Цзян Чэн танцует на костях. Метафорически, конечно. Наверное. Плавно прогибается в спине, стоя на траве, сочной, только проявившейся этой весной. Ярко-зелёной, налитой тёплым солнечным светом, взращённой ласковыми лучами, словно заботливыми материнскими руками. Красной от крови убитых родителей, сестёр и братьев, напитанной их жизнью и силой. В прорезях ханьфу — голые бёдра неприлично показывают гладкую белую кожу, приковывая взгляд. Полы тёмно-фиолетовыми летящими всполохами колыхаются в ответ на движения, а ткань мягким шёлком обволакивает тело, прикасается нежно к спине и плечам, и Цзян Чэн гордо стоит против всех, чувствуя плотность вышитого лотоса на спине. Знак клана жжёт сквозь нижние одежды.
Цзян Чэн на костях танцует, кости эти — убитых мамы и папы, сестёр и братьев. Пристань Лотоса новая, только отстроенная. Прошлую сожгли, а новую на останках возвели гордой, величественной, с ошмётками тел по стенам. Тоже метафорическими, конечно же. А может и нет, кто же знает этих тёмных заклинателей, правда?
Лишь только взгляд отводят — с трудом. Во взгляде — отвращение-восхищение-вожделение светится бездушным блеском. Сухие губы кривят с ненавистью-яростью-страхом, столь ярким и видным, что насмешки сдержать не получается совсем. Ужас по их венам течёт проточной волной, цунами, лавиной, только кровь вскипает от возбуждения. Цзян Чэн чувствует, как впивается в него их трепет, оседает тонкой сеточкой на коже, словно пыль. Нестерпимо хочется смыть с себя липкий испуг толпы, но ощущение паутины не исчезает совсем. Цзян Чэн привыкает за месяц или два. Если это поможет восстановить клан — ему всё равно, что думают другие. Пусть боятся.
Цзян Чэн танцует, под ногами хрустит чьё-то тело. Пристань Лотоса надменно стоит на прежнем месте, насмехаясь над остальными своим царственным спокойствием, властным и внушительным. Разве что Цзян Чэн на прежнем месте теперь не стоит — на новом, на желанном и нежеланном так скоро, на ожидаемом и неожиданном. На его законном.
Его “законно” навсегда останется в алых разводах, бесконечном пепле на волосах, едком запахе гари, боли в разбитом сердце и нескончаемой трагедии, что сидит внутри и не хочет больше уходить.
Кончилось детство. Пора бы с ним распрощаться. Жестоким заревом огненным поставило огромную точку и ему, и сестре с братом, оставив в наследство разве что дым да сердце, что мелким крошевом осыпалось у них, выпало на землю и тут же разлетелось с ветром по миру. Они в наследство ничего не получили, кроме лишь пепелища вместо дома и десятка трупов.
Цзыдянь трещит серебристо-фиолетовыми молниями, разрядами ослепительно сверкает, вьётся к его рукам чёрными потоками. Тёмная энергия ластится, как дитя, и он оглаживает грубыми пальцами ласково, шепчет нежно, мягко вбирает могущественные искры в себя, чувствуя, как она поглощает его легко и безнадёжно. Но Цзян Чэн танцует в крови невиновно убитых сестёр и братьев, поднимает орден на их костях. Танцует с цзыдянем в руках смертельно-опасно, угрожающе. И Яньли с Вэй Ином за спиной танцуют тоже.
Сестра крутится змеёй, ласкающе, призрачно, неровным светом теперь исходят от неё ядовитые хвосты. У брата Чэньцин звучит тревожно, губительно, почти что коварно, и тёмная энергия печати стелется ковром угождающе, льстиво-обманчиво обещает что-то, сладко ведёт в свои путы. Брат с сестрой стоят за спиной торжественно-похоронно, живые, решительные. И всё равно поэтому, что не золотое ядро у них внутри даёт энергию и циркулирует по духовным каналам. Какая разница, если они рядом.