Я никогда не получу всего, чего хочу.

Мои детские и подростковые годы прошли в пригороде Нью-Джерси. Бельвиль, в нескольких километрах на север от Ньюарка. Знаете такой? Так вот, где родился, там и вырос. Двухэтажный домик на пересечении Белмогар-стрит* и Тиона-авеню*.Частый забор, выкрашенный пахучей белой краской, ровненько стриженная лужайка у подъездной дорожки и красная покатая крыша. На два этажа нас было трое. Мать хлопотала по дому, также владея своей кондитерской. Отец был барабанщиком в группе. Я, признать, редко с ним виделся ввиду его разъездов, но в этих встречах он старался проводить как можно больше времени с соскучившимися домашними. От него мне досталась любовь к музыке, — про меня ходили шуточки, мол, я стал петь раньше, чем сносно выучил алфавит. Музыкальные вкусы мои менялись, на смену звучавшему из каждого утюга попу пришли рок и метал, а год-другой спустя мне вручили первую гитару. Буду честен, даже подсев на Misfits и Motorhead, я периодически целовал постер с Си Си Кэтч* и делал уборку под любимую Heaven and Hell* и другие её композиции. Раз никто не запрещал, что называется.

Находясь вдали от малой родины, я скучаю по Бельвилю и храню фотографии в альбомчике, что стоит на полке над кроватью. То я наблюдал цветение десятков вишнёвых деревьев по весне, а то каждый день просыпаюсь на юго-востокое Соединённых Штатов. История такова: по окончании школы в моё обучение вложили уйму денег — могла выйти сумма поменьше, если бы не мои почти проваленные экзамены SAT и ACT, — собрали мне чемоданы и отправили в университет. Могучая Тройка? Ни в коем случае! Калифорнийский? Увы и ах. Меня зачислили не в наихудший, но и не с мировым именем универ в Новом Орлеане. Поначалуя ютился в квартирке, не горя особым желанием выбираться и исследовать хотя бы Французский Квартал, где как раз-таки поселился, но по прошествии месяца интерес всё же вспыхнул. По различным путеводителям я знакомился с городом, его достопримечательностями, во многом неизменной с Нового времени культурой и жителями. Днём они погружены в работу, а вечерами — особенно по пятницам — под заревом заката идут гулять на полную катушку. Новый Орлеан местные и приезжие также зовут городом Беззаботным.

Минул год. Первый курс позади, как и лето, которым родители меня навещали, начался второй. Тот же кампус, здания, пиццерия через дорогу, ближайшее озеро Пончартрейн. Аудитории, студенты, преподы, деканат. Как исключение, пожалуй, прибытие новых первогодок и уход самых старших. Старая песня на новый лад.

Когда по спальне катится трель будильника, бело-жёлтый диск солнца уже восстаёт. Сквозь занавески проникают ласковые лучи, гладя меня по щекам. Я вяло тянусь к тумбочке, чтобы заткнуть проклятый звонок. Так лень подниматься и куда-то идти. Кое-кому субботы с воскресеньем не хватает. Зачастую я действительно отдыхаю, напиваюсь, потом трезвею… и понимая, что гору заданий за меня никто не разгребёт, сажусь выполнять. Ненавижу проекты. На моём факультете значительное внимание отводят психологии и личностному развитию. Что же в итоге — по душе мне оно или, может, бросить, — не могу определиться. Ставлю, что примерно в середине третьего курса я пересмотрю приоритеты, отчислюсь и твёрдо пойду по отцовским стопам. Зря с гитарой обнимался, что ли?

Встав на носочки перед шкафом, рассматриваю себя в зеркало. Со своим низким ростом я смахиваю на шкета — так алкоголь и табак покупать только по документу. Каштановые волосы взъерошены ёжиком, нуждаются в расчёске, а высветленные виски приятно щекочут кончики пальцев. На шее красуется тату в виде хищного скорпиона, на спине жутковато улыбается хэллоуинская тыква под витиеватой надписью «сохраняй веру». И последнее — «Halloween», набитое по букве на каждый палец, не считая двух «L». Сколько ещё рисунков украсит моё тело?

Красавчик, говорят они. Так бы и прыгнула к тебе в постель, повторяют они, универские девицы. Так смешно от того, что кто-то хочет поскакать на мне верхом.

Но, во-первых, я приехал учиться, не за случайным сексом.

Во-вторых, плакаты с поп-исполнительницами давно запрятаны на чердак. В старших классах я осознал: меня привлекают парни. Чем быстрее раскроешься перед семьёй, решил я, тем проще придётся в дальнейшем, и… совершил каминг-аут как-то раз за ужином. Меня выгнали из дома с голой задницей? Ха-ха, я бы посмотрел эту сцену. Они сказали, они полюбят меня любым.

Из кухни меня выманивают уйти телефонные гудки. Откидываю экран раскладушки. Надись на светящемся экране: «Входящий вызов: Дженна».

