Особняк, за годы беззаботного детства изученный, словно собственные пять пальцев, неожиданно показался Лили чужим и незнакомым, и сама она вдруг оказалась незнакомкой, иностранкой, неведомо зачем вторгшейся в его спокойные залы. Может быть, виной тому была магия, пропитавшая ее тело, а может Лили просто с новой силой осознала ту пропасть, что пролегла между ней и братиком после катастрофы в церкви; но как бы там ни было, ей вдруг безумно захотелось остановиться, упасть и заплакать, убежать и скрыться, сделать вид, что ничего не было, не пересекать черту, не сжигать город; но позади были женщины, запуганные, замученные, уверовавшие в ее могущество женщины, и подвести их всех, подвести мучениц Прекрасного Города Лили точно не могла.

Братик обнаружился в собственной спальне — Лили даже почти рассмеялась этой наивности. Прятаться в комнате, где его в первую очередь будут искать!

С другой стороны, и логика в этом была тоже: кажется, Лили не переступала порог этой комнаты уже по меньшей мере десять лет, и вся обстановка показалась ей такой чужой, такой неестественной и странной, вплоть до книг в шкафу, что слишком нагло подставляли свои корешки взгляду. Неужели в особняке и в самом деле все эти годы была такая странная комната?!

Братец лежал на кровати, завернувшись в одеяло, и только его зеленые глаза пристально следили за каждым ее движением.

— Брось, братик, — произнесла она почти с отвращением. — Встань и встреться со мной лицом к лицу! Одеяло не защитит тебя.

Он ничего не ответил, только засопел громче; Лили закатила глаза, бросилась к кровати, схватилась за край одеяла и дернула, разворачивая его, словно рулет. Братик взвизгнул, как маленькая девочка, закрутился, забился и даже смог несильно ударить ее по подбородку коленом.

— Уходи, Лили!

— Не ведите себя как ребенок!

— Убирайся, Лили!

— Я убью вас, если вы не перестанете!

— Я расскажу все маме!

— Ваша и моя мать давно в могиле! Отвечайте сам за себя!

— Я не смогу... я тебя боюсь! Оставь меня в покое!

Они сцепились; братик пытался колотить ее и брыкаться, Лили пыталась перехватить его руки и ноги и поговорить; скоро она оказалась на кровати, тончайшее паутинное платье разорвалось на лоскутки, с головы слетела фата, и оба принялись просто мутузить друг друга, жестоко, остервенело, с силой, но в руках Лили была магия, а в руках братика был только страх, гнилой, мелкий страх, червем глодавший его нутро.

— Я ненавижу тебя, Лили! От всего сердца ненавижу! Ты все сломала, все испортила, уничтожила все то, что я любил, что было мне дорого; тот мир, в котором мне было суждено прожить счастливую и долгую жизнь, тот мир, где я мог наслаждаться всеми мирскими и духовными удовольствиями, мир, созданный для меня и принесенный мне на голубом блюдце; вот, что ты у меня отобрала!

Лили покраснела от гнева:

— А что меня ждало в этом мире?

— Это не мое дело!

Она занесла руку, вложила в кулак всю свою магию, сосредоточилась, намереваясь нанести последний удар; и нанесла, но не рукой, а словом.

С губ сорвалось само собою:

— Луи.

И Луи уставился на нее так, словно никогда прежде не видел собственную сестру.

Лили и подумать не могла, что одно лишь это имя сумеет внести такой разлад в их души. В одно мгновение не стало братика и светлости, не стало города, особняка и зеркал; во всем мире теперь были лишь двое, лишь Лили и Луи, такие маленькие, одинаковые и разные до дрожи, и глядя на его перекошенное страхом и ненавистью лицо Лили больше не видела эскулапа, изверга и злодея, а видела маленького мальчика с золотыми вихрями на пригожей головке, что ради нее полез в реку добывать упавший мяч.

Лили явственно видела, как маленький Луи передает ей этот мяч, видела свои крохотные ручки и чувствовала сахарный аромат весны, и зло, безгранично расцветшее в ее существе зло, вдруг на мгновение дало слабину.

