Эмилия оглядывается по сторонам с большим интересом. Вокруг лес — совсем-совсем как настоящий, даже и не скажешь, что что-то с ним не так, если не знать — хотя вряд ли такое может случиться, наверное. Что-то в нём, в лесу этом, отдаёт чем-то таким, вроде бы и знакомым, но знакомым так давно, что оно уже успело забыться, покрыться пылью прочих воспоминаний, стереться настолько, что помнишь о нём только то само, что когда-то о нём помнила.
Странное-престранное чувство.
Эмилия косится в сторону и назад — украдкой, чтобы не сердить. Там, за ней, движется фигура — чёрное с белым, вид будто человеческий, но ощущение так и кричит, что человека тут нет вовсе, а есть нечто иное, могущественное, всем существом своим непостижимое, тревожащее, мрачное.
Да, мрачность ощущается особенно — словно бы стелется по земле и поднимается ядовитыми и холодными клубами тумана — в воображении Эмилии они от положенного туману белого цвета перекрашиваются в чёрный-чёрный, обволакивающая пустота бездны. Эмилия думает, положена ли эта мрачность Ведьме по статусу, вроде как знак своего ведьмовства, который никак не скрыть — тогда Эмилия даже сочувствует, это, должно быть, сильно мешает, если хочется с кем-то дружески поговорить, например, — или же дело в том, что, она, Эмилия, здесь.
Эмилия, размышляя об этом, на пару секунд забывается — и этих секунд оказывается достаточно, чтобы её взгляд заметили.
— Какие-то ещё вопросы? — спрашивает Ехидна, вздёргивая тонкие брови. Будничность, кажущаяся беспечность в её голосе — тонкий поверхностный слой, скрывающий раздражение. Неприязнь её висит в воздухе тяжёлой, колышущейся духотой.
Эмилия моргает, вырванная из мыслей, и поспешно качает головой:
— Я хотела проверить, что ты не отстаёшь снова, — поясняет она честно, потому что честность — это, прежде всего, правильно, и кроме того, залог крепких дружеских отношений.
Ехидна, видимо, не разделяет подобные убеждения. Она поджимает губы и тяжело вздыхает.
— Я бы хотела задаваться вопросом, не являешься ли ты на самом деле затаённой садисткой, выбравшей изощрённый способ надо мной поиздеваться, но чем больше мы говорим, тем больше ты не оставляешь мне возможности не убеждаться в том, что ты попросту поразительно глупа, — сказано, как припечатано, без надежды на оправдание.
Эмилия наклоняет голову набок, нахмурив брови:
— Я не издеваюсь. Ты правда можешь сказать мне, если нам нужно идти медленнее, — делает короткую паузу, задумавшись. — О, но если тебя обижает, что я тебе это это предлагаю, то прости, пожалуйста.
Ехидна цокает:
— Мне казалось, я уже давала тебе исчерпывающий ответ. Мне не требуется помощь.
— Но мне казалось…
— Казалось. Тебе и только, — тянет Ехидна с пренебрежительным снисхождением. — Не стоит проталкивать остальным свой эгоистический взгляд на мир. Это считается крайне невежливым поведением, знаешь ли.
Эмилия всё ещё хмурится. Ехидна, видя это, вздыхает — снова:
— Иди вперёд, не оборачиваясь, дочь ведьмы. Испытание — в твоих сожалениях прошлого, а не в моих кошмарах будущего.
— …Как скажешь, — соглашается нехотя Эмилия, отвернувшись от Ехидны.
Она замечает на дороге несколько простых маленьких камешков и на ходу легонько пинает их носком ноги — те стукаются друг об друга звонко, разлетаются, падают в траву рядом с тропой. Совсем как настоящие, и правда.
Эмилия потирает щёку указательным пальцем.
— Я не знала, что Ведьмы могут видеть кошмары, — обдумав ещё раз последнюю фразу собеседницы, замечает она — не оборачиваясь, как и просили.
Сзади доносится неприятный смешок.
— После встречи с особой вроде тебя? Всё возможно.
— Это… какой-то не очень хороший комплимент, если честно, — Эмилия супится.
Несколько мгновений за её спиной тишина.
— Невыносимо, — выдыхают наконец. И — ни слова ничего больше.
С Ехидной очень сложно наладить диалог, думает Эмилия. Ей немного обидно из-за этого, говоря честно, но она не уверена, что ей тут можно что-то поправить.
***
В домике под корнями дерева не так уж и много места — достаточно для маленькой Эмилии и Фортуны, но для них и Эмилии взрослой и Ехидны тут, пожалуй, чуть-чуть тесновато.