— Слушаю, — вяло, вместо приветствия. Я работаю с Дженной грильщиком в одной бургерной, хотя сам не ем мясо. И какая херня заставила её позвонить в шесть утра?

— Доброе утро, Фрэнк, у меня две новости: хорошая и плохая.

— Давай сперва плохую.

— Тебя могут уволить, — и я знаю, за что. Со своим проектом, на который никак не найду идею, работу я подзабросил. Босса так не устраивает. — Пожалуйста, приходи сегодня. Мне тебя жаль, — Дженна всхлипывает, — но не я устанавливаю правила.

— А что хорошего?

— Меня повысили, — я кладу трубку. Что ж, прощай, милая, ты была лучшей на фритюре. Она честно заработала это повышение. Зависть не при чём, просто через десять минут должен подъехать мой автобус, а я всё шастаю в трусах и тапках. Обожаю себя.

Улица ещё прохладна — по асфальту дует ветер, заползая под брюки. Из рюкзака выглядывают рукава чёрной толстовки и ручка зонта. Неизвестно, поменяется ли погода. Синоптики постоянно ошибаются. Свет горит через окно, пешеходов можно пересчесть по пальцам. В бензиновых лужах на безжизненной проезжей части голуби рассматривают себя — и разлетаются по сторонам прочь от внезапных колёс автомобилей. Новый Орлеан, люблю ли я тебя? Такой живописный, манящий, непредсказуемый… хоть и на Клинтон-стрит* смотреть не на что. Узкая, с односторонним движением. Сейчас точно напротив меня в баре полусонные уборщики протирают столы от засохших ручейков спиртного, а через дом едва открылся Subway.

Когда я выхожу на конечной, всё залито солнцем. На газоне включают систему полива, рабочие в зелёных комбинезонах стригут кусты. Финальный отрезок пути — пройти с Фаундерс Роуд* к своему корпусу. Ах, да, и пересечься с засранцем, что упорно шлёт мне сообщения:

«ГдеТебяЧертиНосят Айеро?»

«Придёшь вообще?»

«Я под деревом возле большой клумбы»

— Салют, Элиот, — цокнув языком, говорю я белокурому первокурснику в клетчатом деловом костюме. Выпуская изо рта сигарету, он поднимает на меня взгляд. Я расстёгиваю большой карман рюкзака, чтобы достать толстую тетрадь на кольцах. — Забирай.

Пролистав её, блондин поджимает губы, играет бровями. И приподнимает шляпу над головой. Понятно, благодарен он.

— Как подробно. И, видимо, ни единого недочёта. Впечатляет, шкет.

Что же это, спросите вы? Конспекты по психологии за прошедший год, отвечу я. А Элиот Макфеллори — та самая задница, которая бегала за мной весь четверг ради заветной тетрадки. Нервы мои натянулись, точно струны. О, я сломал бы ему челюсть. Дети богачей здесь скорее за компаниями себе подобных, нежели за знаниями. Они стоят где-то наравне с задирами. Или повинуйся им, или придётся тебе худо. С ними самими? Будто они могут задать трёпку! С их маменьками и папеньками, конечно.

— Курить будешь?

— Оставь себе, — его сигареты для меня тяжеловаты, плюс курение где-то ещё помимо комнат общежитий считается нарушением. Аллергики и астматики есть везде. Я не прочь побаловать себя сигареткой-другой, правда не в кампусе, ни в коем случае. — А «спасибо»?

— Да, да. Спасибо, разумеется, — кивает Элиот, выпуская дым через нос. — Хэй, Пэнси.

Прозвищем называет? Ладно, что дальше? Я оборачиваюсь.

— М?

— Есть предложение. Ты подтягиваешь меня по предметам, а я тебе плачу по сто долларов. Кстати, — он протягивает раскрытый бумажник, — возьми.

Скривившись, я вытягиваю из кармашка зелёную сотню. Кого только Макфелл деньгами не брал. Тьфу.

— Засунь их себе в зад, — отвечаю я будничным тоном. — Я не стану возиться с тобой, что бы ты под этим не имел. Хоть реальную домашку, хоть дикий трах вместо неё. Отвали, а?

— Один-ноль в твою пользу, — облизывается Элиот. — Но следующая победа будет за мной, так и знай.

Посмотрим. Как легко отделаться от богатенького? Начните говорить о гейском сексе, и их перекосит в мгновение ока. Они в большинстве своём по девушкам. Раз-два, щелчок, хлопок — вы выиграли.

А когда с Элиотом покончено, я держу курс в аудиторию. У самого места меня ловит за запястье сосед, которому я велю снять шапку.

— Почему? Мы же в помещении, — я легонько толкаю Майки в плечо и принимаю ответную. Смущает, пожалуй, еле уловимая печаль в его глазах. Уж я-то научился читать друга за пару минут. — Что такое?

