Они не должны расставаться, отдаляться друг от друга, разрывать контакт. Не должны, пока принявшая на себя клятву кровь не сгорит и не испепелит чародея. Кочевнику, по-видимому, было неуютно: первые несколько секунд он порывался высвободить руку из захвата, но быстро смирился и ограничивался вздрагиванием, едва пальцы сжимались чуть крепче.

Они молчали. Лес погружался в сумрак и тишину, в которой стрекотали одинокие цикады, тогда как их сородичи стремились подобраться ближе к городу.

— Так тихо, — задумался кочевник. — Куда исчезли птицы?

— Увидели тебя и попрятались от страха, — Чуя потянул за ремни у того на затылке, попутно дергая за волосы, — а обычно, разумеется, деревья гудят от их ночных песнопений. Ты не знал, что они затихают в столь поздний час? Сними маску, — потребовал он еще настойчивей, на что кочевник вьюном вывернулся из плена и шустро отскочил, чтобы Чуя вновь его не поймал. Он освободился с такой легкостью, что, казалось, мог без труда сбежать гораздо раньше, но по неведомым причинам этого не делал.

— Я не просто так ее ношу. Тебе не понравится то, что ты увидишь. Ну, ладно-ладно, — с беззаботностью подлетел он обратно к Чуе и аккуратно прильнул плечом. — Не хмурься. Я пока не готов открыть лицо, но разве я не нравлюсь тебе таким? Ты ведь тосковал без меня и места себе не находил?

— Еще чего? — проворчал Чуя. — Я испугался, что тебя схватили надзиратели и пытают, а значит, я останусь без вкусного вина из погребных запасов господина Сайджи. Это было бы печально. Что же касается прогулки, то мне захотелось подышать воздухом. Прогулки полезны.

— Ага, — судя по тону, улыбнулся кочевник. Его рука осторожно, почти невесомо устроилась у Чуи на талии. Всё еще боялся, но готов был рисковать снова и снова. — Ты скучал.

Это была правда. Действительно скучал. Но по кому или чему? По лекарству, по смутным воспоминаниям, которые будил кочевник похожий на Рэя, или по человеку в маске, чьего лица и имени не знал?

— Что это?! — испуганно пригнулся кочевник, когда над их головами просвистела черная тень и пронзила тишину писком. — Припозднившаяся птица? А ты говорил, что ночью их совсем нет.

— Это летучая мышь. Разве для северян они диковинка?

— А их укус смертелен? — уже без тени опасений поинтересовался кочевник и поднял руку, будто рассчитывая, что ночной летун, как охотничий сокол, на нее сядет.

— Сначала лекарства, способные свести в могилу, после белладонна, а теперь укус летучей мыши, — недоуменно перечислил Чуя. — Похоже, все твои интересы связаны со смертью. Разве это нормально: хотеть умереть?

— Я ищу смысл жизни, но не нахожу. Иногда кажется, что отыскал, но тот мгновенно ускользает. Получается, его нет. Вот если когда-нибудь… — мечтательно протянул кочевник и сразу замолчал. — Мы вернулись к твоему дому, и значит, пора прощаться.

«Это ничего не значит», — едва не возразил Чуя, но вовремя прикусил язык. Не хватало еще приглашать этого извращенца ночевать. Он с трудом подавил судорожный вздох, когда одновременно с объятиями ушел покой, а боль обрушилась на него тяжелой лавиной.

Они должны разорвать контакт, расстаться, пока осознание скорой кончины еще не полностью сгорело дотла в сердце Чуи. Ему не следовало забывать о смерти и клятве, прячась в искусственном мире, который они вдвоем сейчас создавали.

— Эй, безымянный, — окликнул он кочевника, который медленно шагал прочь и постепенно таял во мраке. — Приходи завтра пораньше.

***

Скорая гибель — не причина запирать себя в четырех стенах. Едва над верхушками деревьев забрезжили первые солнечные лучи, Чуя выбрался из дома — так, сидя на улице у порога, он раньше заметит приближение кочевника. Тот обязан был явиться рано поутру. Обязан, если не лгал в признании спящему Чуе. А пока оставалось лишь ждать, и не имело значения сколько: час или весь световой день — огонь, несущий боль преисподни, выжигал изнутри и стирал разницу.

Кочевник не подвел и пришел до полудня, когда солнце не достигло зенита, сел рядом и молча протянул пузатую плетеную тару — бутылку, но не похожую на прежние. Грабил нового богача? Чуя накрыл ладонь кочевника своей, освобождаясь от мук, что терзали его в одиночестве, и положил голову на лисий мех у того на плече.