— Луи, — повторила она, словно хотела насытиться этим именем сполна. — Знаешь, Луи... знаешь... я не думаю, что способна тебя простить; дело не в том, что ты не достоин прощения, хотя и в этом тоже, Луи, но нет, не в этом; просто однажды, давным-давно, так давно, что даже сам ты уже наверняка не помнишь, когда маленькая Лили во время игры забросила в реку мяч и боялась войти в воду, тогда маленький Луи, пусть, конечно, и посмеялся над Лили, но сам промочил штанишки и помог ей в беде. И передо мной сейчас не маленький Луи, да, передо мной сейчас братик и светлость, ублюдок и садист — не криви рожу, нет-нет, не надо, я все-все знаю; но где-то в самом сердце, в самой темной антресоли моей души осталась маленькая частица, отпечаток, след от той крошки Лили, и эта крошка до конца дней моих будет рисовать передо мной образ Луи с мячом. Как глупо! Ты заслужил смерть, я обязана убить тебя, и ты даже вряд ли бы бросился в реку теперь, урони я туда что-нибудь; но я не могу! За уродливой мордой противной светлости, за мерзким ебалом братика, за всей этой мишурой, я знаю, прячется точно такой же отблеск Луи, каков и мой отблеск Лили. Поэтому я пощажу тебя; не то чтобы я хотела чтобы ты жил, и как бы я даже считаю, что ты всецело заслужил смерть; но если я убью тебя, если я уничтожу тебя, разве не убью я таким образом того маленького Луи, того крошечного Луи, которого я, глубоко в сердце, глубоко в душе, по-настоящему любила? Я не могу этого сделать! Пусть сделает кто-нибудь другой, пусть сама судьба накажет тебя; а я не могу.

Луи уставился на нее тупыми коровьими глазами, неразборчиво мычал в ответ, комкал пальцами простыню; но затем все же сумел собрать свои скудные мыслишки в фразу:

— На самом деле... на самом деле, если говорить откровенно... день, когда я возненавидел тебя, это день, когда ты решила уравнение, которое я не смог. Мелкая, тупая, сопливая, противная Лили, от природы, по рождению обязанная быть моей тенью, вдруг посмела показать мне и миру, что чего-то стоит. Какой вздор! Ты не имела права быть умнее меня, ты не имела права унижать меня своей победой; и как образ Лили в антресолях твоей души видит меня тем самым мальчиком с мячом, так и образ Луи в моих антресолях видит по-прежнему ту Лили, что лучше меня решала уравнения. Разве ты не поспособствовала этому, скажи? Разве не нарочно ты начала читать книги, воровать газеты, рваться к знаниям, прекрасно понимая, что ты умнее и талантливее меня? Зачем! Зачем ты хотела унизить меня, зачем хотела задавить, растоптать; если я всегда был для тебя мальчишкой с мячом, как могло тебе прийти в голову желание унизить меня своей головой?

Лили выслушала его терпеливо, но после того, как он закончил говорить, запрокинула голову и от всего сердца расхохоталась.

— Идиот безмозглый! Жалкий червяк. Да, я читала книги и газеты, да, я стала гораздо умней тебя и смогла разрушить твою жизнь; но неужели ты думаешь, что ты, именно ты, был моей целью, Луи?

— Если не из-за меня, то из-за кого?

Она поднялась с кровати и смерила его высокомерным взглядом:

— Ради себя. Ты не понимаешь? И книги, и газеты, и даже пощада твоей жалкой жизни — все это я делаю ради себя. Ради своего удовольствия. Ради Лили.

— Какая же ты эгоистка!

Лили снова засмеялась.

— Что я могу сказать! Живи, Луи. Я не оставлю этой ночью и камня от твоего города, но я оставлю тебе жизнь; пользуйся ею, как считаешь нужным. Этой ночью наконец-то уравняются наши шансы: мы оба останемся без дома и семьи, но со мной будут союзницы, завоеванные мной, а с тобой останутся привилегии, полученные по праву рождения мужчиной. Это сделает нас равными! А теперь: поди прочь! Скоро весь особняк охватит огонь, и тебе несладко придется.

Луи с серым, мертвецким лицом поднялся с кровати, но Лили остановила его.

— Постой! Последний вопрос. Луи! Запретные книги, запретные газеты, вот это все: неужели это все ты придумал лишь затем, чтобы насильно деградировать меня? Ведь во времена нашего детства над женщинами еще не висел такой строгий запрет!

Луи посмотрел на нее испуганно, как затравленный пес, и нетвердо ответил:

— Все это начали наши далекие предки; я лишь продолжил и усугубил. Ты передумала, Лили?

Лили повернулась к окну и с меланхоличной улыбкой взглянула на город. На черном небе уже появились первые мазки алых пожаров.

Стоило ей появиться на пороге особняка, как к ней тут же бросились Отражение и Подруга, взволнованные, но целые и достаточно спокойные на фоне всеобщего хаоса.

— Все прошло великолепно! — воскликнула Отражение, дрожа от восторга. — Просто отлично! Город в огне, ведьмы беснуются и с радостью устраивают беспорядки, а ты... ты ревешь, Лили?

Лили вытерла слезы рукавом платья и покачала головой.

— Не обращай на меня внимания, не надо. Идем, нам стоит отправиться к холмам, я сказала жительницам города собираться там. Вместе мы отправимся в новый мир...

— Куда ты собираешься идти, Лили?

— Разве это важно? Куда важнее то, что мы будем друг с другом.

Отражение, может, и возразила бы; но в Лили чувствовалось столько силы, столько ее собственной, немагической силы, что не хотелось возражать, хотелось просто закрыть глаза и пойти за ней.

Так они и поступили.

