Он все никак не мог поверить, что жив. Когда сидел на раскачивающейся палубе корабля, по самую макушку закутанный в колючее шерстяное одеяло, и чувствовал на лице соленый ветер. Еще он чувствовал обжигающие взгляды людей, давление повязок на обрубок ноги, постоянное желание потрогать едва не перебитую веревкой шею и жгучую, неугасимую ненависть к себе, но ветер был самым приятным из ощущений. Только вот Лео никак не мог разобрать, делался он соленым от морской пыли или от его собственных слез? Пришлось провести по щеке рукой, чтобы убедиться, не плачет ли он как тогда, в день своей собственной казни, потому что его не покидала уверенность, будто тот день так и не закончился. Быть может, не закончится никогда. Без всяких палачей он продолжал казнить себя сам — собственными мыслями, сожалениями и памятью, и уж здесь-то помилование ему никак не светило.

По мере того, как приближались родные берега Инглии, таяли остатки его самообладания. Хотя о каком самообладании можно говорить, когда жизнь пережевала тебя и выплюнула — жалкое подобие человека, раздавленное, изувеченное и физически и морально почти уничтоженное? От его славы Молодого Льва, от его ожиданий, от него самого осталось только зудящее, истекающее кровью чувство вины. Как он вообще мог думать, что все получится? Что борется за "правое дело"? Теперь это правое дело завело его и всех, кто с ним был, в самую глубокую задницу, которую только можно было представить. Нет, которую он даже не представлял!

Лео в очередной раз украдкой посмотрел по сторонам. Недавно он поймал себя на том, что боится встречаться взглядом с людьми. Он, прославленный герой, боится посмотреть в глаза даже собственным солдатам! Даже собственной жене, в конце концов. Немыслимо.

На самом деле, его людей рядом оставалось немного. Несколько инглийских солдат, кто сражался с ним бок о бок еще на севере — король Орсо милостиво освободил пленных. Большинство из них обязали работать на благо безвинно пострадавшего города: разгребать руины и отстраивать новые дома, — но некоторые, в основном раненые, смогли отправиться на родину уже сейчас. Всего один корабль против той флотилии, что покидала северные берега, казалось бы, вечность назад. Всего один корабль из всей его хваленой армии! И еще Савин, которую нещадно тошнило от качки, так что она почти не показывалась из каюты, но тоже оставалась с ним, хотя Лео казалось, что она не очень-то хочет его видеть. А вот стражники короля, наоборот, смотрели постоянно, следили, будто он мог сбежать куда-то по дороге, сигануть рыбкой в море или улететь, размахивая костылем как единственным крылом. Один из них стоял рядом, лениво прислонившись к мачте, то и дело поднимал руку к глазам, чтобы взглянуть на горизонт, а потом опускал ее вновь и принимался насвистывать какой-то фальшивый мотив. Другой сидел на скамье, обсасывая хвостик сушеной рыбины. Их постоянное присутствие ни на миг не позволяло Лео усомниться в том, что он все еще под арестом, и то, что он был избавлен от петли, ничуть не уменьшает его вины перед короной. Свою же вину перед друзьями, перед погибшими ни за что верными солдатами Инглии, которые готовы были идти в любой бой только лишь за его именем, он не мог измерить и сам.

Сначала появились чайки. Одна из них, самая наглая и жирная, уселась прямо на нос корабля, покосилась правым глазом, встряхнула перьями и, громко крикнув, улетела. Даже в этом крике ему чудилось осуждение, презрение и насмешка. Затем впереди, далеко за туманной взвесью, показались очертания берега, но никакой радости от их вида Лео не ощутил. Он много раз представлял, как будет возвращаться с победой, в сиянии своей разросшейся славы, с добрыми вестями. В блуждании по мокнущим в дождях негостеприимным берегам Стоффенбэка он жил этими мыслями, спасался ими от гнетущей реальности. Он вдохновлялся ими с первого дня, когда Ишер только заронил в его голову мысль о свержении Закрытого совета. Засыпал с ними, лелея, как мать долгожданного первенца. Свалившаяся на голову реальность разметала их осколками грязной чашки, которые было не собрать и не склеить никакими усилиями. Теперь, возвращаясь домой, он мечтал пойти ко дну — в прямом смысле, потому что в переносном и так уже зарылся носом в самый глубокий ил.

