Мёртвые найки месят грязь. Льёт дождь. Ночь. К двухэтажному коттеджу с аккуратным фасадом направляется подросток в чёрном плаще-тренче, останавливается у входной двери и давит кнопку звонка.

Пение птиц.

Торопливые шажки.

Дверь открывает Лина — девушка с блондинистыми волосами, собранными в два хвостика. Она одета в оверсайз футболку до бедра, больше похожую на простецкий сарафан, и полосатые чулки, на шее — чокер-ошейник.

— Ты пришёл, — улыбается Лина.

— Хочу пить, — отвечает гость, и с кончика его носа срывается дождевая капля. — У тебя есть чего-нибудь такого?

— Да, конечно, проходи.

Подросток заходит внутрь, сбрасывает кроссовки — высокие Nike Jordan 1 красной расцветки — и снимает плащ; его сразу же забирает Лина, встряхивает и вешает на крючок, а после целует гостя в щёчку и улыбается.

— Ты довольно быстро пришёл, — говорит она.

— Я торпеда, — отвечает подросток и достаёт из кармана тренча старенькую видеокамеру. — Имя мне — хроническая интоксикация метамфетамином...

Они идут по дому.

— У тебя тут приличненько, — замечает гость.

— Да. — Лина морщит лицо в «кислой» гримасе. — И ску-у-учно.

— Ну, со мной не соскучишься. Я такой человек... с приколом.

— Ага, я знаю!

Лина показывает рукой в сторону кухни и спрашивает:

— Воды? Кофе? Ты ведь хотел пить.

— А чего-нибудь покрепче нет?

— Ты про алкашку?

— Всё возможно.

— У отца в мини-баре можно посмотреть.

Кабинет отца выглядит биполярно. С одной стороны, это образец деловитости и солидности, с другой — место обитания какого-то психопата с ОКР. Массивный стол, массивное кресло, массивные шкафы, забитые папками и книгами: бумаги, бумаги, бумаги... На стенах — репродукции картин постимпрессионистов. За креслом стоит низкий стеллаж с мини-баром, и над ним возвышается «Звёздная ночь» Ван Гога. Комната ненормально-чистая, надраенная до блеска, будто это фото с рекламного буклета, а не жилое помещение. В таком фальшивом месте трудно дышать и неприятно находиться: чувствуешь себя мусором, мумифицированной мухой, застрявшей между рамами окна.

— Они надолго уехали? — спрашивает подросток.

«Они» — это родители.

— До завтрашнего утра точно. — Лина нагибается, открывает мини-бар и достаёт оттуда бутылку виски. — Это?

Взгляд подростка цепляется за оттопыренные филейные части подружки, и он отвечает с напускной небрежностью:

— Да мне без разницы что пить, я не сомелье. Лишь бы входило нормально и выходило без эксцессов.

— Хи-хи, видимо, у тебя был неудачный опыт.

— Оу-е, не напоминай.

Лина вскакивает на месте, обнимает бутылку и подходит к гостю, дыша ему в лицо:

— Ну что, пошли фильм пока посмотрим?

— А чё там?

— Какой-то ужастик а-ля «Байки из склепа».

— Ну хотя бы не очередная мылодрама, мне в реальной жизни санта-барбары хватает.

Они сидят в темноте, освещенные только голубым светом телевизора. Пьют из горла, без стаканов, по очереди. Лина, уже порядком пьяненькая, обнимает гостя, прикрыв глаза и подогнув ноги в чулках, а тот пригубливает бутылку и рассматривает чудовищ на экране.

Камера лежит на журнальном столике возле дивана.

Рука Лины касается паха подростка.

— М? — вопросительно мычит гость.

— Я хочу, — игриво отвечает хозяйка.

Подросток смотрит в глаза урода на экране, что орёт в припадке скримера, выпучив глаза. В руке — бутылка виски, содержимого — «на донышке». Глоток.

— Давай, — подначивает Лина. — Ты же гость.

— Не вижу логики в твоих умозаключениях, — с напускной небрежностью отвечает подросток, но взглядом цепляется за задницу подружки и прикусывает нижнюю губу.

— О, ты же у нас невинный агнец, да?

— Конечно, я даже не знаю, что такое женщина.

— Давай я тебе покажу?

Она стягивает с себя футболку и толкает парня, отчего тот распластывается на диване и роняет бутылку, а в это время на экране какой-то вурдалак терзает юное девичье тело на куски.

От алкоголя немного горячо и бьёт дрожь, но всё равно хочется ещё большего тепла.