В пылающем городе, по раскаленным улицам, они двинулись мрачной, но непоколебимой процессией, и Подруга скоро нагнала Лили, вложила свою руку в ее ладонь, не улыбнулась ртом, но улыбалась глазами. Женщины на метлах били окна, разжигали новые очаги пламени, хохотали, вертелись, выделывали мертвые петли в воздух и радостно махали Лили и Отражению руками; привлеченные духом и волей Лили, они пришли, хотя до назначенного дня еще оставалось время, и столь силен был гнев огромной Лили, что сила ведьминская достигла пика в самый обычный день. Среди этой толпы можно было заметить и неофиток, лишь в эту ночь успевших вкусить кровавое яблоко, едва умевших держаться на своих палках и швабрах, но уже счастливых, открытых, свободных до дрожи в коленях; Лили улыбалась им, смеялась им, и лишь один вопрос раз за разом повторяла себе: а была ли она так несчастна в самом начале их знакомства с Отражением из-за того, что в ее теле поселился демон? А может быть, дело было в чем-то другом?

Дело было в самой Лили.

По дороге к ним присоединилась и Констеблева жена, улыбавшаяся от уха до уха.

— Я едва могу поверить в это, Лили! — воскликнула она радостно. — Я думала, что самое дорогое для меня — это мой дом, моя крепость, комнаты, обставленные мной со всей тщательностью, шкафы, в которых каждая статуэтка имела свое, невыносимо важное для меня место, и я думала, что именно это все делает меня счастливой! А оказалось, что для счастья мне не хватало одной просто мысли, одной-единственной мысли: мне больше никогда не придется стирать панталошки! Какое счастье, Лили! Какая легкость на душе! Если бы я могла, я бы полетела, полетела бы в небеса!

Лили остановилась, погрузила руку в складки паутины на себе, нащупала кровавое яблоко и с милой улыбкой протянула его ей.

— Съешь яблоко, — сказала она мягко. — Вкуси его мякоть, и ты полетишь...

Констеблева жена посмотрела на нее, посмотрела на яблоко, с пониманием воззрилась на кровавые губы Подруги и лукавое лицо Отражения, но затем мягко отстранила от себя руку Лили с яблоком.

— Ах, зачем мне это нужно? Я и так летаю. Прибереги лучше яблочко для той, что будет действительно в нем нуждаться; для той, чье сердце и душу сумели приковать неразрывно к земле. А я — а мне зачем? Я и так летаю, на самом деле, уже летаю, Лили!

Лили задумчиво смотрела на отражение Жены в красной кожице яблока и понимала, что до той силы, что текла в жилах этой женщины, даже ей, разрушительнице целого города, было еще далеко.

Они поднялись на холмы, и всю дорогу Констеблева Жена держала Лили за руку, ведь была уже совсем не молода и ослаблена множеством родов. Оказалось, что на холмах собрались все до одной жительницы Прекрасного Города, и вокруг них беззаботно, словно бабочки, парили ведьмы; Лили осмотрела свою новую семью, всмотрелась в их испуганные, потерянные, счастливые лица, и убедилась, что среди них не было лица Луи.

И тогда она посмотрела на город: пылавший, словно в адском котле, словно в геенне, грязный, гнилой город, стоивший жизни стольким женщинам, что и сосчитать было нельзя, и теперь искупавший свои грехи в агонии город, город счастливых воспоминаний и кошмарных снов. От горизонта до горизонта не было видно ничего, кроме огня, и в этом огне уже могли догорать косточки Луи — а могли и не догорать.

— Если впереди нас ждет смерть, — произнесла Лили, не поворачиваясь к своим соратницам, — то я, Лили, предпочту смерть от рук сестры, чем жизнь в силках врагов.

— И мы с тобой.

Это сказала Отражение; Лили повернулась на ее голос, и ей вновь померещилось, что на голове Отражения росли два рога, из-за спины виднелись крылья, а тело было покрыто шерстью, и вовсе не была она похожа на Лили, а, напротив, была скорее кошмаром воплоти; но это видение исчезло так же быстро, как и появилось; да и не исчезни бы оно, Лили бы никогда не перестала видеть в Отражении себя. Может быть, она даже была такой же монстрой, может быть, она была такой же демоницей и убийцей; кто теперь рассудит, когда за спиной пылал пожар, и в его нутре погибло все, напоминавшее о прошлой Лили?

Подруга сжала ее руку чуть крепче, Лили словно снова вспомнила о том, что та была рядом, повернулась к ней, заглянула в ее глаза; в этих глазах не было ничего, кроме любви и веры, и это были те глаза, в какие она была готова смотреть до конца дней своих.

— Скажешь что-то напоследок? — спросила Отражение, видя, что Лили не отрывает взгляда от глаз Подруги. — Последнее напутствие перед тем, как мы отправимся в путь?

— Скажу, — отозвалась Лили спокойно. — Скажу.

И сказала, набрав полную грудь воздуха:

— Ах, какой погожий летний вечер!