До леса было меньше мили напрямик через поля, но дождь превратил их в глинистое болото, где увязнуть проще простого, и пришлось ехать верхом. Густые заросли расступались перед всадниками и тут же смыкались позади. Все амулеты они сняли, а из оружия Марджелату велел взять только холодное железо. В холщовой сумке у него лежал новый рушник, хлеб, который искали по всем хатам, чтобы свежий был и не тронутый ножом, и фляга с вишневой наливкой, обнаруженная у старосты.

— Думаешь, сумеем утихомирить его? — спросил Раду, когда они оставили лошадей на опушке и двинулись по тропе, отмеченной резными деревянными вехами. Буки, обычно светлые, стали землистого цвета, еловник так и вовсе почернел. Стволы дубов и грабов бугрились влажными темными наростами, с ветвей свисали клочья серого лишайника. Повсюду вились толстые корни, что-то шевелилось, скрежетало. Плотный моховой ковер пожух, на каждом шагу торчали поганки и покрытые желтоватым налетом мухоморы. И ни птицы, ни зверя не слыхать.

— Надеюсь, сумеем, — Марджелату остановился, потрогал нарост на вязе. Руку до плеча прострелило болью, и он дернул щекой. — Недобрая сила, и много ее, очень.

— А если не выйдет, то что?

— Если не выйдет, Зайчик... — Марджелату отошел от дерева и отряхнул ладони, — беги со всех ног. Лучше четырех. Волка он не тронет, думаю. И в Орден передашь, что здесь случилось.

— Еще чего! — возмутился Раду. — Я тебя не брошу. Подумаешь, лешак! И не таких грыз.

— Дурень, — Марджелату покачал головой, но по губам скользнула улыбка. — Этому лесу тысячи лет, он поднялся прежде окрестных холмов, от него четыре других пошли, а от тех — еще дюжина. Хозяин здешний рожден из первого желудя, который тут упал. Он — Прародитель, и сила у него немеряная. Биться с ним один на один — верная смерть. Да и вдвоем тоже. Его к старшим рангам приравнивают.

— Ты же сказал, гильдейские его убьют, — удивился Раду. — А они на старшие не ходят.

— Убить можно, только цена слишком высока, — хмуро пояснил Марджелату. — Сам же знаешь, лешак — плоть от плоти земли, душа леса. Но чего боится дерево?

— Топора?.. Огня.

— Именно. Если призвать лешака в священное место, где с ним был заключен договор, он не сможет не прийти. А там, пока несколько бойцов будут отвлекать, остальные запечатают поляну, чтобы не выбрался. Дальше поджечь со всех сторон...

— Так и весь лес спалить можно, и живность всю, — буркнул Раду, который гильдейских на дух не выносил, а стоило представить лесной пожар, волосы на загривке вставали дыбом. — Злое это дело. Попал я как-то раз, чудом выбрался.

— Я-то красного петуха пускать не собираюсь. Ладно, раз уж ты такой балбес, слушай. Слабое место — ноги. Надо повалить, чтобы не успел корнями зарыться, и обрубить пальцы на ногах. Он быстро начнет слабеть. И пока пальцы не отросли, добраться до горла, где у него основная жила проходит. Но это на крайний случай. Я вообще не уверен, что двоим такое под силу.

— Угу. На крайний, понял, — кивнул Раду.

Тропа вывела их к могучему, не меньше четырех обхватов, дубу. Крона до самой вершины была увешана разноцветными лентами, бусами, плетеными поясами, очельями.¹ На нижней ветке, у самой земли, покачивалась тяжелая серебряная гривна двойного витого плетения с золотыми насечками. Раду присвистнул.

— Ого! За такую целый хутор купить можно!

— Это Даны, родовая, обережная, — Марджелату приподнял гривну, подержал на ладони. — Самое ценное отдала и не умилостивила. Что ж они натворили-то?..