***

Подросток встаёт с дивана, надевает трусы и берёт камеру со столика. Снимает на неё обнажённую Лину, из предметов одежды — только чулки и чокер. Она спрашивает:

— Что ты делаешь?

— Вступление. Интерлюдию.

— Так темно же, ничего не видно.

— Света от телевизора достаточно. Так атмосфернее.

Лина надевает футболку на голое тело, покрытое укусами, и поправляет волосы:

— Начинаем?

— Сначала расскажи что-нибудь. Так интереснее.

— Например?..

— Например, что ты любишь в жизни?

Он смотрит на подругу сквозь объектив видеокамеры, как режиссёр порнофильма.

— Я... — Лина задумывается. — Я люблю аниме и мюзиклы. Я люблю шоколадные кексики и взбитые сливки. Я люблю колыбели. Я люблю розовый. И серый. Он несколько депрессивный, но мягче, чем чёрный, хотя у меня больше чёрной одежды. Я люблю Куроми. И Май Мелоди. Я люблю поцелуи в шею. Обнимашки. И щекотку. Я люблю, когда меня любят.

— А секс любишь? — спрашивает подросток и похабно усмехается сквозь тьму.

Лина поворачивает голову набок, задумывается и неуверенно отвечает:

— Наверное, всё-таки люблю.

— Ага... а что ты не любишь?

— Маму и папу.

Неловкая тишина.

— Ладно, нам пора, — наконец, говорит подросток. — Пошли.

***

Лина лежит на кровати в своей комнате и смотрит в окно, любуясь звёздным небом. Прохладный ветерок задувает в помещение сквозь приоткрытую форточку, доносит сигналы машин и шелест древесной листвы. Заходит подросток. Он одет в одни трусы, распахнутый тренч и красные «джорданы», отчего выглядит как извращенец-эксгибиционист; в руках — видеокамера и белая пластиковая канистра без этикетки, по виду «молочная».

— Чего грустишь, зайка? — спрашивает парень.

— Меланхолия какая-то... — Лина прижимает колени к груди и кладёт на них голову. — Может, это от алкоголя?

Подросток выхватывает камерой детали интерьера: аниме-плакаты, мягкие игрушки, детские рисунки — и встряхивает жидкость в канистре:

— Не суть. Ты готова?

— Наверное, да... — безэмоционально отвечает Лина.

У неё проникновенно-синие печальные глаза.

— Твой взгляд прямо кричит «я маленькая грустненькая собачка, трахните меня», — говорит подросток с напускной небрежностью.

Лина смыкает веки и делает выдох. Осторожно касается губами горлышка канистры и отпивает залпом, но её хватает только на пару глотков: сосуд валится из рук, из него проливается белая жидкость с химическим запахом и пропитывает постель. Лина хватается за обожжённое горло, царапая его ногтями, и сгибается пополам.

— Всё хорошо, больше не пей, — говорит подросток.

Она с трудом доползает до края кровати, свешивает голову и утыкается в ноги «оператора».

Её рвёт кровью прямо ему на обувь.

Она дрожит.

Её рвёт собственными органами прямо ему на обувь: в алой лужице плавают кусочки желудка и кишок, плавают, как мякоть в соке, плавают, как мясо в супе, — и это ненормально.

Она тихо плачет.

— П-прости... — с трудом выдавливает Лина.

Кровь капает с обожжённых губ на найки — её цвет сочетается с цветом кроссовок.

— Какая же мерзость... Просто прекрасно, — говорит подросток и отходит в сторону. — Ничего страшного, не сдерживайся. Продолжай.

Силы покидают Лину, и она падает лицом в собственную лужу кровавой блевотины, в которой даже нет ни кусочков еды, ни, походу, желудочного сока — только гемоглобин и ошмётки органов, смешанные с химией. Лицо липкое от крови. Горло горит. Желудок горит. Кишки горят. Внутри неё настоящий ад, раскалённый до предела. Она закатывает глаза и дышит, срываясь на хрип.

Подросток нагибается к ней, сажает на попу, прислонив спиной к кровати, и фокусирует кадр на обожжённых губах:

— Скажи что-нибудь. Так интереснее.

Лина смотрит в камеру своими проникновенно-синими глазами, грустными, как у собаки. Она дрожит. И плачет. Её рот измазан красным, а губы шевелятся, жестикулируя слова: «Мне стыдно». Из глотки вылетают болезненные смешки.

...её рвёт кровью прямо ему на обувь.