Отабек писал мне стабильно, раз в месяц. Скупой отчёт о жизни Жана. Несколько предложений, отбитых красной строкой, как стихи хокку, написанные сантехником за работой. Ничего лишнего, ничего, что могло бы ранить. Я ничего не отвечала, но спасибо, Отабек, как же ты бесишь.

      Читая один из таких отчетов, перекладывая сухие слова на музыку гаражного рока, я подумала, что написать Юре — вот где отличная идея. Даже странно, что она не пришла мне раньше. Ведь это с ним, а не с Отабеком, мы были в одной лодке. Так глупо, что мы ни разу не пытались связаться.

      Мы с Юрой вращались вокруг этой нерегламентированной парочки несколько лет, а столкнулись лбами только однажды, в Барселоне, случайно. Он тогда ещё не знал, что скоро начнёт это странное вращение. Тогда ещё никто не был в курсе, что он парный с Отабеком. Никто, кроме Отабека. Этот маленький самурай был осведомлён давно. Точно был, когда связывался с Жаном.

      Не представляла, как Юра сможет его простить через несколько часов, но тогда он стоял ни сном, ни духом и представлял собой наглядное пособие по пубертатному периоду, с прыщами и скачущим голосом.

      Двери лифта раздвинулись передо мной как занавес, открывая сцену. Знаете такие постановки, когда на сцене куча народа, а прожектор светит только на одного, хоть бы он даже и стоит к вам модно стриженым затылком? То, что я уже еле держалась на ногах от обильного аперитива, не особо мне помогло.

      Рядом голосили фанатки Юрия Плисецкого, и сам Плисецкий — сиреной скорой помощи для раненых казахской нагайкой. Я отвернула Жана в их сторону, обсуждая громче приличного, наивная, будто это могло бы помочь.

      Нет, скандальчик вышел на удивление неплохой: Юра превосходно взорвался, принимая вызов. Он орал, Жан тупил, а я смотрела только, как главная угроза удаляется к выходу и думала: «Чуть-чуть, ещё чуть-чуть».

— Отабек, куда ты? — радостно возопил Жан.

      «Как наивно с моей стороны».

      Боль дернула и начала потихоньку расползаться по голове.

— Иду есть, — у камня и то больше эмоций.

— Идешь один? Ты, как всегда, одиночка.

      «Что он несёт? Господи, что он несёт?»

— Не откажешься поесть с нами? — Жан сверкал, как ни в чём не бывало.

      «Боже, что? Он серьезно?»

— Хочу поесть один, — ответом отсёк мою голову хуже грядущего похмелья.

      Жан лыбился, как будто его фотографировали на пачку сока. Если его что и выдавало, то только моя перекошенная рожа.

      Отабек перевёл взгляд на Юру.

      А Юра просто спас:

— Чё, блядь, уставился?!

      Боже, я была готова расцеловать белобрысого сопляка за это. Но боль уже скрутила как следует, и мы еле дотащились до номера: о еде можно было забыть. Финал в Барселоне нам всем дался не легко.

      Я оставила комментарий к Юриным фото в соцсетях. Юра меня узнал и ответил в своей манере:

      [23:58] Yriy Plisetsckiy: Чё надо?

      Мы подружились. Переписывались, созванивались. Юра оказался нервный, злой и неожиданно болтливый.

      Мы щемили в морской бой, менялись музыкой, иногда залипали в сериалы. Юра учил меня ругаться русским матом, я учила его ругаться с британским акцентом. «Сраненький клуб брошенных соулмейтов», так мы себя называли. Когда Юра прилетал в Канаду к Отабеку, то останавливался у меня. Это был наш маленький секрет. 

      Юра водил меня на каток.

— Я привёз тебе козлиные носки. На них хорошо коньки надевать, особенно прокатные могут болтаться.

— О, у меня есть коньки, — я достала новенькие белые пластиковые коньки, покрытые толстым слоем пыли.

      Юра присвистнул.

— Жан подарил давно. Ни разу не надевала.

      На льду Юра объяснил, как шнуровать, и сел рядом.

— Бека мне как родной брат. Он меня первый нашёл. Я тогда вроде любил другого человека. Или ненавидел, не знаю, — Юра держал меня за руки.

— Вот так, просто постой сначала. Согни колени немного и держи равновесие. Бека мне сразу всё про себя объяснил, как есть. — Юра развел руки в стороны и отпустил. — И спросил меня прямо: «Будешь моим другом. Или нет?» У меня никогда друзей не было, кроме него. Теперь вес на левую, правую вперёд. Не толкайся носами, это не хоккейные же.

      Я водила его в лес, пострелять по банкам.

— Как ты смогла не влюбиться в своего соулмейта?

— Он не дал мне и шанса. Начнем с маленького расстояния. Вытяни руку, будто тянешься к мишени. Держи пистолет, левую подставь снизу. Вот так. Сделай несколько пробных.

      Юра принял правильное положение.

— У нас есть правила, — говорил он, — вступать в отношения с другими можно. Молчать о своих чувствах можно. Говорить о своих чувствах можно. Говорить о заносчивом индюке нельзя. — Юра прицелился и пальнул.

      Мне нравилось на коньках.

— Ты не думал, что кроме этого ещё что-то есть. Кроме катания?

      Я шнуровала свои коньки, Юра шнуровал свои синхронно.

— А тут нечего думать. Нет у меня нихуя. Я ничего другого не умею и не хочу. Институт вон закончу, буду экономист — никому не нужен нахер.

      Юра скользил рядом, держал за руку.

— Из семьи дедушка один и Бека. И друзей у меня не было никогда и нет.