За дубом открывалась идеально круглая поляна. Люди приходили сюда к лешему — с просьбами, за советом, оставляли дары. Поляну пересекал небольшой ручей. Кристально чистый даже весной, теперь он помутнел, зацвел бурым. Марджелату принюхался и поморщился — пахло гнилью. И не перегноем, а недужной землей и водой. Раду тоже скривился.

— Воняет-то как...

— Лешак зол, и его гнев отравляет землю и воду. Все вокруг болеет, — отозвался Марджелату.

Он подошел к пню, на котором можно было сплясать вчетвером, расстелил рушник, разломил хлеб, откупорил флягу.

— Ну что ж... — он отступил на шаг, спиной вплотную к Раду, выдохнул и негромко произнес: — Дед леший! Явись не волком серым, не вороном черным, не елью жаровою, явись таким, каков я.

Повисла тишина. Потом земля за пнем гулом разверзлась, полетели здоровенные комья, и из провала поднялся огромный мужик с кожей цвета ореха и горящими зеленью глазами под косматыми бровями. На его плечах могло уместиться по три человека, густую черную шевелюру переплетал плющ, борода и усы свисали до колен. Руки с узловатыми пальцами были толщиной с поленья, а ноги оканчивались корнями. Полотняную рубаху и штаны украшало нарядное алое шитье. Запах гнили стал нестерпимым, и Раду задышал ртом, что, впрочем, не слишком помогало.

— Здрав будь, Дед, — Марджелату поклонился, как не кланялся никому и никогда — в пояс.

— Давненько не виделись, ведьмак, — прогудел лешак. Голос был густой и поскрипывал, как если бы дерево раскачивалось на ветру. — Ты, штоль, моих сторожей в холмах пожег и других напужал? А сюды пошто явился? И вера привел.

— Прощения прошу, Дед, — Марджелату запрокинул голову, чтобы смотреть лешаку в глаза. — Но твои сторожа чуть не задушили моего друга. Мне пришлось. Ты ведь знаешь, наши с твоим народом не враждуют. И ты зла не держи.

— Так пошто явился? — лешак глянул на пень, причмокнул. — Ишь ты, шо принес-то, вишневую... Не забыл.

— Чем тебе деревенские не угодили, Дед? — продолжал Марджелату. — Зачем зазря убиваешь?

— Зазря?! — вмиг взревел леший. По лесу пронесся ураган, пригнул деревья. Взметнулась палая листва, с елок градом посыпались шишки.

Марджелату и Раду отшвырнуло на несколько ярдов, они покатились по земле, но тут же вскочили на ноги.

— Зазря?! Ить я тебя!..

Вода в ручье забурлила, над ней поплыл зеленоватый туман, потянуло едким смрадом. Руки лешака вытянулись колючими ветвями, он взмахнул ими, будто кнутом. Марджелату метнулся в сторону, и колючки длиной с хороший нож вонзились туда, где он только что стоял. Краем глаза он видел, что Раду тоже увернулся.

— За дерево, живо!

Но тот упрямо бросился к нему, готовый прикрыть собой. Леший бесновался, хлестал направо и налево, взрывая дерн, и поляна стала похожа на пашню, по которой пронеслись обезумевшие быки с сохой. Снова налетел ветер, распался на несколько смерчей в человеческий рост, поднял в воздух невесть откуда возникшие валуны.

— Если он не угомонится, придется драться!

Редингот Марджелату был разорван на плече вместе с рубахой, куртка Раду висела клочьями на спине. Оба тяжело дышали, от ядовитых испарений слезились глаза и жгло легкие.

— Дед! Да послушай же! — заорал Марджелату, стремительно отскакивая от очередного нападения веток. Слева мелькнуло серое, и перекинувшийся Раду стал рядом, встопорщив шерсть и скалясь во всю пасть. — Скажи, что сделать! Землей, водой клянусь, я все исправлю, что они натворили!

Лешак замер, опустил руки, и ручей успокоился, а вздыбившаяся было земля вновь легла ровно.

