Я смотрел. Смотрел и не верил своим глазам. Вероятно, я так привык к драматичным штуковинам, что повседневная и обыденная картинка не складывалась в голове: вот я, в шесть утра, стою в удобных трениках, смотрю через щёлки глаз, на бороде зудит трехдневная щетина. Под босыми ногами холодный ламинат. В одной ладони холодная ручка открытой двери, коричневой, как и каждая вторая дверь в Алма-Аты. В другой — холодная пустая треснутая чашка, которую давно нужно выкинуть.
А вот мой Жан с другой стороны порога. С такой же щетиной, как и у меня, такими же заспанными глазами и в мятой же одежде. Только в руке вместо чашки — чемодан. И на ногах кроссовки. Жан улыбался неуверенно и виновато:
— Ты не говорил, что рыбак.
Это напоминало какой-то абсурдный сон, и я тупо молчал.
— Мне никак не сорваться с твоего крючка.
* * *
Я даже и не помнил, что так бывает в жизни. Когда я вот так счастлив, счастлив вдруг и внезапно, и так совершенно непроходимо туп. И я не верил, что такое бывает даром. Разве такое может происходить? Разве я что-то сделал, чтобы заслужить это? В какую цену мне это обойдётся? В какую цену это обойдётся Жану? Я не мог не думать об этом. Я держал это счастье, крепко, так, что руки не разжать, даже если бы захотел, только ножом, как челюсть бойцовской собаки. И мне было легко от того, что отпускать больше не нужно. И я готов был платить, платить, сколько угодно. Мысли испарялись по одной. И вот уже казалось, что возмещать не обязательно. И что каждый человек может быть счастлив просто так, за то, что он есть. И что происходить такое может. И даже со мной.
И я опять переставил чашку на блюдце с ощущением дежавю. Жан поймал мою руку. Кончики среднего и указательного пожелтели оттого, что он опять курит; так смешно спрятал от меня сигареты за холодильником.
Жан курил, зажимая сигарету в кулак, пока я стоял на стрёме, чтобы не попалили. Я не курил, мне нельзя было курить, нельзя пить. Мне можно было тренироваться. Я хотел золото.
Жан тоже хотел золото. Но он всегда мог вот так: между изнурительными тренировками и выматывающей учёбой — разгульные вечеринки в женской общаге и сигаретка в школьном туалете. Это я был на поле боя. Жан был на сцене. Он никогда не мог отказываться, не хотел, мог себе позволить — брал что хотел на свою энергию, на абордаж.
Он залезал в мою комнату в окно на третий. Однажды он влез ко мне с красной розой в зубах. С красной, блядь, розой в зубах. Придурок исцарапал себе лицо шипами.
Жан ныл, я приклеивал ему пластырь на щёку, а хотелось заклеить рот: трёпотня Жана несла перегаром, сигаретами и огромным парфюмерным магазином.
— Это «Paco Rabanne», деревенщина!
Он и мне подарил. Я нашёл так и не распечатанную упаковку, когда собирался обратно в Казахстан. Возможно, та коробка в прозрачной плёнке и сейчас валялась где-то в шкафу.
Юрочка позвонил в первый же день:
— Бля, Бека, какой же кайф, а. Почти ничего не болит. Жанке своей привет передавай. Наконец-то.
Юра, конечно, преувеличивал, болело ещё как: мы давно не виделись. Но я был благодарен ему, он всё всегда понимал. С первого раза, как понял тогда в Барселоне, так всегда и понимал.
В Барселоне Юре было пятнадцать, мы сидели в том кафе перед финалом. Шумная компания аплодировала: юрина любовь со своим соулмейтом трясли обручальными кольцами, а меня трясло от юриной ярости до темноты в глазах. Я тоже аплодировал, пытаясь сдержать подступающую тошноту, когда Жан, с Изабеллой наперевес, ворвался в забегаловку ураганом, горланя о своей помолвке. Изабелла была очевидно в говно, а Жан в истерике. Актерская игра обоих на уровне Кабуки. Юру скрутило без предупреждения: он ещё не знал, как остро ощущаются чувства своей пары. Я немедленно выволок его за шиворот, не прощаясь ни с кем, усадил на байк и сам надел на него шлем.