Майки откладывает это до завершения пар. Как бы я его не упрашивал, толку ноль. Информация столь секретна? Связано ли это с тем, что он не приглашает к себе домой гостей, сколько я его помню?

Учебные часы тянутся, пары проходят одна за другой. Без перерывов между ними я бы, наверное, тихо умер в кабинке туалета. Обед длиною в сорок пять минут вся группа обычно проводит за пиццей в Papa John's, чем отнюдь не радует простых посетителей. Студентов не поменять: им выпадает шанс — они стремятся воспользоваться. Приходится по большой пицце на двоих или троих. Я молча хватаю Майки и отвожу за угловой столик у входа. Мне не сладить с нетерпением. Здесь слишком шумно, выдаёт друг предлог, но после череды жалоб на них универские тихонькие, как мышеньки. Такой номер не пройдёт.

— Пожалуйста, — умоляю я, помешивая трубочкой кубики льда в коле. Вижу лишь средний палец и ни капли не меньше грусти. — Дальше нас не уйдёт.

— Майкл? — молчит, как рыба.

— Майки… — набивает рот маргаритой.

— Майкл Джеймс, мать твою, Уэй, — я силой вырываю у него сырный кусочек. Кажется, сдался.

— Так и быть, — да, да, да. Давай же. — У меня… умирает кое-кто родной. И есть к тебе дело… важное ли? Мега-важное… от тебя, кхм, будет зависеть состояние моего брата.

За всеми беседами в зале одногруппникам нас не услыхать. Я не переживаю, и ему пора бы. В смысле, не переживать за сохранность тайны. За его родню… я, что, предполагал, что всё настолько плачевно? И брат. До сего Майки упоминал его, словно плод своего воображения. Мой взгляд приоткрылся.

— Мама больна раком лёгких последней степени, со дня на день я улетаю к ней в Ньюарк. Болезнь протекает тяжело, по прогнозам врачей ей остался месяц. Хочу быть с ней, как и папа. Братишка не может со мной, — Майки снимает очки. С меня платочек от слёз. — Не позволит его особенность.

— Что не так?

— Многое. Страх полётов, больших скоплений людей, и чтобы ты понял, откуда это взялось, лучше будет показать его. Заодно познакомитесь. Фрэнки, — он смотрит через плечо, дабы убедиться, что одногруппники не греют уши, — мне нужен всего месяц. Присмотришь за ним?

— Он младший?

— Старший, но… говорю же, я вас представлю. Однажды он помыл посуду и забыл выключить кран. Не вернись я домой, соседку снизу бы настиг потоп. Так да или нет? Детали проясним дома.

— А мой проект? Как быть с ним?

— Делать дальше. Захочешь — можешь попросить помощи у братика. Вы подружитесь. Довольно, закроем пока тему. Доедай, и бегом на литературу.

Бегом? То есть, ползком со скоростью ленивцев? Майки погружён глубоко в себя, я перебираю всевозможные варианты касательно старшего парня. Он ходячий букет фобий и ещё невесть каких бед, не так ли?

***

То есть, братья живут не так далеко от меня? В Маригни? Открытия, связанные с Уэями, не кончаются. Шаг второй — начать употреблять фамилию в отношении обоих. Знакомство, что вскоре состоится, значится третьим.

— Пришли, — второй этаж, как и у меня*. Железная дверь без глазка. Запоминаю. Вращая ключ в замочной скважине, Майки бормочет:

— Зайдёшь — сними обувь и поверни на кухню. Я проверю, не спит ли он, — я следую его указаниям — страшно оплошать. Развязываю шнурки на кроссовках, разуваюсь. Скольжу в нужном направлении по гладкому полу. Кухня такая уютная, теплом пронизана. Подвесные шкафчики над раковиной, свободная от кастрюль и сковородок плита; сервант, в котором хранятся бокалы и чайный сервиз; разнообразие специй в баночках, от смеси перцев до мускатного ореха, и отдельная высокая полка под кулинарные книги. Как к бабушке приехал. Впрочем, Майки затем уточняет, что до братьев квартира принадлежала их бабуле Хелене.

— Давай же, — Уэй что-то ищет в углу серванта и достаёт на моё обозрение… две толстые записные книжки? Как это должно мне помочь? — Вот. Через них будешь с ним общаться. Его словарный запас богаче, чем может показаться, но многое он не выговаривает — точнее, он может, но с трудом. По крайней мере имена он быстро запоминает. Учти, его зовут Джерард.

Какое странное и чудесное имя. Дже-рард. Редкая в наше время пташка, среди-то всяких Джонов, Томов и Сэмов.

— Теперь держи ушки на макушке, — зовёт Майки. — Заруби на носу: случится что-нибудь с Джерардом, и можешь прощаться с головой. Я бы не позволил причинить ему вред.

— Значит, и я не позволю. Понятно.