Проклятый Орсо оставил его в живых словно в насмешку, чтобы показать свою власть. Смотрите, вот он — великий король Союза, в его силах казнить и миловать по одному только слову. Лео больше не чувствовал благодарности за сохраненную жизнь, как было там, на эшафоте. При ближайшем рассмотрении он не мог понять, зачем такая жизнь вообще нужна — жалкое существование прикованного к постели калеки, всеми презираемого и запертого в тюрьме изменника. Ему стоило бы погибнуть в сражении, уйти героем — вместе с тем Молодым Львом, о котором писали помпезные памфлеты. Но почему же Горст так и не нанес удар?

Он не мог посмотреть в глаза людям Инглии, что ждали его на берегу. Тем, чьих братьев, мужей и сыновей он увел за собой на войну. Бессмысленную, не имеющую к ним отношения войну... И не смог привести обратно. Он не привел даже своих лучших друзей, оставив их под слоем грязи и пепла, в неизвестной братской могиле, которую сам ни разу не посетил. Это был полный крах и как правителя, и как полководца. Он не мог посмотреть в глаза собственной матери. Особенно ей, ведь она, как всегда, оказалась ужасно права во всем.

Когда очертания суши и выросших на ней портовых строений сделались совсем отчетливы, рядом появилась Савин. Выплыла из своей каюты, одной рукой опираясь на локоть верной темнокожей служанки, другой поддерживая огромный живот. Она устремила взгляд на приближающийся берег, заполненный высыпавшими навстречу людьми, такими маленькими, что их с трудом можно было отличить друг от друга. Лео тяжело поднялся. Прежде ему никогда не приходило в голову, что стоять на покачивающейся палубе может быть так трудно — но тогда у него было еще две ноги и целый вагон уверенности в себе. С тех пор и того, и другого уменьшилось ровно в половину.

— Нам точно нужно туда идти? — спросил он, блуждая взглядом по встревоженным лицам столпившихся горожан.

— Если тебе здесь нравится, можешь остаться на корабле и поселиться в трюме, — угрюмо отозвалась жена. Лео еще никогда не слышал, чтобы она говорила с ним так резко, точно забивала гвоздь в хрупкую скорлупу их отношений, но он, несомненно, заслужил это.

***

Их не встречали восторженные приветствия, дорогу перед сходящими с корабля не усыпали цветами. Все смотрели с надеждой, с ожиданием, со слезами на глазах, и Лео вдруг понял, что они уже все знают. Знают о его поражении. Он встретился взглядом с женщиной, которая держала кричащего младенца, и споткнулся на трапе. Его поймали под локоть — один из стражников, как нельзя кстати оказавшийся рядом. Лео сжал зубы, удерживая в себе резкий и неразумный порыв вывернуться из хватки.

Стражник почти уважительно провел его от трапа к закрытой повозке, которой правил молодой инглийский офицер. В любое другое время Лео возмутился бы и с презрением отказался лезть в душную тарантайку, но не теперь. Он больше был не в состоянии ехать верхом, даже на самой выдрессированной лошади, поэтому с обреченностью сел в экипаж. Савин, сохраняя удивительную твердость духа, еще говорила с кем-то из столпившихся на причале: не то утешала, не то обнадеживала. Ждать ее было почти так же невыносимо, как ждать собственной казни.