— Не будешь пить? — удивился кочевник.

— Буду, но позже. — Чуя зажмурился от тепла и щекочущих ворсинок. — Тебе разве не нравится, что я делаю?

— Нравится, но…

— Тогда не возражай, а то место здесь дикое — закопаю, и никто тебя не найдет.

Тот в ответ лишь вздохнул. Вообще, должен благодарить, что ему ничего не ломают и даже не грозят побить.

— Как тебе живется без имени? — нарушил молчание Чуя и откупорил бутылку зубами, не желая отпускать ладонь кочевника. — Так не бывает: чтобы человека никак не звали.

— Меня как-то называли, — кивнул тот. — Сначала родители, которых я не видел, а после в приемной семье, но я сбежал оттуда довольно скоро. На их имя не отзывался, решил придумать свое, чтобы отражало суть меня как одаренного.

— Рэй*, — внезапно прошептал Чуя. Неожиданно даже для себя. — Тот, кто обнуляет чужую способность.

— Что? Кто? — переспросил кочевник, то ли не расслышав, то ли притворившись тугим на ухо.

— Ты не падал с обрыва около пяти лет назад?

— Это намек, что я сильно ударился и у меня мозги набекрень? Хм, честно говоря, я много откуда падал, но с обрыва и пять лет назад — точно нет.

Кочевник и Рэй — один и тот же человек? Иначе их сходство не объяснить. Могло ли так случиться, что он выжил? Если да, то ни за что не признается. И по глазам ничего не прочесть, если их, этих глаз, не увидеть сквозь маску.

— У меня имеется пара срочных дел, поэтому, если тебе ничего не нужно, то я отлучусь, — словно почувствовав напряженность и опасность, спешно поднялся кочевник. Почти сразу, не сделав и пары шагов, оглянулся и бодро добавил: — Обязательно вернусь. Вечером.

Если догадки верны… Имя, отражающее суть одаренного, — мысль жалящей осой засела в мозгу, жужжала и колола. Это Рэй. Невозможно… Однако, почему нет? Ни трупа, ни могилы Чуя не видел, а Мори мог солгать насчет гибели подчиненного. Они слишком похожи: дар, высокий рост, попытки задеть сарказмом.

Если это правда, то всё не по-настоящему и кочевник попросту издевается над ним. Сначала изображает заботу, становится незаменимым, привязывает Чую к себе, чтобы потом посмеяться и порадоваться веселому розыгрышу. Еще не поздно прекратить, прогнать кочевника, забыть о нем и перестать нуждаться. Или поздно?

Ладонь сжалась в кулак, пальцы скомкали и вырвали с корнем траву там, где недавно покоилась рука кочевника. Чуя плотно сомкнул веки, прижал пучок зелени к лицу и вдохнул сырой запах, отдающий землей. Почему трава не впитала в себя ни частички того, кто ее трогал? В ней не сохранилось ни человеческого тепла, ни дурмана, который исходил от кочевника и погружал в безмятежность.

Дороги назад не было, и Чуя снова запутывался в паутине, в сети мыслей, чувств и желаний. Прежде он всегда знал, чего хочет. Теперь, в ожидании смерти, он боялся, что плюнет на гордость и с радостью станет объектом насмешек ради прикосновений кочевника, ради облегчения физических мук. Но только ли ради лекарства от боли он был готов терпеть обман?

Чуя залпом опустошил половину бутылки. Он должен был утопить противоречивые мысли, что терзали разум, пока те не выжгли мозг, оставив там место лишь для безумия.

***

Темнело. Чуя, в течение часа или больше бродивший вокруг дома, почти потерял терпение и надежду. Кровь стучала в голове, заглушала звуки леса и шагов, отравляла разум навязчивым шепотом: «ты ему надоел, он наигрался и больше не придет, исподтишка понаблюдает за твоими страданиями и посмеется над ними». Он сжал палку, которую срезал недавно и использовал как посох, и едва не раскрошил ее на опилки — дерево размякло и отныне вряд ли годилось на что-то кроме растопки для костра.

Тот появился лишь с наступлением сумерек. Хруст и шорох от его шагов еле пробился сквозь биение крови, и мгновенно утих — кочевник застыл, едва Чуя развернулся к нему лицом. Яростно прищуренные глаза, поджатые губы и внушительная палка в руках — было от чего впасть в ступор.