— Не знаешь?

— Откуда мне знать, я только приехал, — Марджелату перевел дыхание. В горле Раду клокотало утробное рычание, и он опустил руку на мохнатый загривок.

— Они мое дитятко украли! — проревел лешак, вскидывая руки-ветви, из глаз его потоком хлынули слезы. Вывороченный дерн, на который они падали, тут же начал гнить, а плющ в волосах пожух. — Триста колец² спало в орешине, по за той весне народилось... Говорил я, не ходи к людям!..

Раду даже рычать перестал.

— Дед, ты того... Вишневки хлебни и расскажи толком, — Марджелату медленно приблизился к пню, придвинул лешаку флягу. — Найдем мы твоего... кто он там? Сын?

— Внучек, Орешничек! — прорыдал лешак, грузно опускаясь на землю. — Или внучка, Орешинка, не знаю! Оно ж дитятко малое, не выбрало ишшо! Заманили, украли!

— Как заманили, кто украл? — Марджелату подошел к лешему, который даже сидя был вдвое выше него, положил ладонь на корявый жесткий локоть. — Дед, ты так весь лес уморишь. Я ж пообещал. Найдем.

— Он найдет, — подал голос Раду. Он уже вернулся в человеческий облик и натягивал порванные штаны. — Слово вера, Дед.

— На опушку дитятко мое ходило, по ягоду, луговика у Поляницы дюже хороша. Она мне и поведала, что около деревни его видала, — лешак шумно высморкался в бороду. — Пришли трое с дарами, просил вернуть — не отдали! Ведать не ведаем, мол, где дитя твое. У людей язык гадючий, им соврать — что гнилушку раздавить. Вот и зашиб их, за слово нарушенное да за ложь. Ты ведьмак, ты знаешь, что наши дети удачу дают, от хворей лечат и мертвых поднимают...

— Знаю, — Марджелату помрачнел. Раду, перехватив его тяжелый взгляд, невольно поежился. — Беда в том, что дитё убить могут. Всю кровь до капли выпустить, тело высушить. Кровь станет снадобьем, которое от любой болезни исцеляет, а ружье того, кто тело в доме хранит, не будет знать промаха. Любое дело будет спориться, а беды — стороной обходить.

— Кликал, кликал, не отзывается! — лешак раскачивался из стороны в сторону, слезы крупными каплями катились по щекам. — Искал, искал, не учуял, где прячут!

— Как быть-то? — шепнул Раду. — Хорошо, если жив лешачонок. А если уже нет?

Марджелату какое-то время молчал, размышляя, а потом решительно достал нож.

— Жди меня здесь, Дед, — он наколол острием палец и капнул кровью на пень, скрепляя обещание. — Я приду, когда перевернется Колесница,³ или с твоим дитём, или с головами твоих обидчиков. Возвращаемся, Зайчик.

***

— Штефан, да что же ты такое говоришь?! — Дана смотрела на него круглыми от ужаса глазами. — Кто мог сотворить это злодейство? Чтобы дитятко у Деда украсть да убить, это ж кем надо быть?..

— Из деревни никто не уезжал незадолго до того, как все началось? — Марджелату посмотрел в окно. Вечерело, времени до полуночи оставалось не так уж много. Сразу по возвращении он отправил Раду обойти все дома и амбары, проверить каждый закоулок, вер учует запах лешего даже сквозь дым и железо, но тот еще не вернулся. Уколотый палец жгло как огнем, и жар уже расползался по ладони — если не сдержать клятву вовремя, рука начнет гнить, а там и до всего тела недалеко.

— Никто, все тут, до последней собаки, — Дана посмотрела на его руку, поджала губы, но ничего не сказала. Да и что скажешь-то?

— Пойду тоже пройдусь. Не отыщет Зайчик — возьмусь за дело сам, — за плечами у него на миг проступили рукояти клинков, и Дана охнула.

