10 апреля 2015 года — 18 апреля 2015 года

Он попрощался с ними. В своей типичной, сингеровской манере он одновременно напутствовал, упрекал и прощался. Одним словом.

Балбесы.

А потом он умер. И больше ничего сделать уже нельзя.

Дин закрывает глаза, ожесточённо трёт веки пальцами, словно силясь выдавить из себя картину: умерший Бобби на больничной койке, опутанный проводами и в той уродливой пижаме. Если уж Дину суждено смириться со смертью человека, ставшего ему вторым отцом, то почему последнее воспоминание об этом человеке должно быть наполнено режущими глаза белым и пастельным цветами и больничным привкусом медикаментов на кончике языка?

Не нужно было соваться к Роману.

Балбесы.

Дин наливает в стакан ещё виски и неловко салютует им старой фляжке Бобби, лежащей тут же, рядом с бутылкой.

— Покойся с миром, старик.

Бутылка пустеет быстро, а сразу за ней идёт ещё одна. Дин снова пьёт как не в себя в бессильной надежде вытравить из себя эту боль хотя бы на сегодня, но искомое облегчение так и не приходит. И вряд ли оно придёт скоро, независимо от того, сколько он выпьет, что сделает и скажет дальше. Нужно просто перетерпеть, дать ране переболеть и затянуться корочкой, перестать кровоточить. Но сегодня у него уже не осталось на это сил. Ему нужно обезболивающее, на роль которого алкоголь подходит как нельзя кстати.

Тщательно выстроенные барьеры самообладания рушатся, и, кажется, Дин готов взвыть в голос, но всё же находит в себе силы сдержаться. Ему приходится буквально заткнуть себе рот рукавом рубашки, кусая собственное запястье через ткань, но физическая боль оказывается полезной в борьбе с приступом. Эта боль отрезвляет, и Дин спешит утопить следующий, слишком близкий к зарождению крик в очередной порции виски.

Он не замечает, как начинает разговаривать с Бобби. Или с его фляжкой, раз она ещё тут, лежит на столе рядом и мозолит глаза. Сбивчиво, заплетающимся языком, Дин вспоминает какие-то моменты из их жизни: смешные и не очень, счастливые и грустные. Рассказывает, по привычке глядя в потолок — почему-то он уверен, что Сингер на Небесах, сидит на каком-нибудь до омерзительного милом облачке и смотрит вниз, на бардак, который как был, так и остался после его смерти. И который Винчестерам всё ещё предстоит разгрести, только теперь без его помощи.

Смотрит и повторяет своё исконное «балбесы», глядя на подыхающего от боли и угрызений совести Дина и, может быть, на неизвестно где шляющегося Сэма. (Дин смутно понимает, что нельзя спускать глаз с брата, когда у него не все шестерёнки в голове работают как надо, но всё же топит в виски и свою ответственность, самонадеянно полагая, что сегодняшний день больше ничем не отличится).

Дин не помнит, когда его отрубает. Кажется, он засыпает прямо за столом, положив голову на руку, а рядом с пустыми бутылками всё так же покоится фляжка.

Вполне ожидаемо в пьяном бреду ему снится Бобби. В своей обычной одежде вместо больничного убожества и всё той же старой кепке; старик стоит рядом с ним и снисходительно усмехается, глядя на свои «поминки».

— Балбесы, — говорит он, и поутру Дин почти готов поклясться чем угодно, что голос ему не приснился.