— Ты долго не приходил, — процедил Чуя, душа в себе желание отказаться от плана и просто обнять кочевника, чтобы в тиши и покое провести оставшийся вечер. Он взял вторую палку, которая ожидала своего часа возле двери.

— Прости, задержался из-за важных дел, — лишь усилием воли тот не сбегал, а стоял на месте. — Что ты задумал? — Крошечный шаг назад, когда Чуя подошел ближе.

— Хочу сразиться с тобой, — он кинул вторую палку, и кочевник ловко ее поймал. Несмотря на видимую робость, готовность к бою ощущалась в малейшем жесте. Кочевник отступил еще. — Не отказывай мне в небольшой радости.

— Ничего себе радость! То есть колотить меня для тебя удовольствие? Что ж, ладно, — он перехватил оружие поудобнее, чтобы легче отражать атаку. — Но никаких поблажек маленьким и больным.

— Разумеется. Надеюсь, ты не будешь сдерживаться и проявишь себя.

Чуе не требовались послабления и скидка на болезнь — в таком случае эксперимент станет чересчур скучным.

Прижатый к локтю и одним концом упертый в землю, посох весил не тяжелее перышка и превратился в продолжение руки. Главное, действовать деликатно и мягко, чтобы не переломился раньше времени. Кочевник ждал: он не нападет первым, сначала присмотрится, оценит мощь и тактику противника.

Палка поддела землю, вырывая брызги грязи вперемешку с травой и листьями, и взлетела копьем, нацеленная на маску. Шагнул в бок, сразу пригнулся — кочевник ушел с линии одной атаки и увернулся от следующей. От нового удара он не уклонился, а подставил под него блок. Вздрогнул, пригнулся от треска древесины и резким выпадом поймал оружие соперника. Дернул. Палка сломалась пополам за мгновение до того, как Чуя разжал пальцы, выпуская ту из рук. Хрупкое оружие изначально было бутафорией.

Кочевник замахнулся, и палка просвистела перед носом в паре сантиметров — Чуя отпрянул в последний миг. И снова шаг назад от оружия, что рассекло воздух еще ближе. Чуя выругался и скрипнул зубами: отступал он неосознанно и чересчур поспешно, а прятки в его план не входили.

Он сам шагнул навстречу, закрылся плечом как щитом и слабо качнулся от удара. Кочевник отбросил оружие — бесполезно в ближнем бою — рывком притянул Чую к себе, словно желая обнять. Однако это были не объятия. Его будто сковал стальной обруч, от удара подкосились ноги, и Чуя рухнул на колени, согнувшись почти до земли от тяжести навалившегося на него кочевника. Дернулся, пытаясь стряхнуть противника, но шею передавило согнутой в локте рукой — внезапно и как будто с яростным азартом. Неужели тот настолько увлекся, что мог покалечить? Чуя царапнул его руку, но не оторвал от себя и даже ничуть не ослабил удушье.

— Всё, я сдаюсь, — хрипло выдал он. — Ты выиграл.

— Это как? Что ты имеешь в виду? — вмиг кочевник очутился на ногах. — Не понял. Такого быть не могло, ты ведь…

— Сильный? — Чуя кашлянул. — Был, но больше нет. По крайней мере в сравнении с тобой я теперь и вправду больной и слабый, ведь даже дар применить не могу. Для тебя хороший шанс поквитаться за угрозы и побои, — искоса глянул он на победившего соперника, — не находишь?

— Глупости, никакой ты не слабый, — ворча, кочевник помог Чуе подняться. — Надо сменить рацион. Может, рыбы или мяса побольше? А вино вовсе исключим. Еще чаще гулять, а то провалялся столько дней в постели! С таким режимом удивительно, что вообще как-то драться смог. Всё наладится, вот увидишь, — шепнул он, обнимая Чую.

— Рэй отреагировал бы иначе, — пробормотал тот.

Люди не меняются, а если переосмысливают поведение и взгляды, то не столь радикально. Вероятно, не так уж они и похожи: Рэй ни за что не упустил бы возможности втоптать его в грязь. Во всех смыслах. Он попытался бы добить Чую, прояви тот слабость. И уж в любом случае не кинулся бы на помощь. Эксперимент можно было считать удачным.

— Сожалеешь, что я не он? — в металлическом голосе звучала тоска. — Хочешь, чтобы я был им, а не другим человеком?