Ему показалось, что кто-то из толпы смотрит прямо на него пристальным, немигающим взглядом. Впрочем, на него смотрели многие — Лео шел, опустив взгляд к земле, сгорая от стыда и молясь о том, чтобы не упасть хотя бы на виду толпы, но он затылком чувствовал, что все внимание обращено к нему и к спускающимся с корабля. Подумать только, спрыгивая у берегов Союза он был впереди всех, а сейчас двигался последним с черепашьей скоростью. Правда, тогда у него было вдвое больше и ног, и уверенности.

***

Он мог бы сколь угодно корить и жалеть себя попеременно, но жизнь тем не менее продолжалась, и продолжалась дорога, несказанно долгая дорога к новому пристанищу этой жизни. Тряская карета, наконец, остановилась — Лео не волновало, где именно, он мог думать лишь о том, как горит его оставшаяся нога от подпрыгивания на каждой кочке, и как это ощущение все больше сводит его с ума.

Когда он выбрался на воздух, его глазам предстал серый загаженный двор. В принципе, ничего особенно стоящего внимания в нем не было: разбитая брусчатка под ногами, не в меру разросшиеся терновые кусты вдоль забора, копошащиеся в грязи рыжие куры, облупленная стена крепенького, но видавшего лучшие времена маленького особнячка — пожалуй, вдвое меньше, чем был его дом в Остенгорме. Никакого уюта. Облупленная лепнина над крыльцом всем своим видом грозила развалиться, ворота душераздирающе скрипели от ветра. Но этот двор и этот особнячок выглядели как жилище какого-нибудь мелкого чиновника или обедневшего дворянина. Выглядели... совершенно не похоже на здание тюрьмы, которую Лео ожидал увидеть.

Вся Инглия — сама по себе одна большая тюрьма. Так думали в Адуе. Если кто-то упоминал там это место, то почти наверняка подразумевал именно рудники, на которые ссылали преступников, вонючие шахты и вереницы подавленных, изможденных, раскаявшихся — или прикидывающихся раскаявшимися — людей. Столичные аристократики видели ее только в таком свете и вспоминали о ней только когда Костлявый заносил руку для подписи над новым приговором. Сейчас Лео поймал себя на мысли, что ждал того же, хотя сам же всегда презирал такое отношение к своей родной провинции.

— С прибытием, Ваша Светлость, — громыхнул один из стражников. Потом кашлянул, вероятно, раздумывая, стоит ли Лео по-прежнему так называть. — Теперь этот дом станет вашим новым жильем. Как государственному преступнику, вам запрещено покидать его территорию под какими бы то ни было предлогами.

Лео тупо кивнул.

По-правде, ждал он гораздо меньшего. Да и чего вообще можно ждать, когда петлю затягивают на твоей шее? Так до конца и не осознав свое везение, Лео запрыгал в сторону крыльца. Каких-то двадцать шагов от повозки... Человек, подхвативший у темнокожей компаньонки саквояж с вещами Савин, преодолел их почти бегом, не замечая выщерблен в брусчатке, и взлетел на крыльцо. Лео проследил за ним с завистью. Он сам весь взмок, пока добрался до заветных дверей, распахнутых в подобии гостеприимства, а за ними, в маленькой жалкой гостиной, стояла леди Финри.

Она выглядела сильно постаревшей. Еще более постаревшей, чем в порту Остенгорма, когда пыталась отговорить его от вероломной затеи, что он вбил себе в голову, целую вечность назад. Ее щеки запали, обнажив острые скулы, в некогда темных и шелковистых волосах белела седина, вокруг глаз собрались глубокие складки, как у древней старухи. Лео внезапно испытал к ней горькую жалость, подумав, что она не заслужила такое наказание, как ее сын. Для утешений или оправданий просто не находилось слов… А затем Финри подступила к нему и зло, с размаху, залепила звонкую оплеуху.

— Ты подвел Инглию.

Лео раскрыл рот. Жалость к ней моментально сменилась обидой. Она что, будто не видит, как он и без того страдает? Что уже получил сполна свое наказание, расхлебывать которое вынужден будет всю жизнь? Но он не мог винить в этом никого, кроме самого себя. И обижаться стоило тоже только на себя, поэтому он усмирил гордость.

