Мы просто слишком поздно нашлись.

      Несмываемые следы от кружек на тёмной деревянной столешнице раздражали, но я не могла отвести взгляд. На что мне ещё смотреть?

      Такое случалось, мы не первые и не последние. Это не запрещено, не осуждается обществом.

      Один, два, три… шесть круглых отпечатков.

      Просто такие истории всегда и для всех хреново заканчивались.

      Мне всю жизнь внушали, что родственная душа сделает мою жизнь прекрасной и понятной. Все расставит по местам… Интересно угадать, какой из шести появился первым?

      И их история тоже кончится хреново.

      Отабек это знал, как знал, что утром над Казахстаном встанет солнце. По его кирпичной роже видно, что знал.

      Интересно, есть здесь и его круг? Может, вот эти два? Они немного отличаются…

      И Жан, конечно, тоже знал. Просто включал своего жизнерадостного долбоёба с отставанием в развитии. Видимо, как обычно.

      «Хе-хе-э-э-э-э, гляньте-ка, какой я весёлый! Неунывающий гороховый шут к вашим услугам! К вашему сведению, я никогда не пользуюсь подставками под стаканы, потому что это скучно».

      Но то, что он съел эту горькую таблеточку, было бы понятно любому. Это сквозило во всём: в неврастеническом смехе, в лихорадочном блеске глаз, в этом отчаянном жесте, которым Жан прижимался переносицей к его шее и замирал трепетным трусливым оленёнком. Думал, я его украду. Думал, что я не вижу. Мне и не нужно было видеть. Мы же хреновы соулмейты, я это чувствовала спиной, даже считая пятна на испорченном столе в его кухне. Нерушимая связь была между нами. Брак, заключённый на небесах ещё до нашего рождения.

      Эти двое голубков были в полной жопе.

      Жан со стуком поставил две чашки чая. Одну себе, другую передо мной.

      Отабек подложил под свою кружку с кофе пробковый коврик, передал мне блюдце, не подходящее к чашке рисунком, второе блюдце поставил рядом с Жаном и перенёс на него чашку.

      Что ж, одним вопросом меньше.

      Мы все были в полной жопе.

      Меня потянуло первую: тянуло сюда, прямо в этот дом, где моя пара, мой связанный, моя жизнь. Это удивительная редкость — кто ещё мог похвастаться такой крепкой связью?

      Теперь я сидела тут, рассматривала цветочки на обоях и слушала этот бред про то, что моё место уже занято кое-кем поинтереснее. Кое-кем на коньках, на байке и на кураже.

      Мы были в полной жопе, и все это знали.

      Поэтому когда дерьмо полилось со всех кранов, никто не был удивлён. Конечно, все приложили ладони к щекам, обрамляя рты, собранные в трагичную «О», но никто на самом деле не удивился.

      Меня увезла скорая немногим позже Жана. Нельзя надолго разлучаться с соулмейтом.

      Сначала мы соблюдали правила, регулярно виделись, родители даже сняли мне дом поближе. Но эти свидания были почти так же болезненны, как их отсутствие. В итоге мы встречались только когда боль становилась невыносимой. Взаимная злость усугубляла ситуацию. Нельзя злиться на своего соулмейта.

      Мы несколько месяцев вытягивали неизбежное, за лысый хвост, с садистским удовольствием. А неизбежное устало цепляться когтями и чуть не уложило нас по гробам.

      После того случая два Ромео честно пытались. Отабек честно отпустил Жана и ускакал в свои степи. Жан честно остался со мной. Мы отделались малой кровью: Жан слил Чемпионат Мира, а я один семестр института.

      На финале Гран-при в Барселоне Жан сделал мне предложение. Я согласилась.

      Жан не хотел, Жан просто злился на Отабека.

      А я не и знала, чего я хочу.

      Но я точно не хотела на тот свет раньше времени.

      Вдвоём мы бились в агонии три года. Смешно подпрыгивали, как две пучеглазые рыбы, в нашем маленьком домике, огороженном белым заборчиком от счастливого мира, с ржавеющей барбекюшницей во дворе и увядающей капустой на грядках.

      У нас не было этих серых бытовых проблем, которыми пугают молодожёнов. У нас было очень много Жана. Жан был в каждой комнате, валялся в каждом пыльном углу, если не сам, то цветными фотографиями, золотыми кубками, гитарами и красными олимпийками буквально заполнял всё свободное пространство. У него были идеи, у него были планы, проекты, концерты, благотворительность, тренировки, соревнования, победы, банкеты. Он был везде и непременно таскал меня за собой. Казалось, этот человек вообще не может быть один.

      Он начинал десятки дел одновременно, а затем сваливал это на меня, на родителей, в мусорный бак. Иногда он замирал. Это были очень плохие дни, тогда на тренировки его приходилось водить за руку. В такие времена я предпочитала сидеть на обезболивающих. Две розовые таблетки, два раза в день, натощак, запивать водкой.

      Я чувствовала, как исчезаю. Как будто моя жизнь состоит из Жана, его настроений и его начатых дел.