Мы остановились за первым же поворотом. Юру рвало, а я держал ему волосы, как подруга подруге.
— И чё, теперь всегда вот так будет? — Юра вытерся леопардовым рукавом.
— Не всегда, конечно. Но нам нужно быть поосторожнее.
— Тебя так же колбасит, когда я психую, да? — не слушая ответ, Юра нервно рассмеялся: — Пиздец тебе.
Потом он ревел, размазывая сопли по моей куртке, и всхлипывал, что он обещал не плакать, обещал, обещал. Я осторожно похлопывал его по спине. Совсем ребёнок же.
— Нормально, Юра, нормально. Прорвёмся. Всё нормально будет.
А в голове фальшиво бренчало: «Не нормально. Не прорвёмся. Не будет».
Я запаниковал, конечно — не привык ещё тогда к Юриным эмоциям. Накрыло как электрическим одеялом. Юра же весь как провод без изоляции. Он справился. Юра был настоящим бойцом. Да я скорее в себе бы сомневался, чем в нём.
Теперь я смотрел на Жана в своей кухне и думал о том, что я не имел права на это счастье. А Юра и Изабелла не заслужили того, что их жизни ломались из-за нас с Жаном.
Я не спрашивал, я прекрасно понимал, что решение далось Жану не легко. Я не знал, что мы будем делать, когда всё повторится.
— Нормально, Жан. Мы что-нибудь придумаем. Всё будет нормально.
— Я знаю, знаю. С тобой всегда будет нормально, Бекки, — скалился Жан.
Он снова отплясывал свою фирменную джигу-дрыгу, и я с ним за компанию.
Мы немного подёргались в Казахстане и продолжили дёргаться в Канаде. География не так важна: и дёрганья, и лёд одинаково гладко стелились в любой стране.
Мы снова затягивали коньки, и снова соревновались за медали и места. Жану это всегда удавалось лучше всех нас.
— Эй, Бекки, давай с нами!
— Нет.
Я всегда был одиночкой. Я не уставал говорить «нет». Сложно учиться в одной школе, тренироваться на одном катке с Жаном и не подружиться с ним.
Я не мог понять, что ему от меня нужно, чего он ко мне прицепился? Я выискивал подвох. Я сопротивлялся, не давал себе залипать, мне было нельзя, я уже нашёл своего соулмейта, и меня тащило всё сильнее.
Я наблюдал за Жаном исподтишка: он катался вдохновенно, прыжками вышибал дух. Я не видел, чтобы кто-нибудь прыгал так высоко. Он мог разогнаться с нескольких шагов — так быстро набирал скорость. Его катание напоминало вызов. В каждом элементе было столько хвастовства, что могло рассмешить, если бы не было так впечатляюще. Вы можете сколько угодно называть павлина курицей, но вы не отвернетесь, когда он раскроет хвост.
— Бекки! Давай добавим оборот в твой сальхов?
Что ж, он определённо нашёл подход.
— Я Отабек.
— Ладно-ладно. Попробуй вот так.
Сальхов остался тройным, падать было всё так же больно. Жан возвышался надо мной радиовышкой и торжественно вещал:
— Бекки, я понял! Лёд не может удержать тебя, потому что ты слишком горяч.
Я лежал и не верил, что такую херню можно сказать ртом.
Он и правда помог мне с четверным.
А я совершенно и окончательно пропал.
Жан не общался с Изабеллой. Разлука сединой извивалась в его волосах. Сухо, безжалостно высекала морщины на смеющемся лице. Это было неправильно. Это было плохо по отношению к ним обоим.
— Вам нужно помириться.
Мои слова валились в пустоту рядом с Жаном. Я даже не мог посмотреть в глаза, как будто я говорил не ему, а мимо. Я не имел никакого права лезть в это. Я не мог влиять на чужие решения. Я уже принимал решение за четверых однажды. Груз неоправданных надежд висел надо мной роялем на шёлковой нитке. Я не оправдывал надежд Жана, надежд своего соулмейта, надежд своей страны. Я просто продолжал делать то, что мог.
Я регулярно писал Изабелле, пусть она и никогда не отвечала.
Я смотрел на улыбку Жана и не задавал вопросов.