— Молодец. Книжки, как видишь, жирненькие. На случай, если тебе удастся разговорить Джи. За бюджет не беспокойся — он художник с неплохим заработком. С моим отъездом его работа прервётся. Без меня он как без рук, я отвечаю за получение картин заказчиками.

— Этим мог бы заняться и я. Какие проблемы?

— Твой проект в текущем семестре. Ты высоко поднялся, Фрэнк, до одного из лучших в потоке, и твои ничтожные школьные экзамены уже никого не волнуют. Выступление с защитой пройдёт в Нью-Йорке. Представляешь, какое значение это имеет? Картины подождут. Несмотря на проблем характера, Джерард понимающий.

— А он хотя бы в курсе, на чью шею его посадили?

— Сидеть на шее — другое, мой дорогой. Он слыхать о тебе не слыхал.

Я вот-вот сорвусь с места. Чем дальше заходит речь о Джерарде, тем жарче пылает моё любопытство.

— Я могу к нему зайти?

— Смотри, не разбуди. Да и возможно ли с его крепким сном?..

Майки рассчитывает на меня, отпуская одного. Спальня братца располагается через стенку от кухни, за приоткрытой тёмной дверью с вырезанным на ней цветком хризантемы. Пересекая порог, я прежде всего вижу свечи. Много свеч, штук эдак двадцать, на половине из них фитили полыхают танцующим пламенем. Комнату покрывает полутьма. Источники света редки, шторы плотно задёрнуты. В углу томится треногий мольберт с начатым холстом. Я смотрю на написанную в чёрно-белых тонах девушку, позирующую с зонтиком на фоне Эйфелевой башни, она смотрит с полотна лимонно-жёлтыми глазами. Все его работы — портреты, сольные и групповые, выполненные в одной палитре, а вокруг зрачков всегда будто светятся круги ярких красок. Эмоции в этих глазах, пожалуй, может назвать лишь сам художник потому что любые из них я нахожу в той или иной мере агрессивными.

Довольно о картинах. Я тут за Джерардом. Он дремлет на жёсткой деревянной кровати, с головой накрытый одеялом. Из-под белой ткани выглядывает чёрный, как смоль, затылок. Едва я перевожу взгляд обратно на стену с холстами, он шмыгает носом и поворачивается на спину. Мне предстаёт его лицо и оголённые плечи.

По его коже резво танцуют блики. Линии бровей подрагивают, как и длинные ресницы на нежных веках. Гладкие розовые губы пересекает полоска шрама. Не ангел, но так красив. Словно сошедший с холста неизвестного автора. А как он причмокивает этими губками, заставляя их сверкать от слюны, как касается растопыренными пальцами своих прядей, откидывая их со лба.

День состоится. Цепи безвозвратно рвутся, когда я запускаю руку в его волосы, густые и шелковистые. Он вздрагивает, жмурится и сладко мурлыкает. Просыпается. Молюсь, чтобы не уставился на меня, пока хозяйничаю у него на голове, пропуская пряди меж татуированных пальцев и почёсывая.

В тиши раздаётся выдох. Не дай бог он принимает меня за брата. Каким образом Майкл даёт понять, что с ним именно он? Я невзначай трогаю его за носик… что становится огромной ошибкой.

Он подрывается на постели. В его глазах зелёный смешивается с карим и играют золотистые вкрапления. Изумруды и золото, просветы в древесной кроне, янтарные отражения в капельках росы на траве — что же это? Одеяло натягивается на его голую грудь, по щеке сбегает слеза страха.

— М?

— Прости, я не…

Раз — его ладони врезаются мне в грудь. Два — кубарем лечу с кровати, прочёсывая ковёр лопатками. Три — на грохот приходит Майки. Вид его ужасает. Он утаскивает меня в коридор, подхватив под мышки, ставит на ноги резким движением вверх и уводит в чулан, где угощает хлёсткой пощёчиной. Я не чувствую тела ниже пояса, обнимаю себя руками, лелея отбитую спину. Во взгляде старшего Уэя сплошной упрёк. Натворил лишнего? Бесспорно.

Вещи, которые Майки донёс до меня в чуланной пыли и старых тряпках, по-хорошему нельзя откладывать до худших моментов. Джерард в самом деле парень со своими тараканами. Он одинок, но ненавидит своё одиночество.

Его недуг — нарушение слуха.

Полная глухота. Немота — следствие.

И-и-и… во что я только вступил?

— С ним желательно говорить через записи или на языке жестов. Совершенно любую обращённую к нему речь он считал за оскорбления, пока не научился читать по губам. Он как, знаешь, тонкая книжка про толстые обстоятельства.

