Сорок

На сорок дней Серёжа выпивает из высокого фужера сто грамм водки, не закусывая — сипит, морщится, прячет заслезившиеся глаза в сгиб локтя и терпит накатившее. 

<center>***</center>

Так же они делали в своей, подернутой неверной дымкой и дрожащим желтым светом под абажуром, юности. 

Это было чэ-пэ — чрезвычайное происшествие,”ох, что скажет ГорОНО”, “ебануться тапки гнутся”, дурацкое стечение обстоятельств, “а я говорила, что его нужно на учет в нарко- ставить”, и прочее, прочее, прочее.

Масштабы “чэ-пэ” поистине поражали воображение всех, волей-неволей причастных к ГКУ “Детский дом №17 “Радуга” — для события, ничего по сути не изменившего в ходе дальнейшего бытия это была большая честь. 

Щербатый и похожий на тумбочку Калиненко, красноглазый и с грибком на больших ногтях ног, никогда не распускал рук на Сергея — у него были дела интереснее.

Интересны они были настолько, что когда его нашли со вздувшимися венами на шее, полопавшимися капиллярами в глазах, и желтушным пакетом на башке, обтянувшим искаженное судорогой лицо, как обтягиваются пищевой пленкой синюшные куриные ножки в магазине, было сказано, что “ясно давно, к чему все шло” — Олег в красках живописал другу подслушанные у администрации детдома причины того, почему из комнаты вынесли калиновские вещи, почему Елена Васильевна плакала вечером, почему милиционеры стали частыми гостями, и почему старшим пацанам больше не удается выскочить ночью, чтобы покурить под грибком песочницы.

Сереже тоже хотелось иногда уйти в свои замечательные и интересные дела навсегда, но Олег был против.

Карась, старший, позже всех попавший в категорию “сирота” и видавший тепло родного дома даже не из телефона, и даже не на берегах Амура или Дона, сказал, что покойников, даже таких, как Калиненко, принято поминать. 

“Мы православные, с нами Бог”, — утверждал Карась. Еще карасев Бог, по словам воспитательницы, был милостив и защищал сирых и убогих. 

У Сережи в голове тогда щелкнуло что-то, и всё встало на свои места — у Бога точно есть черные крылья, рыжие волосы до плеч и изогнутые коготки, стучащие вразнобой по ночам под кроватью — а сам он испачкан в мазуте и сверкает желтыми глазищами, которые видят всё и всех.

На поминках, в полночь, сдвинули две кровати и накрыли поляну на сине-белых клетчатых одеялах — украденные из столовой три буханки кирпичика (одна из них уже заплесневела и старательно обрезалась), полчашки сахара, луковица лука, огурец, и две бутылки водки.  

Карась посетовал, что у них нет иконы и зачитал половину Отче наш, сбился на строках о прощении долгов, в сердцах кинув “блять”, и бутылка водки с луком пошла по кругу.

Сережу тоже растолкали и дали выпить — ведь калик перехожих всегда приглашали на поминки. Он обжег горло, расплакался, а на утро дышал на воспитательницу перегаром. 

Елена Васильевна тогда хлестко отвесила ему подзатыльник и пообещала сводить к директору. Сережа хлюпал носом, но стоически молчал, не выдавая своей почетной роли калики перехожего, которого потчевали на поминках. В глазах воспитательницы злости он не увидел — только странный блеск.

Наверное, она тоже хотела поучаствовать в поминках.

Сереже резко, до боли в сердце стало стыдно, что её не пригласили.

Уже позже, в восьмом классе, зубря параграф по химии, Разумовский порадовался, что водка не была паленой и никто даже не ослеп и не составил компанию Калиненко. 

<center>***</center>

Сергей сталкивает стакан на пол, хватает бутылку и пьет, ударяясь зубами о край горлышка.

Горло горит огнем, он шумно вдыхает воздух ноздрями и кажется, что сейчас его вырвет желчью. 

Марго безразлично-вежливо молчит. Её не радует, не злит и не тревожит ничто. Она не отвесит ему подзатыльник, не подержит волосы, пока он будет блевать, не назовет дебилом, и не погладит по выпирающему хребту, пока он ноет, что у него болит живот.

Разумовский лишь крепче вцепляется пальцами в бутылку — от нажима у него откалывается кусочек ногтя. Они вечно слоятся и ломаются зимой от недостатка питательных веществ — Сереже неоткуда было взять в святые годы своей юности витамины, фрукты и овощи зимой, но и сейчас он ничерта не ест, пусть и может себе позволить.

Из привычки ли, из нежелания ли.

Сознание и здравость смазываются, желание раскусить стеклянное горлышко, сожрать стекло, раскроить себе язык, десна и нёбо, бьет наотмашь — так же наотмашь он отшвыривает от себя бутылку, до дрожи в пальцах испугавшись самого себя.

Из разлетевшихся осколков пахнет спиртом.

Он пялится на телефон — в который раз.

Девять дней назад ему позвонила Елена Васильевна и тихо зачитала письмо из военкомата. “Её разорвали собаки, арматурой забили скинхеды, надломился предательский лёд” — Олег не любит, не любил такого накала бессмысленной драмы в песнях. Елена Васильевна извинилась в конце — неизвестно за что. 

Тогда резко заболело сердце и Сергей сбросил звонок. 

Нехорошо получилось.

Не по-людски.

Он тянется к телефону. 

Тепло родного дома — именно оттуда оно должно звучать.

В родной дом не положено входить таким, как он — уже не перехожий калика, не почти блаженный, уже куда хуже.

Сергей не узнает себя в темном экране телефона — в этом покрасневшем носе, иссиня-розоватых припухших веках, мокрых от водки губах, неровно обрезанных волосах (ножницы все еще воткнуты по треть лезвий в стол, а не в собственное горло, но этим не получается гордиться).

Голос он решает не проверять — связки ощущаются зажатыми в тиски после недельного молчания. 

Кажется, если сейчас заговорить, его контузит.

И он вновь будет молчать в телефон, с кровью из лопнувших барабанных перепонок по шее текущей.

“Я не прошел Афганскую войну и никому не желаю её пройти”, — шутил обритый почти налысо Олег, смазывая кровь из уха. 

Невзрачно худая стопка его писем лежит в сережином столе. Смазанная, зернистая и катастрофически маленькая фотография полузнакомого мужчины с автоматом в руках лежит под силиконовым с блесточками чехлом телефона. 

Родной покойник без опознавательных черт лежит в цинковом ящике.

Ты уже большой мальчик и тебе не нужна мама. Живи, как знаешь.

Большой мальчик воет в окружении батареи пустых бутылок. 

Сергей шепчет себе под нос первые строки Отче наш, оканчивая их карасевым патетичным “блять”, крестится два раза левой рукой — чернокрылый всевидящий Бог в мазуте улыбается ему из-под потолка.

— Спаси и сохрани, пожалуйста, Боже.