, мудро выстроенный тобой: Раздражительность, Агрессия, Злоба, Высокомерие, Жестокость, Мстительность, Одержимость...

Неустанно ищу тебя.

И всегда, каждый новый раз, неизменно нахожу.

Передо мной из жизни в жизнь возникает новый твой образ, который я могу отследить в несколько незамысловатых шагов благодаря оставленному на моей Косе Смерти отпечатку твоей души, закреплённому редким ритуалом.

Цепи, цепи, цепи...

Вырастающие с каждым твоим новым рождением, цепи тянутся куда-то вдаль, на многие мили и мили пространства, прямо к тебе. В непосредственной близости к тебе сноп моих магических цепей истончается и превращается в нити, оседающие в твоём солнечном сплетении.

Столетия и столетия твоих воплощений — бесконечность красных фантомов. Ты для меня всего лишь призрак, восхитительный красный призрак...

На том месте, где был разрушен стержень твоей жизни, в сердцевине крепкого механизма, раскрылатились миллионы и миллионы красных нитей, постепенно трансмигрируясь в прочные цепи по пути ко мне. Каждая нить достигает своей цели: морского судна, шеи пса, тяжёлой промышленности. Достигает, но не видит: нити обвивают твою Память, хранят её, но не дешифруют её твоему текущему сознанию. Стоит мне лишь приблизиться к тебе, поймать твой взгляд и коснуться рукой — и Память вновь будет жить в твоих вишнёвых решительных глазах. Мои цепи станут нашими общими, а мы сможем, наконец, продолжить беседу с того момента, где окончили: запланировать разработку твоей теории, вспомнить долгие бессонные багровые ночи и обсудить наш последний алый спектакль.

Однажды, когда я наберусь отваги и решусь коснуться тебя и взглядом, и руками (а я так страстно желаю почувствовать тебя в своих объятиях, до бургундской одури!), это случится.

Однако до тех пор, пока я могу нести бремя тяжёлых цепей и терпеть глубокую рану в солнечном сплетении, ты будешь жить в неведении — жить полной жизнью.

Я малодушно мечтаю, чтобы ты сделала выбор самостоятельно, лишив меня парализующего страха за твою жизнь (ведь я, Жнец, Смерть во плоти, сулю лишь погибель), недовольно, нетерпеливо сказав мне: «Как долго ты ещё собираешься наблюдать за мной исподтишка, Грелль?»

Однажды больше не будет бесконечности красных фантомов — будешь только ты.

И наши личные шарлаховые цепи, бесконечно циркулируя, из начала обратятся в финал, из финала — началом.

Из инфракрасного узла — в инфракрасный узел.⁸

Наша тропа, Мадам Рэд, сквозь ликорисы — и к багровой ночи.⁹