За чашкой кофе я выслушиваю историю. При рождении слух маленького Джерарда был в норме. Ему хватило лет, чтобы научиться читать и писать, пойти в школу. Тревожные звонки пошли во втором классе: у мальчика стали часто наблюдаться слабость в мышцах и помутнения в глазах, за которыми неизменно следовал обморок. Затруднились учёба и общение со сверстниками: одни дети обходили его стороной, другие осыпали насмешками. В течение начальной и средней школы слух падал, барьеры сменяли друг друга, а в решающем триместре девятого класса нарушение достигло ста процентов на оба уха. Глазные воспаления удалось излечить. Пятнадцать. Он оглох и замолчал в пятнадцать. Он просто выдавливает из себя звуки, которые сам не в состоянии разобрать.

Глухие… Что в их понимании есть существование, знают ли они смысл в нём? Разве не по аппаратам их вычисляют среди всех? У Джерарда ничего не торчит из ушей.

В интернете пишут о классических аппаратах на батарейках и слуховом импланте — первый метод доступнее, но эффективен при тугоухости и с теми, чьё безмолвие, конечно же, не продолжается второй десяток лет, а то и дольше. Средство номер два относится к изобретениям нового поколения. Устройство вживляется в голову. Меня переклинило. Я бы с ума сошёл, узнай я о катушке громкости и трубках, которыми меня начинили, как кекс изюмом.

Я меломан. Очень люблю музыку. И пропади слух у меня, я бы как минимум ушёл в отчаяние. Мне позволено не более, чем плести свои версии того, каково прошлое Уэя-старшего. Кто носил его, когда он ударялся оземь без сознания? За кем прятался от заносчивых школьников?

Что-то перебор с «я». И там, и сям тяну одеяло на себя. Центр дней вскоре займёт Джерард. Что-то невежливо к нему.

Так много поставленных вопросов, так мало точных ответов.

На заходе солнца уезжая к себе последним автобусом, я плачу.

Я безутешен.

***

Синдром Когана наблюдается прежде всего у людей в возрасте от четырнадцати до сорока семи лет.

Первые симптомы настигают мальчонку с озорными зелёными глазками в самом разгаре начальной школы. Джерард как ни в чём не бывало скачет по тротуару с мамой за ручку, делясь успехами. На нём новенький пиджачок, красный галстучек в золотую полосочку, выглаженная до крохотной бороздки рубашечка в пятнах от свекольного сока. За плечами болтается кожаный портфель. На худеньких ножках болтаются шортики до колен, иссиня-чёрные ботиночки шаркают по асфальту.

— Мамуля, мне сегодня было нехорошо, — Донна Уэй наклоняется к сыну, сжимая его пухлые щёчки и целуя в лоб.

— Что такое, зайчик?

— Я упал, — упасть можно по-всякому. Дома в спальне Донна осматривает его на ссадины и царапины. Действительно, случись что-то критичное, ей бы сообщили учителя. Джерард устраивает голову на пуховой подушке, накрывается простынью и полушёпотом беседует с взволнованной мамой, которая гладит его по макушке, давая понять, что она рядом. За малюткой Майки смотрит приехавшая в гости из Нового Орлеана бабуля Хелена, папа находится в командировке в Мехико. Мама Донна не простила бы себе, брось она Джи без присмотра.

— Мы уходили со спортивной площадки. Я освобождён от физкультуры и поэтому сразу поднялся в класс. Миссис Уи… Уэл… Уилкинс была в коридоре со своими подружками. Как вдруг у самой парты — вжух! — стало темно, совсем как ночью. Кто выключил свет? Я сделал шаг и — бам! — рухнул. Как камушек.

— Должно быть, у тебя поднялся жар. Побудь-ка завтра дома, золотце моё. Кому какао с зефирками? — Джерард радостно присвистывает.

Тем самым завтра Донна, измерив температуру у мальчика, убеждается, что тот абсолютно здоров, но по-матерински переживает, прощаясь с ним у школьного крыльца.

За шесть лет эти падения приобрели другую окраску.

Он лежит у кресла в позе морской звезды. На груди гудит ноутбук, освещая экраном тьму комнаты. Лампы вырублены, окна зашторены. Дверь защёлкнута изнутри. Слипающиеся глазки в круглых очках бегают по мелкому тексту статьи, посвящённой одному заболеванию. Джерард напоминает себе летучую мышь в лесу из сталактитов и сталагмитов.

Череп словно вот-вот разлетится на части от боли, а мозг расплывётся розовой жижей.

— Боже, убейте меня кувалдой.

Ослабшие пальчики листают машинописные страницы. Что ни абзац, то кричит о его синдроме.

Джерарду пора ложиться в кроватку, но чёрта с два. С ним творится кошмар.

Нужно разобраться в этом животном прежде, чем оно его съест.

Он теряет сознание посреди уроков. Учителя замучались водить его по скользким лестницам до медицинского кабинета. Медсестрички выписывают ему записки для ухода, Донна вызывает такси к школьным воротам. Водители помогают ему залезть с ногами на задние сиденья и сперва снять ботинки, чтоб не пачкали кресла. В пути он лежит, согнув коленки, припадает ухом к двери и вслушивается в шорохи колёс.