— Не сожалею и не хочу. Рэй останется в прошлом, которому нет места в моей жизни. Впрочем, теперь абсолютно всё в прошлом.

— Не-е-ет, — хитро протянул кочевник, — я-то твое настоящее, и очень хочу стать будущим.

Однако у Чуи не было будущего. Прошлое следовало отпустить давным-давно, и сделать это теперь показалось чрезвычайно легко. Нужно сохранить для себя лишь то, что происходило здесь и сейчас. Остальное не имело значения. Всё остальное не существовало и никогда не будет существовать. А затем он должен отпустить и настоящее тоже, пока кровь в его венах не сгорела дотла.

— Неподалеку есть замечательная полянка, — вновь заговорил кочевник. — Пойдем.

— Зачем куда-то уходить? — недоверчиво нахмурился Чуя, тем не менее направляясь следом с тихим бурчанием: — Здесь есть замечательный дом, проверенные годами стены и пол, не менее замечательная кровать. Однако, — он подхватил кочевника под руку, — если предпочитаешь природу, то я уступлю твоей дикарской степной сущности.

— Пришли. — Они вскоре остановились. На плечи тяжело легли ладони. — Садись, не оглядывайся.

Кочевник скрылся у него за спиной и притих.

Чуя тысячу раз проходил мимо и бывал тут, и не мог взять в толк, что примечательного и особенного в маленькой заболоченной полянке, окруженной высокими кустами. Много зелени и вечная сырость. Дома однозначно было бы лучше. А если еще и одежду после ночной прогулки выжимать придется… Но вдоволь повозмущаться он не успел.

Слева проплыла вереница зеленых крошечных искорок, они на секунду затерялись в кустах и вдруг расцвели ослепительными огоньками на ветках. Справа мелькнул такой же поток, и волны схлестнулись. Кусты вспыхнули, и поток света взмыл в чернеющую высь, где распался на мириады крупинок. Они зажигались зелеными огнями, гасли и загорались вновь, плясали в танце вихрей, падали и взлетали.

Следом тишину ночи взорвала мелодия, будто кто-то заиграл на свирели, но звук был настолько чистым и без фальши, что ни один мастер не был способен его исполнить. К первой трели присоединилась вторая, третья, еще несколько — их было не счесть: пять или пятьдесят.

Светлячки кружили под переливы соловьиной песни.

— Это ты сделал? — пробормотал ошеломленный Чуя, когда вернувшийся кочевник сел рядом.

— Ты говорил, что птицы замолкают поздним вечером и не поют до рассвета. А они поют. Получается, ты, живущий годами в лесу, был неправ, и я тебе это доказал. К тому же, — понизил он голос, — это лучшая музыка, которую я мог найти, и лучшее для нее сопровождение.

— Не возвращайся этой ночью туда, где твой дом, куда ты всегда отправляешься. Мне надоело напиваться до потери сознания каждый вечер, чтобы заглушить боль. Я хочу хоть раз забыть о ней до утра рядом с тобой.

— Боюсь, если усну, от меня будет мало прока. Сон, как беспамятство, — почти смерть, очень на нее похоже, и тогда моя способность не подействует нужным образом, не принесет облегчения.

— Ты знал, — ровным тоном выговорил Чуя, почти зарываясь лицом в меховой воротник, — что прикосновения к тебе стали моим лекарством.

— Конечно. Это ведь очевидно.

— Жалел меня, — продолжил с возрастающей горечью в голосе, — такого страдающего, больного, унылого, убогого, слабого, мелкого и тупого. Уйди, — резко отстранился он, — не оставайся рядом из сострадания. Я не хочу умирать и понимать, что жалость не позволяет тебе бросить меня. Уходи, пока я отвечаю за свои слова и поступки, пока клятва не сожгла во мне человека. Отпусти и оставь в прошлом. Мы никогда не станем будущим друг для друга.

— Уйду при одном условии, — кочевник снова прижал Чую к себе. — Расстанемся завтра, а до того времени ты забудешь всё то, что сейчас наговорил.

***

Сердце превратилось в бабочку, и его трепет был легче, чем взмах невесомых крыльев. Одежда пропиталась вечерней росой, но тем горячее стали прикосновения, и этот огонь грел, не опаляя, разбегаясь волнами мурашек и перекрывая боль.

Чуя несильно толкнул кочевника, заставляя сесть на кровать, и мигом оказался у него на коленях. Он целовал его шею, ключицы, тонкий шрам, что тянулся от горла и уходил под одежду. Его тело покрывали неровные линии, побелевшие и еще темные свежие, — следы, оставленные образом жизни, что он вел.