Марджелату накинул плащ, шагнул под дождь. На душе было паршиво. Природные духи бывали как добрыми, так и враждебными: одних не трогали, на других, когда начинали буянить, охотились. С лешими же люди еще в незапамятные времена заключили союз, и случаи, когда пришлось уничтожать обезумевшего лесного Хозяина, можно было по пальцам сосчитать. Они благословляли урожай, в голодные годы, бывало, отворяли тайные лесные кладовые, спасая от гибели целые деревни. Шутковали, конечно: могли закружить, попугать хохотом, но люди знали, как договориться. А что за жадность и браконьерство наказывали — заводили в болото, лишали охотничьей удачи или насылали хворь, от которой кожа покрывалась язвами, — так за дело, не попусту.

Снадобья из крови лешаков не зря звались живой водой, и за каждую каплю платили золотом. Мертвого не мертвого, но умирающего такое лекарство исцеляло. Добыть кровь можно было двумя способами: взять немного добровольно, принеся в дар то, что леший сам назначил в обмен, или убить его. Но второе являлось тяжким преступлением, едва ли не худшим, чем сотворение лича,⁴ и Орден нещадно карал тех, кто этим промышлял.

Если кто-то из деревенских повинен в смерти лешачонка, то жизнь за жизнь справедливая плата. И раз никто не признался, придется пустить в ход проверенное средство — страх. Убивать людей не хотелось, но войны с лесным народом по всей стране хотелось еще меньше. По зову Прародителя поднимется такая мощь, о которой и подумать жутко. Сама земля ополчится на род человеческий.

От невеселых мыслей Марджелату отвлек шум и голоса на другом конце улицы, а потом появилось человек десять крестьян во главе с Раду. Он держал за руку тощую девчонку лет десяти, а на плечах у него сидело рыжее лохматое существо ростом примерно с шестилетнего ребенка и с зелеными горящими глазами. Девчонка путалась в длинной вышитой рубахе, всхлипывала и утирала рукавом покрасневший нос. Существо цеплялось за волосы Раду и горестно вздыхало. Кряжистый мужик, видимо, отец девчонки, то кланялся на ходу, то извинялся перед соседями, то дергал непутевую дочь за ухо, то хватался за голову.

— Вот, — сказал Раду, останавливаясь перед Марджелату. Лицо у него было ошарашенное. — Кузнецова дочка. Прятала его в погребе. А что Дед не почуял — там железа полно.

— Он меня от шатуна зимой спа-а-ас! — прорыдала девчонка, размазывая слезы по щекам. На среднем пальце⁵ у нее светлело покрытое тончайшей резьбой деревянное колечко. — Играть ко мне приходи-и-ил, и сам со мной поше-е-ел! Я не знала, что он дедушкин, думала, сам по себе-е-е!

— Деда дюже озлился, я и забоялся, ну как он меня ушлет к Бабусе, аж за три леса, — произнес лешачонок, тоже выглядевший донельзя виноватым. Голос у него оказался звонкий, что ручей, от одного звука родниковой водой повеяло. — А тут Ануца моя... — он протянул смуглую длиннопалую руку и погладил девчонку по пшеничным волосам. — Она хорошая, добрая. Самая красивая, красивше Поляницы. Я на ей женюся,⁶ как осьмнадцатое кольцо справит. Она дар мой свадебный приняла. Прощения прошу, дяденька ведьмак. Вы скажите, пущай дяденька вер Ануцу не шибко ругает. И батяня ейный...

— Я только за Орешека замуж пойду-у-у! — девчонка уткнулась Раду в грудь и заревела в голос. — Он самый хороши-и-ий!

Марджелату оглянулся на ближайший забор, думая, не побиться ли об него лбом. Ежевичные плети тотчас услужливо расползлись в стороны, открывая крепкие доски. Он посмотрел на лешачонка, уже явно мальчишку, на Раду, который расплылся в улыбке, на зареванную лешачью невесту и витиевато выругался. Других слов не находилось. В небе одна за другой зажигались первые звезды.