— Я знаю, мама.

Она содрогнулась. В этот момент на ее глазах блеснули слезы, и Лео испуганно отшатнулся. Он никогда не видел, чтобы она плакала, даже на похоронах отца или на похоронах ее отца — ее глаза оставались сухими, а сердце словно бы выкованным из железа. Он не подозревал, что она вообще умеет плакать, и это стало для него неприятным открытием. Уж лучше бы кричала и топала ногами, лучше бы била его дальше, но только не эта затаенная боль в глубине взгляда, не эти крупные редкие капли, что скользят по щекам, оставляя блестящие дорожки на бледной коже.

— А ты знаешь, как сильно я боялась за тебя? Твой дед был казнен за измену. Повешен, как собака. Я так боялась, что ты пойдешь по его стопам и повторишь эту судьбу…

Обмякнув, опустив взгляд к обшарпанным половицам, она подалась вперед, обняла, прижав его голову к своему плечу. Почти как в детстве, только сейчас ему приходилось для этого наклоняться, а ей – вставать на цыпочки. От нахлынувшего воспоминания, от ощущения того, что в этих объятиях он, наконец, дома, от ее тихого, слабого голоса он почувствовал, как у него самого защипало в глазах и в носу. Дома…

***

Это поместье оказалось лучшим, на что он мог рассчитывать после всего. Нет, тем, на что он не мог даже надеяться. Резиденция лорда-губернатора канула в небытие вместе с титулом и славой непобедимого полководца, которой Лео так желал и которую так легко утратил, но каким-то чудом свыше он оказался не на дне выгребной ямы, не в застенках Костлявого, а здесь. Дом был старым, давно отжившим лучшие времена. Прежде им и вправду владел мелкий дворянин, покончивший с собой из-за неразделенной любви к молодой дочке соседа. Обветшалые стены словно бы сохранили тоску и обреченность его последних дней; Лео смотрел на них, порой думая, не станут ли они и его последним прибежищем. Он сам себе напоминал живого мертвеца и находил некую иронию в том, чтобы жить в доме, оставшемся от мертвеца уже закопанного.

Дни здесь тянулись невыносимо медленно и бесцельно. Перетекали один в другой так, что смывались границы. Если прежде Лео изнывал от того, сколько скучных обязанностей на него свалилось, то теперь его еще больше донимало безделие.

Он мог целыми днями не вылезать из постели или делать это только для того, чтобы пару раз окинуть пустой двор таким же пустым взглядом. Он почти не спускался со второго этажа, где располагалась его спальня – лестницы стали не просто докучливой трудностью, а совершенно непреодолимой преградой. Он не мог позволить слугам просто таскать себя, как соломенный тюфяк, хотя тот верзила, которого Савин держала при себе со времен Вальбека, несомненно, мог поднять его одной рукой.

Из-за вынужденного затворничества, из-за запрета покидать поместье и полного отсутствия дел Лео проводил в одиночестве слишком много времени, чтобы перестать думать. Он снова и снова представлял сражение под Стоффенбэком, возрождал в памяти лица дворян из открытого совета, которых так опрометчиво считал своими друзьями, в особенности – лживого и трусливого Ишера, этого клопа в накрахмаленной рубашке, при мысли о котором к горлу подкатывало бешенство и Лео хотелось что-нибудь разбить. Иногда он думал о Рикке. Видела ли она их поражение своим Долгим взглядом? Возможно, если бы она сказала об этом, все вышло бы иначе… Возможно, он отступил бы, лучше подготовился, спросил совета у матери… В глубине души он знал, что отвратить его от задуманного в тот миг не могло и предсказание самого Первого из магов, не то что какой-то девчонки, но ему нравилось представлять, что кто-то другой ответственен за провал не меньше, чем он сам.

