Лили поднялась в воздух, высоко-высоко, до самого небосвода, и с благоговейным восторгом глядела вниз, на родной красивый город. Магия переполняла ее, сила текла по ее жилам, и весь мир казался всего лишь кукольным домиком, куколок в котором она могла переставлять сама, по своему разумению.

Без труда обратившись из голубки в муху, Лили проникла в тюрьму, ведь решетки не могли сдержать крошечное насекомое, и уже там, в грязных, пыльных коридорах, снова стала собой, снова раскрыла лепестки белого платья, но на этот раз грязь темницы не могла запятнать его подол. Как же странно все вышло! Прежде Лили понятия не имела, где в прекрасном городе спрятано такое ужасное место, как темница, ведь братик изо всех сил скрывал от ее нежных глаз столь ужасные зрелища; но в недавнем ужасном сне она сама оказалась здесь, и по воспоминаниям без труда разыскала это место наяву. Все было точно таким, каким помнилось, с одной лишь разницей: пленниц в клетках было в разы больше, и выглядели они куда страшнее, чем Лили могла себе представить.

По левую руку она увидела истерзанную, обритую наголо усталую женщину, едва способную поднять распухшие от слез веки; но стоило женщине увидеть леди в белоснежном платье за прутьями клетки, как она принялась яростно крестить себя ломаными пальцами в бессмысленном приступе набожности.

— Ангелица, ангелица господня!

— Я столь же ангелица, сколь ты — грешница, — заявила Лили спокойно. — Я ведь знаю тебя, не так ли, несчастная?

Женщина присмотрелась к ней, приподняла слегка голову, обнажив грязное слово, вырезанное на затылке, и воскликнула вдруг, собрав в этот возглас всю свою силу:

— Миледи! Вы ведь миледи Лили! Дева из особняка!

— Это так, — согласилась Лили. — А вы кто будете, матушка?

— Как же вам меня не узнать? Я ведь констеблева жена! Столько раз я была на ваших балах, пока еще была хороша...

— Констеблева жена! — воскликнула Лили так, словно узнала ее, хотя в действительности едва могла припомнить лысую, синюю, до костей худую тетку на своих вечерах. — Что же, он и вас позволил посадить? Собственную супругу?

— Что же удивляться, миледи? — залилась слезами констеблева жена, бессильно уронив руки вдоль тела. — Старуха я уже! Тридцать лет было! Завел себе молодую, а меня продал в ведьмы... меня, спустя пятнадцать лет брака... Пятнадцать лет!

Лили коснулась тюремной решетки, заставила магию протечь по жилам, окружить и разрушить камень, и решетка пропала, испарилась, словно и не было ее. Констеблева жена растерянно, испуганно уставилась на нее, но не могла ни пошевелиться, ни заорать.

— Не плачь, не бойся, и не молись, — сказала Лили, протягивая руку к ее истерзанному телу. — Ты свободна, как птица, и боль твоя будет отмщена.

А про себя Лили подумала: вот почему, стало быть, последний раз ей показалось, будто у констебля Белые Панталошки панталошки были уже не такие белые!

Магия перелилась в тело женщины, залечила раны, вернула оторванные ногти к пальцам, оздоровила клейменную кожу, и, мгновение назад умиравшая от истощения и боли, она без труда встала на ноги, зарумянилась, налилась привычной ее телу здоровой полнотой, и только улыбаться никак не могла начать.

— Что же это, миледи? Колдовство? Дьявольство? Пощадите!

— Ответ ищи в самой себе, — бросила Лили через плечо, проходя вперед. — Один бросил тебя в темницу и позволил своим людям пытать и насиловать, другая вернула тебе жизнь и отпустила на все четыре стороны. Что из этого дьявольство, что благодать — сама поймешь.

Контсеблева жена потопталась на месте, осмотрела себя, осмотрела темницу, и двинулась вслед за Лили.

— Я не дура, мне дважды говорить не надо, — крикнула она ей. — Я ваша, я вся ваша! Делайте со мной, что хотите! Только к мужу я не вернусь...