— С лицом то же самое? — Чуя разделался с крючками-застежками, наконец стянул мягкую кожаную куртку, обнажая торс кочевника, и коснулся губами его плеча, откуда начинался пересекающий грудь шрам.

— Если спрашиваешь, уродлив ли я, то ответ «да».

— К счастью, я не романтичная девица, которая пугается увечий и грезит о прекрасном кавалере, так что сними маску.

— Нет, — упрямо мотнул головой кочевник. — Я бы не скрывался, если бы не стыдился себя. И тебе будет неприятно меня видеть.

Чуя шумно, почти рыча, выдохнул: он мог сдернуть проклятую железную пластину силой, мог сделать это в любой момент, так бы и поступил, если бы его не заботили чувства другого человека. Но желания кочевника, этого почти незнакомца в маске, стали тем самым хрупким мотыльком, что бился в сердце. Сломать его, оборвать крылья? Не легче ли вырвать себе нутро? Это сумасшествие. Безумие — желать любви того, у кого нет имени и чьего лица никогда не видел.

В горле пересохло. Чуя дотянулся до бутылки, стоящей на кровати у стены. На донышке плескалось вино — на пару глотков, но увы, не больше. Однако хватит, чтобы немного унять жажду. Он опрокинул бутылку, но та внезапно исчезла, а через миг упала и глухо откатилась в полумрак.

— Кажется, — укоризненно заявил кочевник, — тебе следует ограничиться в выпивке.

Он успел перехватить бутылку, и вино пролилось на руку. По ладони стекали рубиновые струйки, как горячая ароматная кровь. Манящая и вкусная. Чуя старался не упустить ни капли, проводя языком от запястья до пальцев, вбирая их в рот, посасывая и легонько царапая зубами. Терпкий вкус, смешанный с запахом лесной земляники, на огрубевшей коже — им хотелось пропитать каждую клеточку собственного тела и навсегда оставить внутри себя. Но нет, этого было не достаточно, чтобы утолить жажду.

Кочевник развязал шнуровку на штанах, ставших слишком тесными. Чуя, соскользнув на пол, опустился на колени, смазанным поцелуем коснулся его живота и губами обхватил головку уже стоящего члена. Постепенно он заглатывал всё больше и больше, нежно лаская каждую венку, продлевая удовольствие до бесконечности, наслаждаясь растущей тяжестью на языке и рваными вздохами кочевника.

Дрожащая рука оттянула Чую за волосы, как будто в стремлении оттолкнуть, но через миг с силой надавила. Кочевник подался бедрами навстречу. Чуя на секунду перестал дышать и рефлекторно сглотнул, когда что-то твердое уперлось в горло, но тут же расслабился и принялся сосать, наращивая темп.

Это была борьба. Чуя не собирался уступать инициативу. Он игнорировал ладонь, которая крепко, будто сведенная спазмом, держала за волосы и прижималась к затылку — кочевник не столь силен, как хотел бы. Тот не мог этого не понять, и вскоре ему оставалось лишь подчиниться рукам и губам любовника, доводящего до оргазма. Стоны отражались приглушенным эхом под маской и биением крови в висках, прогоняя боль от выгорания куда-то очень далеко.

— Я забыл… то есть не знал, — хрипло и невнятно пробормотал кочевник, небрежно зашнуровывая штаны. Он казался усталым и разморенным и, приподняв лицо Чуи за подбородок, так же лениво стер капли спермы у того с губ. — Ты можешь быть таким, — и снова не договорил. Кадык судорожно дернулся, когда Чуя с жадностью облизал ему пальцы.

Через секунду опрокинув кочевника на кровать, Чуя сам повалился рядом. Прижался теснее, положил голову тому на грудь, вслушался в биение сердца и выровнявшийся ритм. Легкий свист выдавал в кочевнике раненого.

— Безымянный, — спустя пару минут выдохнул Чуя.

— М-м, нет, я не сплю. Всё в порядке и под контролем. Сначала ты.

Это было неважно. Чуя пробыл человеком ровно столько, сколько это возможно, а дальше будет становиться только хуже и больнее, с кочевником или без него. Хуже и больнее им обоим. Ни к чему продлевать страдания — слишком жестоко и нечестно. Пусть каждый пойдет своей дорогой, которые никогда пересекутся, пока не поздно расстаться, пока кровь одного из них еще не сгорела дотла.