Он шугается ясного света. В школьное здание — в тёмных очках, как слепец. Частичная слепота действительно задела его, но Уэи вовремя ею занялись. По три основных приёма пищи с таблетками на десерт, и потерю зрения остановили.

— Ёбаный рот, — он убавляет яркость экрана.

Руки располосованы алыми чёрточками. Лезвия? Мимо. Джерард работает кухонным ножиком. Чуть заживают — раздирает ногтями. Куда же смотрит Донна? О, ей известно о порезах. Больной убеждает её, что покончил с этим, натягивая на себя свитера и толстовки. Рукава опускаются, раны вскрываются.

Статья объёмна. На половине Джерард закрывает ноутбук.

Болезнь так смеялась, затаскивая к себе: «Давай, дружок, я тебя быстренько изнасилую».

Коган навешал ему восьмилетнему лапши на уши. За что он бьётся, почему не склеил ласты с выявлением диагноза?

— Держись, Джи. Ты выше того, во что превращаешься.

Он — мишень, распят на стене. Коган — стрелок отравленными стрелами. И в него попадание за попаданием, больше, больше яда.

Ему выпала редкая болячка, на планете семь миллиардов. Джерард не самый «коганутый» из населения.

На что ему переход на обратную сторону медали? Ведь есть жизнь неполноценная, но с лучшими, родными, любимыми и волшебными.

— Ради вас.

Те, вырастившие его. Те, идущие с ним рука об руку.

Ради них он не сводит с собой счёты. Пока звук не выключен.

Средняя школа. Девятый класс. Среда. Шайка задиристых футболистов запирает его в шкафчике. Пространства тут как в собачьей конуре, всё освещение исходит из щёлок на дверце. Запахи пота и ядрёного мужского одеколона душат. Джерард лягается своими двумя, налегает всем весом, чуть ли не бьётся, как муха об окно. Температура нарастает, с него ручьями валит пот. Рубашка мокнет, галстук обхватывает шею туго аки петля.

— Кто там? — доносится из коридора. Кодовый замок вертится, Джерард напрягается. Шкафчик распахивается. С визгом:

— Боже мой, Джи, — рыженькая конопатая девочка поднимает его с колен. Голубые глазки — небесные осколки. За спиной вьются огненным вихрем мелкие-мелкие кудряшки.

— Клэри.

— Не стоит благодарности, — а по мнению Джерарда Кларисса достойна миллиона благодарностей за все разы, когда она выручала его. Эти двое не только вместе учились, но и дорожили выстроенной дружбой. — Я твоих извинений наслушалась вот столько, — она разводит руками.

Клэри не скрывала, что влюблена в лучшего друга. Сломили ли её отказ и «давай оставим нас, как есть»? Как бы не так! Кларисса Гарднер души в нём не чает, понимая и принимая его панику о болезни. Заводить отношения с его Коганом будет невыносимо сложно. Они для него вообще представят значение?

— Я же катастрофа, — Джерард думает, как ему выпуститься из школы. Итоговые отметки, репутация, процент глухоты… Конечная точка развития синдрома может выражаться через неполную потерю слуха, но кому везёт, тому везёт.

— Брось, а? — Клэри обнимает его. — Ты же лечишься.

— Не слепой, так безухий, — девочка втолковывает ему, что понятия «безухий» и «глухой» необязательно должны друг друга дополнять.

— Смотри, на урок не опоздай, мистер Лучшие Ушки Вселенной. Давай, в ритме вальса!

Никто не спросит, как облегчить его муки. Всех волнует один собственный комфорт. А неслышащий — да так, сойдёт за игрушку для битья, корм для хищников. Джерард приходит на учёбу заспанным, растрёпанным воробьём, учебный материал у него проходит вскользь. Его одиночное место на задней парте у стены. Класс конспектирует, решает, отвечает на вопросы — он рисует. Претензий к нему не возникает, либо их не озвучивают. Успеваемость стремительно скатилась на дно. Директрисой рекомендовано домашнее обучение. Донна не сопротивляется, школа переносится в пределы его комнаты. Но он всё ещё ученик Саммит Хай.

А слух… слух обрывается однажды зимой посреди геометрии с мисс Доули. Учительница отходит налить водички, когда его охватывает напряжение в висках. Картинка перед глазами меняет цвета, покрывается болотно-коричневой завесой, чернеющей и чернеющей. Ножки стула скользят — и опрокидывают Джерарда на спину. От твёрдого приземления мебель сотрясается. В ушах встаёт противный тонкий писк, кровь приливает к голове. За слабостью приходит сковывающая движения боль.

Ужас. Оцепенение. Январь. Снег. Смерть с косой.

Неужто конец? Бездна?