Лили кивнула и жестом приказала ей пойти следом.

Сколько их таких здесь было, измученных, изуродованных, униженных! Всех до одной Лили выпустила, излечила, подняла на ноги, и, что самое странное, совсем не чувствовала ослабления магии, не чувствовала усталости. Некоторые женщины плакали, и другие бросались их успокаивать, третьи шли за Лили и строили планы отмщения, четвертые оставались сидеть в растерянности, не понимая, не догадываясь даже, как теперь жить; но всех их, помимо нечеловеческой боли, еще горевшей в памяти, объединяло одно: предательство ближайших и любимейших людей.

Хотя нет, если так подумать, было еще кое-что: их всех объединяло и то, что ни одна из них не была настоящей ведьмой.

Горничную Лили отыскала в самой отдаленной, самой темной клетке, лежащей на полу в луже кала и блевотины, уже совсем без чувств. Ее, как и многих других, обрили наголо, и на белой коже краснели злые оскорбления, вырезанные лезвием; но страшнее всего Лили показались ее стопы, до черноты сожженные стопы, и лодыжки, на которых остались глубокие следы от каменных браслетов. Но что значили все эти раны, вся эта мерзость? Лили не дрогнула ни мускулом, когда садилась перед ней, когда брала в белоснежные ладони ее черное лицо, и когда магия, заполонившая ее тело, открыла Горничной глаза, Лили сказала лишь:

— Ты не предала меня, верная подруга?

Горничная, верно, думая, что уже погибла и предстала перед последним судом в лице Лили, улыбнулась и покачала головой, и прошептала чуть слышно:

— Умереть физически — это одно; умереть, предав сестру — другое.

И Лили, не брезгуя ни капли, поцеловала ее прямо в губы.

-- Я думала, -- шепнула она, -- что найду тебя уже мертвой, ведь столько дней утекло.

Горничная ответила лишь обессиленной улыбкой и со стоном наслаждения обмякла в руках госпожи.

Вокруг собрались женщины, полные жизни и силы, полные уверенности и праведного гнева, всего пару мгновений назад умиравшие в грязи по воле ближайших людей, и Лили, обведя их взором, вдруг осознала, что на самом деле вот она — ее армия, ее бессмертная армия. Не нужно ждать начала осени. Не нужно тянуть.

Горничная схватила Лили руками за плечи, подтянулась к ней, заглянула в лицо.

— Это не наваждение? Это вы, миледи?

— Конечно же, это я.

— Но откуда, миледи? Вас послал всевышний?

— Я сама пришла, — Лили помогла ей встать, хотя благодаря колдовству той не необходима была помощь, и, прижимая ее к себе, прямым взором посмотрела на своих соратниц. — Этой ночью город сгорит дотла. Если у вас остались дочери, подруги, питомицы, соберите их и выводите из города! Только те, кого вы изберете, увидят завтрашний день.

Женщины разбрелись, растерянные, испуганные, но по-своему счастливые; а Лили еще крепче прижала к себе Горничную и прошептала ей на ухо:

— Спасибо тебе, за все спасибо! Я довела тебя до тюрьмы, но я же и спасла; я надеюсь, ты согласишься пойти за мной, идти за мной, но не в роли служанки, конечно же нет; я надеюсь, ты не откажешь быть моей подругой.

Горничная склонила голову на ее плечо и прошептала:

— С первого дня... разве не была я скорее Подруга, чем Горничная?

Лили признала, что это правда.

— Собери все, что тебе дорого, и иди к кафедральному собору, — сказала она. — Мне еще нужно успеть закончить мое платье — у меня сегодня свадьба.

Горничная взглянула на нее испуганно, но прочла в глазах Лили до того поразительное спокойствие, что покорилась без лишних слов. Лили проводила ее торжествующим взглядом.

— Знаю, что ты наблюдаешь, Отраженьице, — прошептала она нежно. — Твоя маленькая Лили стала великой.