      Отабек первый написал мне на почту.

      Fucking little Kazakh:

      «Привет, Изабелла. Как он?»

      Признаться, я не ожидала, что он посмеет. За всё время он ни разу не пытался связаться с Жаном и игнорировал все его сообщения. Я видела эти регулярные письма, смс и неотвеченные звонки Жана. Сначала проверяла его телефон после особенно сильных приступов боли. Потом перестала. И так было понятно, что вот сейчас Жан написал Ему и не получил ответа.

      Я ненавидела этого наглого чурбана, который одним своим существованием уничтожал всю мою надежду на нормальную жизнь. Но я отлично понимала, что когда-то этот мостик сработает и в другую сторону. А ещё я понимала, что он не виноват. Никто из нас не был виноват.

      Я стала писать Отабеку о Жане. Ничего особенно личного, всё в общих чертах. Потом немного личного. Потом не только о Жане.

      В конце концов, у нас с Отабеком было много общего. Очень много одного человека.

      От меня Отабек узнал, что иногда мы с Жаном даже были счастливы. Мне не было стыдно это писать. Не было его жалко. Но если это ранило, то он не подавал вида. Даже изображал облегчение. А может, не изображал.

      В ответ он написал мне инструкцию к Жану в депрессии.

      Я написала ему, как первые полгода было очень тяжело, и как теперь терпимо, а иногда даже отлично. Но не во время соревнований. На соревнованиях Жан видел Его. Тогда Жан разваливался на части и всё превращалось в ад.

      Я рассказала, что в такие периоды я начинала пить. А иначе улыбочка не намазывалась на губы вместе с красной помадой. А там были журналисты, камеры и драные фанатки. И я среди них, с дурацким флажком в одной руке и стаканом «прохладительного» в другой.

      В тот злосчастный раз, когда на открытой тренировке перед соревнованиями Отабек сломал ногу, я не выходила из запоя две недели. С тех пор каждый второй стакан я поднимала за его здоровье. Каждый первый — за то, чтоб он сдох. О чём ему и сообщила. В ответ Отабек написал мне восемнадцать способов отвлечения Жана от навязчивых идей.

      Два раза после прокатов в Канаде Отабек пил со мной в том маленьком баре, который я обычно посещала одна. Он нравился мне за тишину, полумрак и смазливого бармена.

      Было так мило со стороны Отабека составить мне компанию.

      При личных встречах говорить с ним о Жане было невозможно. Я не могла смотреть на это его лицо в тусклом свете желтых светильников. На этот взгляд. Думаю, я никогда не смотрела так на Жана.

      Я катала пустую граненую рюмку по отшлифованной локтями барной стойке и спрашивала Отабека о его жизни. Не то чтобы он был мне интересен. Но я хотела знать, как он выживает со своим соулмейтом.

      Оказалось, с Юрой было гораздо проще, чем со мной. Юра просто ненавидел все правила. Юра мечтал прожить жизнь на обезболивающих, только бы пойти против системы и доказать всем что-нибудь.

      Особенно после того, как обнаружилось, что его возлюбленному Никифорову выпал совсем другой Юрец. А нашему Юре достался Отабек. Ха-ха.

      Юрочка всё понимал и никогда не упрекал Отабека. Отабек так и говорил: «Юрочка». И его взгляд теплел и становился нежным. Думаю, я никогда не смотрела на Жана и так тоже.

      За что же Отабеку достался такой парный? За что Юрочке достался такой пендель?

      — Я тоже спросил его об этом. — Отабек брякнул льдом, и бармен шустро заменил стакан на полный. — А он рассказал мне историю: «Знаешь, Бека, у моего деда была сестра. Её соулмейт оказался полным дерьмом и психопатом. Регулярно избивал её, от большой любви. Он тащился от её ненависти. Сделать ничего не могла — ей не верил никто, даже дед. В общем, она его убила по итогу. Зарезала. А с таким, сам понимаешь, жить потом только в Кащенко». — Пил Отабек как-то красиво и пьянел очень быстро. — Понимаешь?

      — Кащенко? — рюмка уплыла, на её месте появилась другая, со снежным ободком. Долька лимона выделялась единственным ярким пятном во всей этой грёбаной ситуации.

      Отабек разглядывал свой стакан и не спешил объяснять. Да всё и так было понятно.

      Рот обожгло холодное. Горькое. Соленое. Кислое.

      Синопсис моей жизни.

      Бармен стрелял глазами в Отабека, а Отабек рассказывал, что таблетки им с Юрой почти не понадобились. Они проживали это вместе, как и полагается родственным душам из школьных учебников. Отабек горел, и Юрка горел с ним. Они бы так и сгорели заживо, если бы не лёд.

      Тонкая корка льда держала их на поверхности. Двигайся: танцуй, летай, воюй. Только не останавливайся ни на секунду. Попробуй они замереть и подумать — лёд треснул бы, оставив на их месте чёрную полынью. Программы, соревнования, медали и призовые места. Бронза, золото и серебро.