Я звонил Юрочке три раза в неделю.
Я шнуровал коньки.
Жану становилось хуже. Он хохотал всё громче и цеплялся за меня всё крепче.
После переезда в Торонто возможность летать к Юре выпадала не часто, и он налетал в Канаду сам, превращая наш дом в пороховую бочку. Жан с Юрой собачились. Будто со стороны я наблюдал, как белобрысый раненый опоссум шипел и задирал обезьяну, которая время от времени меланхолично тыкала острым прутиком. А вокруг них наплясывала трусливая клуша. Я то есть. Весь этот зоопарк не мог существовать в одной клетке. Я не справлялся. А Юра тем временем ругался с Жаном, Жан не звонил Изабелле, Изабелла не отвечала мне на письма.
Я выдыхал и выходил на лёд, хотя мне нужно было завершить карьеру, пока я не сел в инвалидное кресло. Я не хотел в инвалидное кресло.
Эта ваза не склеивалась. Я не справлялся.
Я грохнул дверью и прошёл мимо развалившегося на диване Жана, на кухню, к раковине.
— Он не разулся. Что у вас случилось?
— Какой-то мудак поцарапал его байк.
Жан свистнул.
Мне было злобно и душно, выпитая вода больно охладила голову. Вернувшись, я открыл окно настежь, но воздуха не прибавилось; за окном всё замерло: флюгель в виде лосиных рогов на соседнем доме, листья на деревьях и даже небо. Шаги, разделяющие меня и Жана, показались тяжёлыми, как в воде. Между нами стоял кофейный столик, увлечённый диктор убеждал мою спину, что мулы гораздо выносливее лошадей и проявляют большую выдержанность и спокойствие.
Я поднял телефон Жана со стеклянной столешницы и бросил ему в живот.
— Звони.
Жан ловко поймал одной рукой, будто только этого и ждал всю жизнь. Он покрутил мобильник и положил рядом с собой.
— Нет.
— Не встанешь с дивана, пока не позвонишь.
Я смотрел, как мой ботинок упёрся в край стола и двинул вперёд. Ботинки были хорошие, рыжие, с перфорацией. Юрка, который их и выбрал, сейчас молчал где-то справа. Стол проехал вперёд, упираясь, жалобно скрипя ножками, и придавил ноги Жана к дивану.
— Может, поспорим? — Жан наклонился вперёд. — Проигравший прогуляется в принтованных гамашах.
— Это джинсы, — едва слышно прошипел Юра.
Жан улыбался, а я думал, что в этом положении было бы удобно заехать ему ногой в ровные зубы.
— Хватит, Жан, сколько ты ещё протянешь вот так?
Похоже, Жан не собирался отвечать.
— Почти два года прошло. Если не о себе, то подумай о Белле, ей нужны твердые руки, она же химик.
— Я не знал, — брови Жана поехали вверх.
— Она твой соулмейт, ты жил с ней четыре года, вы женаты до сих пор. Какого хрена ты не знал?
Улыбка Жана медленно увядала.
— А ты откуда знаешь?
— А они подружки, — прорезался Юрка. — Ты что, не в курсе, каждая тётка мечтает дружить с геем?
Я не разобрал, кто это заржал: Юрка или лошадь с канала «Дискавери».
— И она больше не синтетик. Исследованиями занимается.
Вот теперь интересно стало мне.
— А ты откуда знаешь? — я не смотрел на него. Я смотрел на Жана.
— От верблюда. Попадалась пара её статей почитать. — И снова этот резкий высмех.
Я дотянулся до пульта и на всякий случай заткнул диктора. Жан протянул руку, и моя спина узнала, что у ослов 62 хромосомы. Я не понимал, что мне сейчас сделать, чтобы не слететь с катушек, и я слетел. Юра позади меня тихо охнул. Я развернулся и шагнул к телевизору. Рыжая пушистая лошадка превратилась в набор рябящих оранжевых пикселей, края экрана твёрдо упёрлись в пальцы. Немного дёрнуло перед тем, как штекер вырвался из розетки. Последняя познавательная информация на сегодня: «…экстерьер животного зависит от породы лошади». Прямо сейчас я понял, зачем открывал окно. Получилось очень удобно.
