Армин закидывает голову к небу — тут оно низкое-низкое, падающее, хоть рукой дотянись, но он не тянется — руки заняты, да и облака в небесах красивее, чем если бы их с голубизной смешать.
Арлерту больше нравится смотреть на нерушимое, чем дотрагиваться и рушить, потому что прикосновения напоминают о существовании и приземляют в реальность, говоря, что ты — здесь и сейчас — именно в этом моменте бесконечной временной кривой. Что это — жизнь, и что она когда-то закончится.
Он думает, что, возможно, небо — падающее и низкое — отражается от океана со всей его бесконечностью и неизведанностью; они ведь так похожи, но вместе с этим — как притянутые магнетизмом противоположности.
Прямо как он и Эрен.
Побег от реальности вместе с ним — что-то внезапное и совершенно внеплановое, как и куча других случайных вещей, связанных с Йегером, которые просто случались, — не потому что их совершили, а просто из-за липнувших к Эрену неожиданностей (хотя его дурные выходки очень часто тоже имеют значение).
Армин вспоминает, что чувства к нему тоже были внезапными.
Они вдвоём уезжают из города, к морю, точно так же, как Арлерт всегда и мечтал, и это даже не назовёшь путешествием — просто они в один момент решаются и рушат прежние стены, держащие их вдали.
Там их застает крик чаек вперемешку с шумом волн; тепло, разливающееся в груди, — не от высокой температуры, а от большого градуса счастья; и мечта — наконец-то исполненная. Поезда сходят с рельс, море бушует и бьётся о скалы, и сердца разрывают ударами грудь, но ничего не спасает от этой вселенской катастрофы, и нет никакого лечения.
Армин смеется и ловит брызги руками: такое щемящее и потрясающее чувство, будто весь мир на ладонях оседает, и будто у него внутри — океан, по-настоящему бурлящий и вскипающий волнами о берега. Он почему-то не боится утонуть.
Может, потому что Эрен стоит рядом и смотрит на него, как он сам — на волны и солёную воду, а может, просто нечего бояться больше. Может, мечтать — это не глупо.
Может, это даёт силы, чтобы жить.
Армин хватает Эрена за тёплую-тёплую ладонь и тянет за собой, прямо в волны и в морской бриз, в волнующий океан, проливающийся где-то внутри по капельке-крошечке. Он улыбается и думает, что океан может промёрзнуть до самого дна, охладеть и позволить ледяным трещим полностью его захватить, и всё равно ничто не уничтожит эти моменты, потому что они — в улыбках, расцветающих на губах; в переплетённых пальцах, как в нерушимых оковах; в счастье, что восходящим солнцем теплится в груди.
— Смотрю на тебя, и чайки в груди орут, надрываясь, — перекрикивая шум моря, говори Эрен, сжимая его ладонь, и Армин хихикает, потому что он такой дурак, и потому что весь мир замирает, и он сам, если уж совсем честно, слышит крики чаек в груди, — даром, что это просто сердце.
— Идиот ты, — он хочет добавить ещё что-то бессмысленно-радостное, но все слова застывают в горле, когда его прерывают. Всё невысказанное, недосказанное, образовывающее стены между ними, проваливается в пропасть, и обоим всё равно.
Они врываются в жизни друг друга, будто суетливые приливы — океанскими волнами об берег и солёностью на губах.
Хрустальная вселенная калейдоскопом блестит перед глазами, и мир застывает солёным бризом на губах, когда Эрен тянется и касается, касается, касается, — в касаниях всё теряется, как в захлёстывающих волнах, и Армин, возможно, задыхается.
Он не находит сил, чтобы что-то сказать, наверное, всё просто иссохло в тот момент, когда они оба оказались так близко друг к другу. Пусть вместо слов — мягкие касания тёплыми волнами по всему телу, губы на губах и ладони на щеках.
Восполняя брешь чувствами, обоим становится лучше, проще дышать, и весь мир замыкается в одном моменте.
На секунду Армину кажется, что счастье — это навсегда, что оно тонкими нитями прошило его насквозь, что эти нити не рвутся и остаются кружевом до самого конца.
— Как думаешь, у нас могла быть прошлая жизнь? — спрашивает Эрен, протягивая ему ракушку, блестящую так, словно её посыпали перламутром.
Армин касается, и океанские волны топят весь мир, а чайки в груди надрываются и орут так громко, что кажется, будто они застали апокалипсис.
Застали.
Апокалипсис.
Океан, как и небо, обрушивается на Армина.
*
Он просыпается в угнетающей тишине, чувствуя, как идёт к тёмному-тёмному дну.
Потолок плывёт и тени в очерняющей ночной темноте дрожат над ним стаей кричащих чаек — застывших только. Неживых. Стены давят на него, обрушиваясь, как вселенский ураган.
Дождь снаружи стучит неустанной дробью, бесконечной, обречённой, будто каплям искренне не терпится самоубиться о холодную землю, — мир замыкается в неизбежном водовороте. Это всегда так происходит, когда очень не хочется терять надежду.
Мир почти не дышит, подставляясь под дождь, стекающий с неьа, и Армин почти не дышит тоже, прислушиваясь к перезвону капели, прячущей в себе смерть.
Он думает о том, когда жизнь успела превратиться в бесконечные круги ада, где завтра никогда не существует, сегодня — всегда на грани между жизнью и смертью, как по тонкому льду, а вчера вспоминается с щемящей болью.
(На этом кругу ада Эрена нет.)
Как думаешь, у нас могла бы быть прошлая жизнь?
Армину очень хочется, чтобы хотя бы там они были счастливы.
Ночь кончается с грустными чайками, плачущими на потолке, но в комнате к утру не теплеет — океан бьётся холодными волнами, и от этого ни капли не лучше.
Армин надеется, что где-то за океаном они существуют, что где-то за океаном мечты не рушатся в прах, что где-то за океаном Эрен остаётся живым и никто не сходит с ума, что
за океаном
не
холодно.
Всё равно тут уже ничего не отттает.