По приказу Лили со всех сторон, из всех углов тюрьмы сбежалась куча маленьких паучков, миллион, миллиард паучков, и все они принялись запрыгивать друг на друга, прыгать вокруг, ползать по ней, опутывая нежнейшими нитями ее тело; и вскоре вместо белого платья с розовым поясом на Лили появилось платье свадебное, белоснежно-серое паутинное платье, тонко облегающее все ее стройное тело, красиво подчеркивавшее ее талию, пуще прежнего белившее ее лицо и руки; позади пауки выплели до того длинный шлейф, что пришлось бы созвать пятерых слуг для его переноски, и каждый сантиметр, каждый кусочек платья был соткан в уникальный, как снежинки, узор, рассматривать которые можно было хоть целую жизнь. Лили была довольна, как никогда прежде.

Закатным солнцем она накрасила губы, тенью вечера подвела ресницы, лунным светом обернула голову, ведь невесте полагалась фата; и только лишь туфельки она оставила свои, человечьи, да и то лишь потому, что с вечером пришло и время отправляться под венец.

Не было женщины прекрасней в целом свете; не было женщины злее.

Стоило ей появиться у дверей собора, как к ней тут же хлынули слуги, перепуганные до полусмерти.

— Миледи! Вы пропали вновь, миледи! Мы не могли отыскать вас, миледи! Мы с ума сошли, миледи... Где вы были, миледи!

Лили выслушала их вопли с равнодушной приветливостью и коротко объяснила свое отсутствие:

— Я готовилась к церемонии.

В лунном свете ее паутинное платье сияло, словно серебро.

Слуги отворили перед нею двери, и Лили почувствовала, как вся толпа, собравшаяся внутри, на мгновение разучилась дышать. К ней бросился братик, но при виде необыкновенного убора задержался, замешкался; Лили посмотрела на него высокомерно-равнодушно, протянула ему руку, а другой опустила на лицо лунную фату.

— Не будем тратить время на разговоры, — почти приказала она. — Наш отец давно в могиле; извольте отвести меня к алтарю.

Братик взял ее руку, но все еще едва ли мог поверить в реальность происходившего, и взгляд его растерянно бегал из стороны в сторону.

— Вы... миледи... сестра... Лили...

— Жених ждет — не заставляйте жениха ждать, — прошептала она, подняла высоко подбородок, сама первая шагнула вперед, и выходило, что это она вела братика под венец, а не он — ее.

Жених в самом деле уже ждал у алтаря, смотрел пристально и напряженно на Лили, изучал сложные узоры волшебного платья и не мог поверить своим глазам. Она казалась неземной, ненастоящей, выдуманной героиней, своим очарованием подчеркивавшей уродство всего реального мира; и эта женщина, созданная, чтобы стать его собственностью, вдруг начала его до чертиков пугать.

— Это вы, Лили?

Он сам не понял, как сказал это; Лили же восприняла его страх спокойно, не удостоила и кивка в ответ, не повернулась в его сторону; только встала рядом, взяла свечу из рук служанки, склонила голову покорно. Жених кожей чувствовал опасность, шедшую от нее, мечтал удрать, желал удрать, но мог ли он упустить такой шанс обрести власть и почет? Нет! Это все наваждение, это все следствие его волнений, его бессонных ночей, проведенных в страхе за свою судьбу после пропажи Лили! Она не богиня, не демоница, не королева; она всего лишь мясная дырка на ножках, его окорок, его шлюха; она не может быть, по определению не может быть опасна!

Одно слово отделяло его от власти, одно лишь слово!

— Да, — Лили сказала это так легко, словно говорила не за себя, а за кого-то другого. Даже самому жениху сказать это было сложнее, ему было душно, храм как будто душил его, как будто лежал на нем, хотя на деле тянулся далеко-далеко в небеса белоснежными стрелками окон; и лишь со всей силы сжав кулаки, он сумел выдавить из себя нетвердое, шаткое:

— Да.

И рывком, нервным рывком сорвал с морды Лили уродливую серебряную тряпку, и обомлел.