***

— Наконец-то баня... — Раду с блаженным вздохом перевернулся на спину, закинул руки за голову. — И сидр. И сухая постель.

— Дождь, между прочим, закончился, — лениво отозвался с нижней полки Марджелату. — А ты говорил, что на тракт не полезешь, только пока льет.

— Мы лешака утихомирили, деревню и лес спасли. Дед виру за погибших дал, удачей наделил до седьмого колена. И дитё вон... определилось. Парень. Посаженными отцами быть пообещались, как время придет. Можем хоть дня два никуда не ехать? Тут глушь, хорошо-о... — протянул Раду мечтательно. — Я б поохотился вдоволь, Дед же разрешил.

— Вот уж не думал, что тебя потянет к оседлой жизни, — ехидно произнес Марджелату. — Или девица какая приглянулась? Смотри, отделают тебя однажды дрекольем поперек серого хребта.

— Я ж не виноват, что девки мне сами в руки падают, — Раду свесился с полки, ухмыльнулся во весь рот. — Но не в этот раз. Дана попросила ей травы добыть, какие только веры отыскать могут. Через два дня Солнцеворот, все войдет в нужную силу.

— А говоришь, не в этот раз! — расхохотался Марджелату.

— Так ты про девиц спрашивал, а какая ж она девица? — невозмутимо отозвался Раду. — Женщина в самом соку.

— Ладно, ладно, задержимся, — Марджелату поднялся, подхватил шайку с холодной водой, перевернул над головой. Отфыркиваясь, встряхнул волосами. — Я тоже не прочь передохнуть.

На плечо ему легла горячая твердая ладонь, скользнула по спине.

— Размять?

В голосе Раду зазвучали низкие, рычащие нотки, пальцы продолжали гладить, очерчивать старые шрамы.

— Разомни, — усмехнулся Марджелату, поворачиваясь.

Лица их оказались на одном уровне, и Раду потянулся к нему, глаза полыхнули желтым. Марджелату запустил руку ему в волосы, поцеловал. По телу прокатилась горячая волна, губы и кожу слегка покалывало: магия вера обдавала жаром, от которого голова шла кругом. Раду тихо рыкнул, взгляд у него поплыл, и Марджелату отстранился — от его силы тот на какое-то время пьянел, как от крепкой выпивки.

— Дверь запер? — Раду спрыгнул на пол, покачнулся, и Марджелату со смешком подхватил его под локоть.

— Кажется, нет. Но вряд ли мы чем-то удивим Дану...

Раду хмыкнул, зачерпнул холодной воды, плеснул себе в лицо. И тут на улице звонко прокричали:

— Дяденька ведьмак, дяденька вер! Банник бает, тута вы!

— Ну, чего тебе, неслух? — Раду забрался на лавку, отворил окно и высунул голову наружу.

— Деда велел звать в гости! — лешачонок, наряженный в ярко-синюю рубаху и штаны, важно поклонился. — Мне имя взрослое нонче нарекать будут. Деда сказал, без вас никак нельзя. И Ануцу батя отпустить обещался, ежели с вами.

— Взрослое имя — это серьезно, — Марджелату с ухмылкой шлепнул Раду по бедру. — Собирайся, Зайчик, еще подарок надо найти.

— Вот ведь, не одно, так другое, — посетовал тот, закрывая окно.

— Ничего, плечи ты мне и в лесу можешь размять. Чтобы у лешака да не нашлось мягкого ложа для гостей, — Марджелату подхватил вторую шайку и окатил его с головы до ног колодезной водой. — А это чтобы ждать легче было!

От неожиданности Раду взвыл и завернул такую тираду, что сидящий на пеньке под окном банник восхищенно поцокал языком.

— Какие, однако, человеки словеса ведают занятные, — он посмотрел на лешачонка и погрозил ему пальцем. — А ты ухи-то не востри, мал еще, слухать!