      Отабек отправился провожать бармена, а я отправилась в другой бар.

      Я не могла как Юрка. Я не хотела никому ничего доказывать, я хотела нормальную жизнь. Но намёк про эти их коньки и медальки я поняла. Жан, если подумать, тоже так и выживал.

      У меня не было льда. Я была слабым звеном в нашем квартете.

* * *

      Как бы я ни пыталась перенаправить своё недовольство на Отабека, в какой-то момент моя злость, конечно, сказалась. Не могла не сказаться. Даже школьники знают: «Нельзя злиться на своего парного, от этого ему особенно больно». Пропасть между нами росла, мы из последних сил цеплялись за пальцы друг друга на разных сторонах обрыва.

      С нашей террасы открывался вид на давно нестриженый газон, облупившийся заборчик и соседские кремовые и голубые домики с цветами на подоконниках. За светлыми занавесками семьи ужинали, обсуждали прошедший день и смеялись над милой глупой собакой, стащившей кусок торта. Всё это было не для меня.

      Для меня красивый тонущий в ядовито-оранжевом закате Жан прихлёбывал чай, ставил кружку на столик мимо подставки и окатывал меня одним из этих его приступов раздражающей неудержимой тоски. Для меня было красное сухое с блеском на бокале и невозможность понять: «Почему он?»

      — Почему он? Что в нём такого особенного? Как он может быть тебе ближе соулмейта?

      Нервные слёзы душили, мешали мне увидеть лицо Жана.

      — Белз.

      Жан молчал, разглядывая чашку или собственные руки, не собираясь продолжать, но когда всё-таки продолжил, то как будто хотел утопить меня в киселе своих слов. А я топилась и думала: «Он шутит», думала: «Он серьезно», думала: «Нам конец».

      — Он никогда не просил меня быть другим. Быть лучше или взять себя в руки. Не пытался успокоить или мотивировать.

      «Ох, ну это всё меняет, конечно».

      — Ему не нужно понимать мои чувства. Он просто принимает то, что я говорю. Даже если это неправда. Даже если он знает, что это неправда. Даже когда я веду себя как полный придурок.

      «Ты действительно полный придурок, Жан».

      Жан говорил очень тихо, как будто и не мне вовсе:

      — Ему не нужно быть соулмейтом, Белз. Он просто рядом. Всегда.

      «А где тогда я? Я тут чем занимаюсь, бегая на твои утренники, чёрт бы тебя побрал?!»

      — У Бека проблемы с общением.

      «Да неужели?»

      — Он сильно привязывается к людям.

      «Особенно к одному».

      — Я просто хотел бы знать, как он там…

      «Спрашивает о тебе между стаканами и барменами».

      — Спрашивает о тебе.

      Это было смешно. То, что Жан беспокоился об Отабеке. Это о Жане все беспокоились. Это Жан сводил всех с ума и не мог отпустить, наконец, чужого человека. Это не я, а он был слабым звеном.

      Но я сейчас хорошо понимала его. Не просто чувствовала — правда понимала. Я уже не злилась и не плакала. Я рассматривала Жана, думала, что мы очень похожи: чёрные жёсткие волосы, светлые глаза, крупные острые черты лица. В этом была какая-то насмешка. От этого почему-то было неприятно.

      Мне больше не хотелось жить его жизнью.

      Я погрузилась в учёбу и дополнительные факультативные исследования, чтобы иметь причину, натянув поводок, сбежать от этих фанатских сборищ и маркетинговых мероприятий, призванных вытряхнуть хоть часть энергии из Жана. При поступлении я выбрала естественные науки и пробовала все направления подряд, пока не обнаружила у себя талант к химии и, по словам преподавательницы, «чуткие руки». Так я заинтересовалась опытами и синтезированием. Сначала это был лёгкий способ отвлечься. Но потом я ушла с головой.

      Я пропадала в институте днями напролёт. Смешивала реактивы и соединяла растворы. Мне нравилось проводить аналогии по результатам: двухфазный раствор в равных пропорциях? Пусть прозрачный слой будет Юра, а сизый — Отабек. Выпал студенистый осадок? Прямо как я: отсекаюсь от Жана, как ни взбалтывай. Однородная смесь окрасилась в насыщенный розовый? Добавим две капли реактива, чтобы получить обильную пену, бьющую фонтаном из пробирки. О, я знаю эту горячую парочку.

      В такие моменты скольжения в творческом потоке я была наконец счастлива. По-настоящему счастлива, понимаете? Без Жана.

      Я мечтала быть редкой непарной, или чтобы моим соулмейтом оказался кто-то из моих новых коллег из лаборатории. И в этих мечтах время полетело печально и легко.

      Четвёртый год мы с Жаном не прыгали. Мы тащились по пустыне, и нам не являлись ни оазисы, ни даже миражи. Он не попрощался, когда уходил.

      Я точно знаю момент, когда они встретились. Меня просто переполнила эйфория, разгоняя ноющую боль. Я купила новый стол.