Перед ним была вовсе не морда со свиным рылом, которую он ожидал увидеть, не прыщавая рожа уродливой, склочной бабы, не жирное хлебало небритой девки. Перед ним было очаровательное, беленькое, сладенькое, нежненькое личико девочки, с черненькими ресничками, красненькими губками, маленьким носиком и хорошенькими бровками; и коль сильна была его радость при виде этого бессмысленно-милого лица, столь же силен был и ужас, охвативший его, когда Лили открыла глазища, и он увидел, что в этих огромных глазищах не было ни капелюшечки страха перед ним.

Она улыбалась губехами, смотрела глазищами, широко развела ручища и ножища расставила уверенно, и сказала твердым, уверенным голосищем:

— Что же, ты в самом деле говоришь мне да?

Муж засмеялся нервно, сорвал вовсе тряпку, бросил к ногам и принялся топтать.

— Какая разница! Какая к черту разница! Как ты смеешь смотреть на меня, дура, как смеешь не реветь передо мной, уродина? Теперь я — твой владелец, я — твой господин, я — твой король; я убью тебя, если пожелаю, я отымею тебя, как захочу, я сломаю тебя пополам и до синевы изобью твою наглую морду; овца, свинья, корова, потаскуха! Не смей смотреть, не смей лыбиться, я выбью все твои зубы; рыдай, Лили! Вой, жалкая сука! Бойся меня, опасайся меня, сторонись и реви; помни, презренная, не смей забывать, что ты — моя вещь, что я наделен властью, что ты должна бояться меня! Не смей не бояться меня, Лили! Не смей смотреть на меня так... я купил тебя! Я тебя купил!

Лили шагнула к нему и с наслаждением увидела, что он пятится, что он боится, что чем громче он кричит, тем тише бьется его сердце.

— Сам себя ты можешь считать хоть папой римским, — заявила она, смеясь от души. — Но время покажет, кто из нас чья владелица. Теперь ты — мой муж, мой суженный; я буду твоей королевой, я буду властвовать, я растопчу тебя, проткну своим каблуком; и как бы ты ни рыпался, как бы ни рыдал и ни выл от всей силы, никогда тебе не удастся изменить одной простой вещи: я — миледи, а ты — жалкий соляной торговец! Но можешь не волноваться, запасы твоего товара не иссякнут: ты сможешь кормить людей солью своих слез, столько их я заставлю тебя пролить!

Она улыбалась, наслаждалась его растерянностью и испугом; а он видел, как она довольна, и не мог убедить себя, что она лукавит, что она врет.

— Потаскуха!

Его ладонь просвистела по воздуху, но не достигла цели; усиленная колдовством, Лили перехватила эту руку, дернула, подняла Мужа над головой, словно он был сделан из плюша и ваты, и швырнула его на пол храма, как ненужную вещь. Он крякнул, распахнул глаза, уставился на нее.

— Лили!

Лили задрала подол и впечатал каблук туфли в его живот, вложив в один этот удар всю обиду и боль, что накопились в ней с той ночи, когда их первый спор перешел в первую драку.

— Не смей! Не смей так говорить! Зови меня: миледи, госпожа, повелительница, но никак иначе! Не смей перечить, не смей повышать голос; теперь ты — моя тень, слуга, мой раб; ты сам сказал мне "да" на это! Целуй мои ноги.

— Ты сошла с ума!

— Целуй мои ноги, ублюдок.

Под взглядами гостей, под взглядом Братика, перед лицом храма, Муж вскочил на ноги, бросился в сторону, вжался в стену, ошалелыми глазами уставился на Лили.

— Иди к черту, иди к черту, безумная! Я не буду твоим мужем!

— Поздно, дружище! Ты уже им стал. А теперь — целуй! Исполняй свои обязанности; ты — моя вещь.

— И не мечтай!

Он метнулся в сторону, и даже со всей своей магией Лили не сразу поняла его план: он бежал на башню. Маленькая лесенка сначала не попалась ей на глаза, а теперь Муж казался слишком ничтожным, чтобы вообще пытаться его остановить; Лили лишь махнула на это рукой и решила, что окончательно разберется с ним при следующей встрече.