Ехидна стоит близко — можно вытянуть руку и дотронуться до плеча в тонкой чёрной ткани, хотя этого, конечно, делать не стоит — ей не понравится, — и смотрит на маленькую Эмилию отстранённым взглядом. Эмилия любопытства ради задерживает взгляд на изящной заколке-бабочке в белых волосах — красивая такая, — и гадает: думает ли Ехидна про неё какие-нибудь гадости или же попросту скучает, дожидаясь, когда это всё закончится и она сможет пойти заниматься какими-нибудь своими делами — какие, интересно, у неё бывают дела?
Глаза — бесконечно чёрные, ночь беззвёздная — вдруг переводят взгляд на неё.
Моргают.
— Что? — настороженно.
— Ой, — Эмилия хлопает глазами от неожиданности, — прости! Ничего такого, я… задумалась.
Ехидна скептически поднимает бровь.
— О? И что же настолько важное занимает твой разум во время столь важной задачи?
Эмилия издаёт смущённый смешок, не ожидающая, что Ехидна спросит. Та морщится.
— Ну, я вроде как думала о том, чем ты занимаешься в свободное время, — поясняет она. Почему-то хочется уткнуть взгляд в пол, словно она в чём-то провинилась.
Губы Ехидны сжимаются в тонкую-тонкую линию. Она смотрит на Эмилию — долго. Воздух в комнате будто бы становится гуще, плотнее.
— Никогда бы за всё свое существование не поверила, что скажу такое, — произносит сухо, — но мне в самом деле не хочется знать, что происходит в твоей голове.
Эмилия не совсем представляет, что на это можно ответить.
— Прости? — тянет неуверенно.
Ехидна молчит — недолго, однако.
— Обычная рутина девушки, почившей столетья назад, — уголок её губ странно кривится. — Чаепития со знакомыми, разгадывание тайн мира на досуге, проведение Испытания для пустоголовых дурочек. Ничего примечательного, как видишь.
Она отворачивается. Одёргивает рукав платья — резко так, как будто оторвать хочет.
— Ты сейчас выливаешь на себя чернила. Не отвлекайся, будь добра, — добавляет сухо.
— Я? — Эмилия непонимающе наклоняет голову. Сбоку доносится звон вазочки. — А-а. Ой.
— Потрясающий подход к решению проблем, — хмыкает Ехидна с язвой в голосе, смотря на маленькую Эмилию в синих пятнах. Эмилии — взрослой — себя жалко.
— Я бы так о тебе маленькой так не говорила, — замечает обиженно.
Ехидна хмыкает снова — ещё громче и ещё язвительнее, и Эмилии кажется, что заложена в этом хмыканье какая-то эмоция, которую она не в состоянии вычленить.
Может, это и так. Она знает о Ехидне очень мало, в конце концов.
***
Поляна посреди леса сверкает белоснежно-белым пятном. Здесь нет ветра, который мог бы колыхать деревья, не видно животных, которые могли бы тут обитать, не слышно криков боя, которые могли бы доноситься из-за всего ужаса, происходящего кругом — место будто бы застыло, стало какой-то отдельной небольшой реальностью, отделившейся от всего прочего мира. Эмилии от одного этого вида нервозно, а от того, что здесь должно произойти — ещё хуже.
Маленькая фигурка продирается сквозь кусты с шумом и треском. Она плачет — громко, отчаянно, — и у Эмилии сжимается сердце. Она не может — пока что — вспомнить детали того, что случится дальше, но сомневаться в том, что произойдёт что-то очень, очень плохое, не приходится.
Сбоку доносится тихий шорох платья, ломающий иллюзию того, что в этом маленьком мире поляны, нет никого и ничего, кроме белизны, маленькой Эмилии и ощущения неотвратимо надвигающейся катастрофы. Эмилия — взрослая и на мгновение потерявшаяся в смятении в наблюдении за этим зрелищем, — вздрагивает.
Стоящая рядом с ней Ехидна складывает руки на груди и скользит по поляне взглядом прохладного любопытства.
— Случайно не планируешь сдаться и уйти плакать в объятиях своего героя? — интересуется, не поворачивая головы.
Эмилия моргает. Она понимает, что слова Ехидны не стоит брать близко к сердцу — но в этот раз её немного царапает.
— Я не… нет, — говорит с паузой, нахмурившись.
Ехидна в ответ лишь хмыкает. Эмилия переводит на неё взгляд, ожидая какую-нибудь ещё колкость, но та молчит.