Я стоял, ухватившись за подоконник, смотрел на нелепо развалившийся на газоне телик и пытался, пытался дышать ровно, хотя бы ради Юрки. Голос Жана осторожно вкрутился в висок:
— Бек…
— Хватит, Жан. Это твоя жизнь, а не сэлфи с медалями. Ты угробишь себя, угробишь Беллу. Ты должен уже позаботиться о себе. Где ты зависаешь? Ты же всегда играешь в полную силу, так делай это! Позвони или вернись. Тебе нужно двигаться дальше. — Меня медленно догоняла вся усталость, с первых мозолей на искалеченных ногах и до этого дня. — Ты должен уже взять себя в руки и позаботиться о себе.
Я просто стоял и дышал низким серым небом.
— А ты совет-то свой себе посоветуй, Бека, — голос Юрки вернул меня к подоконнику. — Ты ноги свои видел? Ты же весь в фиксаторах от трусов до носков, как в гипсе. Как ты ходишь-то вообще, терминатор херов? Ты, блядь, на последнюю произвольную на костылях припёрся, ты нормальный вообще? Раньше соревновался за золото, а теперь? Выше двенадцатого весь сезон не поднимался. А на двадцать седьмом как тебе понравилось? Да слейся уже, наконец!
Юра сидел на полу. Видимо, придавило его нормально так.
— Юра.
— Арматура. Ты чё так волнуешься об этой Белке? Нужна она тебе? Или думаешь, я не знаю, что тебе на неё наблевать и розами засыпать? Да ты за человека не считаешь её. Она для тебя всего лишь помеха, палка в колесе. Но ты ведь такой заботливый у нас, благородный. У тебя же долг. Перед ро-о-одиной. Тебе же нужно обязательно в белом выехать, с вышивкой на погонах! — Юра был очень прав, и он с криком перешёл на русский язык: — Хули ты трясёшься над нами?! Да разуй глаза, Бека: у меня серебро с Чемпионата Мира, золото с прошлого Гран-При. Это золото, которое взял бы шлюхан твой, если бы на допинге не спалился, как лох, даром, что полбашки седые! — Юра обличающе выставил палец в Жана. — Его дисквалифицировали, и что? Ты видел программу, которую он за год поставил? Да он вчера на одной ноге через весь каток проехал, я ебанулся! У меня коньки болят, когда я смотрю, как он катает! Ты его риттбергер видел?! Никто сегодня так не может, ни-кто. Педик твой уже легенда, Бека. А ты не сегодня-завтра, сдохнешь у нас, и что мы будем делать?
— Не сдохну. — Юра был прав, как же он был прав, но я бы скорее натянул его гамаши, чем признал это вслух. — Ты, Юрка, всю жизнь одними медалями не меряй. Если бы вы оба так головой думали иногда, как ногами катаетесь…
Юра уже не слушал меня, он резко развернулся и шипел уже в сторону дивана:
— А ты чё зыришь ваще?! Ты бы на его прыжки смотрел лучше! Так в могилу прыгают, а не на пьедестал!
У Юрки дрожал подбородок. Хотелось обнять его и в который раз сказать, что всё будет нормально и что никто не умрёт.
— Юра.
— Он меня не слушает, — Жан пожал плечами.
— Онь миня ни сюсяет. Да кто тебя слушать будет, морда ослиная?!
— Юра.
— Нет, а что Юра? Кто он ваще такой?! Чел, который позволил тебе уехать, а потом четыре года ебал тебе мозг! И пизданулся ты тогда из-за него!
— Я упал, потому что потерял контроль.
— Бабке своей расскажи, видел я, где ты контроль потерял! Перед прокатом в раздевалке!
Юру несло, я убрал руки в карманы, чтобы ему не влепить.
— Я его знать не хочу! — махал руками Юра. — В первый раз вижу! И я не собираю уважать это тряпьё! Это не я его выбрал!
— А тебя-то кто выбрал, фея в лосинах? — Жан всё так же улыбался во весь рот, казалось, шире уже нельзя. — Может, тебя Никифоров твой выбрал? А, нет, там же другой Юра.
— Жан, тормозни.