Был еще один человек, нуждавшийся в хорошем разговоре.

— Братец.

Он стоял в проходе, в отдалении от всех людей и от Лили, но смотрел только на нее; когда же она взглянула на него в ответ, что-то изменилось в его взоре, что-то животное появилось в его глазах, и он развернулся, бросился со всех ног прочь, прочь, вон из храма, подальше отсюда; но за дверями, на ступенях, столкнулся с Подругой.

— Ты!

— Вы!

Лили испугалась, что что-то дурное может произойти, подобрала подол, поспешила на помощь; но еще издали заметила, что весь Прекрасный город в эту ночь был сам не свой.

Братец стоял на ступенях и обернулся на голос Лили, посмотрел на нее ошалевшим взором.

— Лили... — прошептал он. — Что же это...

Лили знала, что это.

Всюду, в небе, на улицах, в домах, в переулках, везде были женщины, счастливые, довольные женщины, и они творили, что хотели, хохотали до слез, колотили стекла и вытаскивали за руки тех, кого желали спасти, а на плечах каждой из них сидели маленькие магические огонечки, призванные обратиться в пожар этой ночью.

— Это расплата, братец, — ответила Лили спокойно. — Подруга моя, все успелось.

— Все успелось, — подтвердила та неуверенно. — Только вот...

Она указала глазами в сторону, и Лили пошла посмотреть; там, на земле, распластавшись, лежал еще теплый Муж, и из его тела к небесам тянулись ветви яблони, усыпанные ярко-красными, сочными плодами.

— Вот как, — произнесла Лили равнодушно. — Башня собора! Неплохой способ убежать от меня туда, где не достану. Но яблоки...

— Яблоки грешника, — Отражение вышла из блестящей яблочной кожуры и приветливо подмигнула Лили. — Ты уже видела одно такое. Не так-то легко их вырастить, для этого нужно найти отбитого урода; но зато такие яблочки никогда не гниют... Советую сорвать парочку, пригодится!

— Яблочки из его плоти должны быть особенно солеными.

Лили спокойно прошла к дереву, не боясь, что кровь замарает ее свадебное платье, и осторожно сорвала с длинной, изящной черной ветки тяжелый, пульсирующий плод. Странно, но ей совсем не хотелось его вкусить; конечно, он не забыла его вкус, не забыла то удовольствие, что проклятые яблоки могли подарить, но вкус жизни теперь казался ей куда привлекательнее вкуса смерти.

— Великая Лили, огромная Лили, — обратилась к ней Отражение, — Все ли ты успела сделать этой ночью?

Лили осмотрелась, обвела внимательным взором улицу, и тут заметила, что Братика уже не было рядом. Там, где он стоял, теперь была лишь Подруга, и она глядела на Лили удивленно, но без страха и сомнения. На немой ее вопрос Подруга молча указала на особняк и пожала плечами; Лили засмеялась.

— Еще всего лишь пара дел, Отраженьице, — произнесла она, срывая с дерева Мужа еще одно яблоко и передавая его в руки Подруги. — Запомни, милая: если вкусишь это яблоко, в твое тело войдет демоница, и ты обретешь магическую силу; но как итог, если ты сумеешь перебороть свой страх, то весь мир станет тебе по плечу, одной тебе по плечу...

Подруга растерянно разглядывала яблоко, его натянутую рубиновую кожуру, его упругие, толстенькие бока, маленькую темную веточку наверху; и затем, глядя на Лили, Подруга вонзила зубы в красную мякоть, и кровь заструилась по ее подбородку.

— Если это позволит мне пойти с тобой дальше, быть с тобой дальше... пусть хоть тысяча демониц проникнет в мое тело!

Лили поцеловала ее в лоб и спрыгнула со ступеней храма.

Отражение осталась с Подругой, едва способной выдержать удовольствие от яблока; а Лили спрятала второе яблочко складки своего платья, и пошла по разрушенным улицам к особняку, сиявшему, словно бриллиант среди угля.