Очень часто во сне к нему приходили лица его друзей. Он не помнил ни одного убитого им в тот день, но вспоминал с губительным отчаяньем, как смотрел на него Йин в последний момент — с решительностью и обреченной преданностью; как пузырилась кровавая пена на губах Антаупа, когда он продолжал держать знамя Инглии, уже не чувствуя пальцев. Эти лица стали для него кошмаром хуже, чем осуждение живых — а он столкнулся и с тем, слышал порой, как кто-то недобро ругается на дворе, как Броуд своими мощными кулачищами выпроваживает этих говорунов прочь.

Раз в неделю его навещал лекарь. Хмурился, осматривая ногу — ту, которая еще оставалась на месте и болела вдвое сильнее из-за возросшей на нее нагрузки, — делал какие-то вонючие примочки, которые все равно не приносили облегчения, и уходил до следующего визита. Культя левой зарастала гораздо лучше, чем та старая рана, и бывало, что в самые плохие дни, когда встать с постели казалось настоящей пыткой, Лео задавался вопросом, почему ему не отрезали обе.

В один из таких дней, начавшийся с нудного и уже по-настоящему осеннего дождя, к нему постучался Остер — старый слуга, присматривавший за домом еще до их прибытия. Деликатно поскреб дверь, но не дождался ответа, поскольку Лео лишь накрыл голову одеялом и попытался сделать вид, что ничего не слышит. На мерзкую погоду у него разболелась не только нога — точнее, не только <i>существующая</i> нога, — но и та, которой не было, и следом, как будто этого все еще было мало, появилась ломота в пальцах левой руки.

— Ваша Светлость, вам доставили посылку, — сообщил Остер всегда одинаково нудным голосом. Порой при взгляде на него создавалось впечатление, что его достали совершенно все в округе, хотя, может быть, это больше относилось к самому Лео, и он просто видел в чужих глазах свое отражение.

Сообразив, что старик все равно уже вошел и вряд ли поверит, что он спит, Лео сел. В сером угрюмом свете от окна матово поблескивал металл, переливались шестеренки и отбрасывали тень большие круглые колеса. Открыв рот, Лео смотрел, как Остер подкатывает к кровати и разворачивает слегка поскрипывающее кресло — точно такое же, как то, в котором сидел Костлявый, когда им довелось встретиться, только сверкающее новизной.

— Я-я… — проблеял он, пребывая в недоумении. — Я этого не заказывал.

— Его заказала ваша жена, — спокойно отозвался Остер. — Помочь вам пересесть?

Холодный металл и темная кожа обивки заставили Лео передернуться. Он вновь представил отвратительную улыбку Глокты, словно говорящую ему: «А ты думал, что лучше меня? Моложе, здоровее, сиятельнее? Что же, теперь мы на одном уровне…»

— Не стоит… Не сейчас. – Бросив неприязненный взгляд на кресло, точно на обнаруженную в комнате змею, он отвернулся к стене и засопел. Зачем Савин вообще его купила? Ездить от кровати до нужника? Ведь дальше ворот ему все равно нельзя.

Он вспомнил, что еще не видел Савин сегодня. Собственно, не видел ее со вчерашнего дня, а даже не вечера — в последние дни она с ним почти не разговаривала, слишком разочарованная в его талантах и слишком подавленная масштабами поражения. А без ее вдохновляющих слов, без ее уверенности в себе и в будущем Лео чувствовал, что обречен. Уж она бы нашла подходящие слова, чтобы приободрить его, нашла бы какой-то смысл для дальнейшего существования, поставила цель… Ему требовалось срочно услышать, что все будет хорошо.

— Остер, а где она сейчас?

— Леди Савин уехала.

Лео немного сник.

— Она снова отправилась на эти свои шахты?

Выходило, что ее может не быть до вечера… Но Остер покачал головой.

— Она уехала совсем. К своим родителям, кажется, в пригород Адуи.