— А тебе взамен хуй достался… — зубы Жана можно было посчитать: он показал их все. — Точнее, нихуя.
Юра резко сорвался с места. Я и понять не успел, как уже сдёргивал его с Жана, перехватив предплечьем за шею. Пол больно стукнул в бедро, Юру, наверное, в спину, тоже больно. Его злющие глазищи на красном фоне лица сверлили меня из-под моей подмышки. Он попытался оттолкнуть меня рукой — крепко упёр в шею, подсунул ногу мне под подбородок, отжимая от себя. «Двумя руками, Юрочка, ну я же учил». Я прижал Юркину ногу за щиколотку к его же щеке. Положение было довольно унизительным, и я мог бы поржать, если бы Юркина злоба не прокатывалась по мне, медленно убивая. В глазах было черно, когда Юрка стукнул ладонью в пол.
Дышалось тяжело, подняться получилось не с первого раза. Жан сложил ноги на стол и сверкал довольной рожей. Он, очевидно, жалел только, что у него нет попкорна.
— Будто он сам не отмахался бы. — Юрка собирал растрепавшиеся патлы в хвост.
Он всё ещё злился. Меня всё ещё крыло, но теперь я злился тоже.
— Ага, ещё не хватало, чтоб вы подрались тут, идиоты. Я не собираюсь на это смотреть! Какого хрена я должен смотреть на это? Хотите драться? Валите на хуй из дома, чтоб я не видел тут этого дерьма!
Юра дёрнулся как от выстрела, побледнел, болезненно впился пальцами в голову.
Мстительная мысль извернулась, что это ничего, что ему полезно побыть с другой стороны. Ощутить получше, что он со мной делает. Но обороты я всё же сбавил:
— Ты не обязан его любить, не обязан его уважать. Сегодня он часть меня, даже если эта часть тебе не нравится. И все свои домыслы по этому вопросу впредь оставляй при себе.
Я подождал, пока информация усвоится, и продолжил:
— Да, ты прав на счёт Белки! Да, я в гробу её видал, со всем её дерьмом! Да, она просто заноза в заднице! Она мне дорога, да, как палка в колесе! Но я встану со стула, если она будет умирать. Потому что, пока я связан с Жаном, то связан и с ней тоже. И нам гораздо выгоднее не убивать друг друга. Нам всем следовало бы быть внимательнее. А не вот это.
Я не заметил, что Жан подошёл, пока он не прижался лбом к моему затылку.
— Тц. Пидоры, блядь. Поебитесь ещё. — Юрка пнул стопку спортивных журналов и развернулся к выходу. Я удержал его за плечо.
— Пусти.
— Поднимешь? Или нет? — Я крепко держал, ему, наверное, было больно. За эти пять лет он хорошо вытянулся, и я смотрел снизу вверх. Смотрел и думал, что он перерос меня не только в этом смысле. Юра дёрнул плечом и собрал журналы.
— Айда. — Я двинул в кухню. Грохнул на стол стопку тарелок так, что нижняя раскололась. — Хочешь крушить? Давай. Веник под раковиной.
Первая взорвалась об дверь, ещё до того, как я её закрыл до конца.
Юра бил тарелки и горланил по-русски:
— Пидорасы, блядь, как же вы достали меня, гондоны! Как же всё это заебало!
Каждая тарелка разбивалась прямо в моей голове. Мне показалось, что так даже неплохо: ноги почти не чувствуются, особенно если вот так на стену удобно навалиться.
Я смотрел, как мокрый Жан вошёл в дом с мокрым телевизором в руках, закрыл дверь ногой.
— Дождь пошёл, — пояснил он, кивая в сторону улицы.
— Он же ребёнок, Жан.
— Да какой он тебе жеребёнок, выше меня конина вымахал. Ты ему до пенсии подгузники менять будешь? — примостил внаклон к стене: подставка отлетела.
— Как и тебе, Жан.
Жан подошёл и тоже привалился к стене, пока я говорил:
— Вы все в нём видите только то, что сверху. Вы не видите, с какими демонами он сражается каждый день. А я знаю. Как из него всё лезет. Он потому и катается… так. Всё на истерике, всю ярость в каток. Я поначалу каждый его прокат думал, что всё, конец мне. Потом ничего, привык. Но до сих пор удивляюсь, почему лёд после него не красный.