Мисс Доули, завидев его, роняет гранёный стакан. Стекло разлетается на черепки, вода проникает в щели между досками. Он валяется, будто тряпичная куколка, брошенная под проливным дождём. Белый, как скатерть, замёрзший, с выпученными глазами и даже без тишайшей нотки звука, хотя бы ветерка из форточки. Полупрозрачные занавески вздымаются над ним парусами несчастья. Ткань мнётся, изгибается, шуршит.

Не слышно.

Непонятно.

Пустынно.

И это. Чёртов. Коган.

Учительница со сдавленным охом кидается разыскивать Донну и Дональда, требуя вызвать врача. Скорая подъезжает за… сколько? Джерард теряет счёт времени, остекленело таращась в одну точку. Кожа на губах синеет, по запястьям мельтешат мурашки. Хочется получить укол, что просто усыпит его.

Поднимается возня, как в муравейнике. Донна следит за врачами из городской больницы, водружающих её мальчика на носилки. В палату он доставляется спящим, с сомкнутыми веками и выровнившимся дыханием. Как тут подумать, что оглох? Разве что проверить.

— Нам крайне тяжело сообщать, но сбылось худшее из опасений, миссис Уэй, — мать семейства не нуждалась в имени сего дьявола. — Шансы попасть в двадцать процентов и так были чрезвычайно низки.

Двадцать процентов из ста среди страдающих синдромом Когана остаются с некоторой степенью тугоухости, но всё же не доходящей до полнейшей тиши. Редкости, редкости… Донна проливает горькие слёзы, проводя часы посещения у койки Джерарда. Большую часть дня он просыпает. Его поднимают для измерения температуры на утреннем и вечернем обходах, да на завтрак, обед и ужин. Он бы обсуждал с мамой отвратность здешней еды, как раньше, но от него не было ни слова. Ему подарили блок тетрадей и шесть десятков ручек в одной пачке — на будущее. Воскресенья Донна оставляла для Клэри, и как бы она не презирала девчонку за её детские проказы, к которым она подталкивала Джерарда, она подарила ей эти сто двадцать минут. Клэри прогуливалась с ним по двору, не пожалела цветастых блокнотиков из своей коллекции и подарила, «чтобы жилось поярче». Много переписывались они на бумажных листках, много дорожек прошли рука об руку. Джерард ни за кем не бегал, но есть ли у его спрятанной любви возможности там, за гранью больничной территории, за школой, за Саммитом? Там, куда не долетит ни чей взгляд — искрящийся идеальный или полуслепой, подёрнутый белёсой плёнкой.

Клэри приносила с собой учебники по языку жестов — сначала к его койке, а по приезду домой — в его комнату, по его же настойчивому требованию перенесённую в чулан под лестницей. Он не причислял себя к фанатам Роулинг, пока дорогая Клэр не вынесла из своей домашней библиотеки Философский камень. Старшие настораживались, становясь свидетелями их обнимашек на чуланном матрасе. Майки — тому было семь от роду — так вообще непонятным образом нарисовался у двери брата, когда подружка рассматривала его без свитера.

По достижению восемнадцати у глухонемого Донна и Дональд спросили Хелену, как она смотрит на то, чтобы Джерард переехал к ней. Внук вырос и вверх, и в плечах, и в способностях. Уж в Новом Орлеане его искусство найдёт своих ценителей, уверяли они, уже купив билеты на прямой рейс.

— Как это — ты улетаешь? — зайчиком скачет вокруг него Майки. Про себя Джерард слово дал, что с приходом нужного часа заберёт братика с собой. — Джи, ну, стой, поговори со…

— Тс-с-с, — гладит его по головке Дональд. — Беги наверх, надо заниматься.

— Но папа! — первоклассник откладывает изучение букв напоследок, когда замечает, как дёргаются плечи братика и как он промокает лицо бумажной салфеткой.

Не высказаться, не зареветь, не прокричаться. Он жестами передаёт Майки: «Беги ко мне, обнимемся, я же с тобой».

И мистеру Уэю их не разделить. Ну, до такси в аэропорт и старта самолёта со взлётной полосы, а до того с тяжёлым вздохом подводит малого к Джерарду. Тот забирается к нему на коленки и корявыми печатными буквами выводит в блокноте:

«Нарисуй мне лошадку»

Джерард забирает у него ручку. Лошади — абсолютно не то, что он рисует на холстах, но разве он откажет этой радости, с которой его разлучают?

— Зачем ей рог? — Майки щурит глазки.

«Это же единорог, глупыш» — надписывает Джерард над изгибами линий пышной гривы.

— Е-ди-но-рог?.. Крутой! Спасибо тебе! — теперь-то Майки бежит за Дональдом, тряся вырванным листком. — Пап, зацени!