Лео показалось, что ему заложило уши. Савин – ушла от него? Вот просто так взяла и ушла? Это не укладывалось в голове, не умещалось даже в самые мрачные ожидания. Невольно вспомнилось, как Орсо признавался ему, что некогда Савин отвергла его предложение. Тогда Лео казалось, что он действительно выиграл — на его стороне была армия крупнее, у него был запал и она — лучшая женщина Союза… Теперь не осталось ничего.

***

С тех пор дом совершенно опустел. Вместе с Савин уехали ее гуркские слуги и семья Броуда, оставив тишину в пустых комнатах, а вслед за ними ушла и последняя надежда.

Мать приходила к нему по утрам, безжалостно распахивала шторы, впуская новый день, но смотрела на сына с таким скорбным лицом, от которого становилось тошно. Иногда они вдвоем играли в шахматы. Лео ненавидел эту игру, но Финри считала ее полезной и, может, даже захватывающей, если бы он не проигрывал, едва успев начать. В такие минуты она неизменно рассказывала о том, какие вести долетают из Остенгорма, а порой, и из самой Адуи, что происходит вокруг и даже о таких мелочах, как то, сколько пшеницы собрали на их новом — и теперь единственном — поле. Она прилагала все усилия, чтобы разговорить его, но, как любой больной человек, Лео мог думать лишь о собственной боли.

Он предпочитал сидеть возле окна, потому что там, внизу, было заметно хоть какое-то движение — то пробегала взлохмаченная собака, то проходил старый Остер, волоча за собой вилы или задушенную курицу для похлебки, то бледным призраком бродила Финри, собирая в букет редкие северные сухоцветы. Он думал о том, как много мог сделать и как много упустил, просто-напросто проворонил, когда жажда подвигов и славы заволокла ему глаза. Он не гулял с матерью и не дарил ей цветов с тех самых пор, как был ребенком. Все их разговоры сводились к спорам, противостоянию, попыткам доказать, что он способен сам решать за себя и за других — и вот к чему привели его решения. Он приходил к Савин только когда у него возникала какая-то проблема, решение которой он не мог придумать сам, или когда они встречались в спальне. Чаще она сама приходила к нему в спальню, а он не знал, как себя вести с ней днем. Понимание женщин вообще никогда не было его сильной стороной, особенно женщин столь загадочных и властных. Он не умел быть хорошим другом, постоянно подкалывал товарищей, стараясь самому выглядеть лучше на их фоне, посмеивался над поражениями во время тренировок. И он обидел, пожалуй, лучшего человека, что был рядом с ним, всегда терпел его замашки и, несмотря ни на что, поддерживал... Может, Юранд и был извращенцем, но Лео не мог припомнить ни одного раза, когда бы он подвел или не сдержал слово. Если бы иметь хоть немного его стойкости!

Он продолжать корить себя и жалеть, словно старый кмет над разбитым корытом. Каждый день с особым старанием Лео отковыривал коросты с едва подживших душевных ран, находил в них все новые и новые глубины, и тогда его посещала мысль, что физическая боль не так уж и плоха — по крайней мере, ей никогда не сравниться с теми мучениями, что могли доставить одни лишь воспоминания о масштабах собственной глупости.

От этого занятия его отвлекал Остер, приносивший обед или ужин прямо в спальню, или мать, навещавшая обычно по вечерам, или лекарь, если наступал день его визита, но в тот момент, когда стук в дверь раздался в этот раз, Лео не ожидал увидеть никого из них. Блеклое осеннее солнце еще не доползло до полудня, для еды было слишком рано, а лекарь побывал вчера... Да и сам этот стук — уверенный, громкий, звучный — такой нечасто раздавался в стенах его нынешнего дома.

От звука Лео вздрогнул. Совершенно неподобающее волнение сжало его желудок, заставило хрипло откашляться прежде, чем пригласить войти. Королевский гонец с указом возвратить на виселицу? Письмо от Савин, все же пожалевшей о поспешном бегстве? Особенно недовольные соседи, которые не смогли простить ему всех жертв отгремевшего похода?..