— Ты не говорил.
— Не говорил.
— Ты поэтому тогда…
— Нет, — оборвал я, и продолжил: — Ему дозарезу на первое место нужно. Каждое серебро — личное оскорбление. Это для тебя лёд — жизнь и арена. Для него это смерть, и питерская подворотня, по которой он безнаказанно размазывает врагов. И врагов посильнее ему подай. Простых не интересно. Сам с рук откармливать готов, чтоб потом больнее пиздить было. Всех мордой об лёд: судей, зрителей, папу с мамой, одноклассников, соперников…
— Никифорова.
— Никифорова, — согласился я. — Тебя и меня.
Жан молчал.
— Для меня всё изменилось с тех пор, как мы с ним связаны.
— Я не знал.
А я знал, что он не знал.
— Юра не прав, Бек. Ты тоже легенда. Кто раньше знал твою страну? А теперь там олимпийская бронза.
— Я мог тогда золото.
— Мог. Но ты упал. — Жан задумчиво поддевал ногтем край обоев. — Ты с Казахстаном своим звучишь теперь на весь мир. Но ты больше не сможешь, Бек. Не сейчас. Сейчас ещё громче тебя сделает только трагическая смерть. Тебе нужен перерыв на год, может два, тебе всего двадцать пять, Бек. Никифоров в тридцать золото брал. Но прямо сейчас ты не сможешь больше, нужно притормозить.
— Я не могу.
— Вот и я не могу.
Грохот давно стих. Очевидно, тарелки кончились. Жан обошёл меня и толкнул дверь кухни. Проплыл мимо Юрки, достал две кружки, одну кинул Юрке в руки, вторую запустил в стену.
* * *
Мы сидели на полу среди кучи осколков, я отвернул крышку бутылке текилы и пытался выдрать дозатор зубами. Нормального выпить дома не нашлось.
— Я после этого хуилы пить не буду.
— Конечно. — Жан встал, вытащил из холодильника пластиковый стаканчик. Вывалил йогурт в раковину и слегка сполоснул. По пути прихватил нож и протянул мне. С ножом дело пошло быстрее.
— Иди на хуй, — буркнул Юрка, но стаканчик взял.
Жан расплылся в улыбке и подмигнул:
— Не при-ми-ну.
— По Достоевскому учит, — пояснил я припухшему Юрке.
Теперь Юрка всегда останавливался в гостинице.
Так он говорил. Я понимал, что он с кем-то подружился в Торонто, но если он хотел молчать, значит, знать мне не нужно. Каждый человек имеет право на тайны.
Я сам долго хранил от него тайну. С того тренировочного лагеря, в котором я понял, что он мой. Меня тогда уже тянуло в Россию, я знал, что моя пара где-то там. Юрке было всего десять, а я хотел ещё поучиться в Штатах и решил пока не говорить ему, подождать год или два. Или пять.
— Я к Юрке в Питер, потом домой на несколько дней. Давно мать не видел.
Жан молчал, разглядывает свои руки.
— Я беру перерыв после национальных. Сделаю заявление перед прокатом. Может, малышню возьму. Музыкой опять заняться хочу.
Жан медленно кивнул, вроде как не дышал даже. Думаю, вспугнуть боялся.
— Послушай, Жан, Юра не виноват. Белла не виновата. И ты не виноват. — Я сделал паузу, но не дождался, пока Жан посмотрит на меня. — Жизнь продолжается, мы всё выбрали сами. Это твоя жизнь, то, что происходит с тобой прямо сейчас, а не конец всего. Может, даже это начало. Мы уже нашли свой путь, нам всем пора идти дальше.
— Но ты будешь со мной, даже если я не позвоню, да? — Жан поднял прозрачный взгляд.
О таком не просят. Это неправильно. Жан знал, что неправильно, и я собирался сказать ему об этом, но:
— Всегда.
* * *
Я смотрел на своих юниоров, когда почувствовал эту бешеную необъяснимую радость. Где-то был очень счастлив Юрка.
— Привет, Бека! — верещал он в трубку. — Я переезжаю в Канаду! Белка сделала мне предложение!