Он пришлёт из Нового Орлеана столько единорогов — нарисованных, карамельных, плюшевых, — что малому и не приснится. С Клэри он бы тоже попрощался, если б не одно крохотное, оно же большущее но: Клэри уехала из города и штата в июле. Каникулы? Она же выпустилась, какие каникулы! Гарднеры выставили дом на продажу, а сами отправились на колёсах в Пенсильванию. Джерард за ними не угнался. Так как по соцсетям Клэри не лазила, а кое-чья глухота губила всякий телефонный звонок, они максимально разделены. Но в памяти Уэя навсегда поселились водопадом спадавшие волны пламенно-рыжих кудрей, крапинки веснушек, нежные ручки и словно целое море в её глазах.

— Соскучился по своей ведьме, пугало? — наседали на него бывшие одноклассники. Они цеплялись при встречах в супермаркетах, в парках, на детских площадках. Он отвечал молчанием, затем шла гонка, как в Томе и Джерри: он — делающий ноги мышонок, всегда выходящий сухим из воды, они — злобная кошачья банда, его преследующая. Будь с ним голос, он на них посрывался бы, а так все «захлопнись» и «чтоб я ещё с ней спал!» держатся в той головке, в которой возникли. Избиения и беготня остались в пределах школы? Увы и ах. Джерард старался дышать свежим воздухом через форточку, не вылезая что на задний двор, что к асфальтированной дороге.

***

Приземление в Луизианском аэропорту проходит гладко. Джерарда перед самым снижением самолёта, дёргая за рукав, будит дама в бордовой шляпе с широкими полями и в кожаной куртке с меховыми отворотами. Она с чем-то обращается. Он пускает в ход жесты, показывая «глухой» и «немой». И — ничего себе, какое совпадение! — пассажирка жестикулирует ему, приговаривая губами в алой помаде:

— Ты новенький в городе? — Джерард кивает. — Я свободна, могу провести экскурсию. Меня зовут, — теперь на каждую букву приходится свой жест, — Триша. Триша Уоррен.

Джерард приставляет ладонь к виску в жесте «спасибо».

«Нет, не дай первой встречной тобой управлять. Хотя её тон весьма дружелюбен, одёжкой она походит на зажиточных обманщиц из старых фильмов. На тех, которые ещё сидели за барной стойкой и курили сигареты с длинным мундштуком».

Триша спускается по трапу, подбирая свои юбки. Копна её платиново-серых волос развевается на ветру. Щёлкнув зажигалкой, позолоченной бензиновой Zippo, она раскуривает дизайнерский табак, молочно-белые руки она облачает в перчатки с крупными стразами. Та ещё Мисс Зло, вышедшая из кино шестидесятых. Бок о бок с Джерардом пересекает холл, выводит его к автостоянке.

— Прыгай назад, я заплачу, — рассчитавшись с таксистом, она усаживается к нему на задний ряд и пальцами с красно-чёрным маникюром приподнимает его подбородок. — Что ты сжался? Если бы я хотела тебя похитить, то уже давно бы это сделала. Молодой человек, подождите заводить авто. Я не докурила.

Водитель, закашливаясь от дыма, открывает задние окна.

Такси летит по магистрали мимо пустырей, забегаловок и загородных коттеджей. Триша — горожанка ещё какая непростая: шатается не сколько по модным бутикам, сколько по клубам, играет на скрипке на Джексон-сквер, балуется шартрёзом* и поднимается вместе с солнечным кругом, чтобы выпить кофе под рассветом.

«В Новом Орлеане, юноша, — исписывала она блокнот, — можно быть невзрачной офисной амёбой, как и везде, а можно покорять его семимильными шагами. Зачем мне, по-твоему, клубные вечера и ликёр?»

— Добро пожаловать в земной рай! — Уоррен раскидывает руки. — Можем махнуть во Французский Квартал. А можем сразу в Маригни, к Хелене. Спрашивай, что хочешь. Лучше меня гида не сыщешь!

Триша заметно заводится. Джерард стеснительно просит повторить всё помедленее — она вертится на кресле и вскидывает голову, что мешает чтению по губам.

«Постой, ты знаешь Хелену? Но как?»

— Оу, мы подружки, — но бабушка не пьёт, не то что разгульная Триша. — Да, она советует мне отказаться от этого образа жизни. Отвечаю: я буду отдаваться Новому Орлеану, пока со мной чего не стрясётся. Так вот, Хелена всё продумала от корки до корки. Оповещённая о твоём перелёте, я прибыла в Нью-Джерси и тогда же купила место в салоне самолёта рядом с твоим, пока никто ещё не положил на него глаз. Хел не назначала меня твоим проводником, я пошла добровольцем. Иногда всё-таки стоит выходить из рая к простым смертным.

«Отвези к бабуле»

— Будет сделано, — восклицает Уоррен, облокачиваясь о водительское место. — Мистер, меняем адрес! Срочно!

*Белмогар-стрит и т.д. — реальные названия улиц городов

*C.C. Catch — немецкая певица, популярная в 80-90х годах. Heaven and Hell — одна из её песен

*"Второй этаж…» — в данной части города действительно преобладают двухэтажные здания

*Шартрёз — французский ликёр