— Слушай, если я провалю Испытание — я ведь вернусь и попробую снова, — напоминает Эмилия.
— Не сомневаюсь, — легко соглашается Ехидна. — Безнадёжное упрямство — твоя плоть и кровь.
— И я буду надоедать тебе ещё дольше, — продолжает Эмилия.
— К моему сожалению, — кивает Ехидна, не выражая особого сожаления.
Эмилия смотрит на Ехидну сурово, но та не показывает никакой реакции — даже не смотрит на неё, хотя Эмилия подозревает, что Ехидна вполне может знать её выражение лица, не бросая на неё ни единого взгляда.
Что ж, Эмилия вела к другой мысли, но, если подумать, предложить Ехидне поболеть за неё вряд ли приведет к чему-то хорошему, да?
Она выдыхает — решительно так.
— Ну, — говорит, бодрясь, — это ещё одна причина постараться и пройти, да? Чтобы ты могла вернуться к своим чаепитиям и всему такому?
Эмилия сжимает руки в кулаки — ногти впиваются в нежную кожу ладоней — и идёт вперёд, следуя за собой-маленькой, которая уже подбегает к печати в центре поляны. Сзади доносится удивлённое «ха?», а затем шумный шорох тканей — каким-то образом передающий возмущение.
***
Мир трескается и растворяется в бесконечной белизне, посреди которой Ехидна стоит чёрным пятном, разрывом пространства.
— Я тебя ненавижу, — говорит. И улыбается — ухмыляется даже, с чувством такого счастья, которое вырастает из чистейшей злобы.
Эмилия думает, что её эта фраза должна была задеть. Ехидна, наверное, думает так тоже.
Но её почему-то не задевает совсем.
— А я тебя — не так уж и сильно, — отвечает и улыбается в ответ — без всякой подлости за этой улыбкой, с чистой душой.
Лицо Ехидны меняется, в её глазах мелькает что-то неясное, но Эмилия не успевает это выцепить: её зрение вдруг крошится, сыплется на части, и белое лицо перед ней размывает в несуществовании.
Перед тем, как окончательно покинуть Первое Испытание, Эмилия спрашивает саму себя: произошло ли это в такой удачный момент само по себе, потому что время существования мира снов закончилось — или же Ведьма Зависти не хотела оставаться с ней ни на мгновение дольше.
***
Воздух одномоментно становится тяжёлым, удушливым, и от его прикосновений по спине бегут мурашки. По земле стелется невидимым туманом ужас.
Эмилия улыбается.
— Спасибо, что показала мне этот мир, Ехидна.
Прямо за её спиной раздаётся сдавленный звук, значение которого распознать легко — но Эмиля ушам своим не верит. Она разворачивается — и почти врезается в Ехидну.
Лицо, и без того неживо белое, будто теряет в красках ещё больше. Выражение на нём пустое, страшное, без капли прежнего полыхающего желания уязвить, задеть больнее — есть только лишь безнадёжность, измученность какая-то.
— Ты отвратительная, — говорит глухо, голос дрожит и губы кривятся.
Эмилия пытается быстро сообразить, что тут можно сказать, но её поток мыслей обрывается в то же мгновение, как она видит странные отблески на чужих глазах.
Ехидна, кажется, готова заплакать.
— Я ненавижу тебя так сильно, — шепчет почти, отчаянно, сдавленно.
И — вдруг подаётся вперёд.
И — исчезает, растворяется из мира, как в прошлый раз, не дав ухватить чего-то.
Эмилия стоит на месте, пока вокруг неё сначала рассыпается в ничто и никуда сперва горизонт, затем деревья рядом с ней, а в конце — и её собственное тело. Она дотрагивается кончиками пальцев до губ.
Она пытается понять, что произошло — это сложно: потому ли, что всё случилось так быстро, потому ли, что её тело начинает исчезать из пространства, или попросту потому, что Ехидна — Ведьма?
Эмилия осознаёт то, что на её губах ещё хранится остаточное чувство прикосновения, лёгкого-лёгкого, смазанного. Чувство уже знакомое, но она не успевает сообразить, откуда — только помнит, что такое уже было, и не так давно, но не здесь — не совсем здесь, — и не так, и с другим.
В этот раз оно на вкус — горечь странная, и почему-то это кажется очень подходящим.
Горечь держится на её губах даже тогда, когда она обнаруживает себя на каменном полу святилища — и даже тогда, когда воспоминание о странном прикосновении вылетает из её головы лёгкой бабочкой.