— Я твой друг. Поворот, Юра, я боюсь.

— Ты друг. Падай на левую.

      Юра отпустил руку и ушёл влево, оставляя поворачивать самой. У меня получилось, и он быстро оказался рядом.

 Ну вообще-то неплохой у тебя список набрался. — Я перевела дыхание.

— Вообще-то неплохой.

      А Юре понравилось стрелять.

— А вы не пробовали? В отношения? — Я поправила Юрин локоть. — Давай уже расстояние побольше сделаем.

      Юра напрягся, локти поехали вниз. Я поправила.

— Да как же заебали вы все со своими отношениями! Нет, нахуй, не пробовали! Понятно, блядь?!

      Он сбил очередную банку.

— Я, может, асек вообще, вот же доебались!

      Юра поставил на предохранитель и опустил пистолет.

— Какие с ним вообще отношения могут быть, он же псих?! Ёбнутый, Белка. Из него слова не вытянешь — непонятно, что у него там в башке творится. Зато внутренних ощущений масса: то степь, то ухаб, то блядский каньон стописят километров! Смотрю на него и глазам не верю: ебало-то одинаковый кирпич. То ли злится он, то ли рад стараться? — Юра махнул пистолетом, и я забрала на всякий случай. — А он и сам не понимает, что там у него внутри-снаружи. Его в асфальт убирать будут, он и не заметит, блядь, понимаешь?

— Понимаю, Юра.

      Угловатые плечи дрогнули и упали, обмякли. Я поставила банки дальше и вернула ему пистолет.

— Давай.

— Сначала там не очень про отношения, мне же пятнадцать лет было. — Юра передёрнул затвор, снял с предохранителя. — А потом, когда уже не было, Бека сказал, что всё останется, как есть. Сказал, что ничего хорошего от этого не будет. Сказал, что он в Барселоне всё сказал.

      Юра долго целился перед выстрелом. Банка осталась на месте.

— А потом… ну ты сама в курсе, что потом. — Вторым Юра тоже не попал.

      [22:24] Yriy Plisetsckiy: я даже думать не хочу об этом белка даже не начинай

      [22:24] Yriy Plisetsckiy: у меня хорошие перспективы и ещё много времени

      [22:25] Yriy Plisetsckiy: но на них мне страшно смотреть я не знаю что будет.ладно этот ещё он всё время всяким говном занимается и дальше продолжит

      [22:25] Yriy Plisetsckiy: но бека я не знаю что с ним будет

      [22:26] Yriy Plisetsckiy: ты просто не видела беку когда он ногу сломал.я пересрал я блядь думал он умрёт клянусь думал что умрёт

      [22:26] Yriy Plisetsckiy: и второй раз то же самое было

      [22:26] Yriy Plisetsckiy: он же у нас двинутый на всю голову у него хуева миссия понимаешь?У него.блядь.требования.

      [22:27] Yriy Plisetsckiy: у него и шаги и спирали и прыжки.сколько таких спортсменов? кроме него бильман только россия и япония сейчас делают.он этого не видит.

      [22:27] Yriy Plisetsckiy: он видит только тот спортивный лагерь в рашке где он был хуйлом последним

      [22:28] Yriy Plisetsckiy: он видит невзятое золото с олимпийских.мы в тот раз все втроём клювом щёлкнули.но бека тогда реально мог хоть и обе ноги поломанные

      [22:29] Yriy Plisetsckiy: но он упал

      [22:29] Yriy Plisetsckiy: у него вся жизнь это лёд война и заслуги

      [22:29] Yriy Plisetsckiy: в край оборванный пацан

      [22:30] Isabella Yang: А ты какой?

      [23:02] Yriy Plisetsckiy: да такой же

      Та серия «Коня Бо Джека», с похоронами матери, придавила Юрку к дивану. Он молчал и блестел глазами. Юра никогда не говорил о своих родителях, и сейчас молчал, несмотря на отличный повод.

      Я решила разрушить тишину:

— Хочу сделать тебе предложение, Юра.

— Белка, извини, ты классная, конечно, но немного… старовата.

— Я тут придумала кое-что, — я долго собиралась это рассказать, так что его неуклюжие остроты не попали в кассу. — Одну мелочь… Ну так-то не мелочь, а очень даже крупное. Я, по-моему, сделала открытие. Точно сделала.

      Юра фыркнул:

— Поняла наконец, что красная помада для старух?

— Мне нужен бизнес-партнёр и деньги, — выдохнула я.

— Моя одежда, ботинки и мотоцикл.

— Что?

— Я говорю — знаю, что сегодня смотреть будем вместо этого коня.

— Сара, конечно, очень горячая! Но диалоги? Это же кошмар, Юра, у меня кровь ушами.

— Да чё ты хочешь, фильм восьмидесятых. Ты ваще хоть родилась тогда? Хотя ты старуха, может и родилась.

— Не, Юр. Я в девяностых.

— Ты плохо выглядишь, Белка. Тебе нужно помириться с ним. — Юра обеспокоенно смотрел в глаза. Он никогда не начинал такие разговоры.

— Помирюсь, если ты помиришься.

      Юра не ответил. Что ж, он сам нарушил правило, и я поддержала:

— Я не злюсь на него. Я знаю, ему было тяжело. Тяжелее, чем Отабеку: у Отабека был ты.

— Ты не можешь так говорить, ты не знаешь, что чувствовал Бека.

— Я знаю, что чувствовал Жан. Жан не умеет, не может отпускать, понимаешь? Отабек умеет делать выбор и нести ответственность. И он благодарен за то хорошее, что с ним случается, понимаешь?

      Юра смотрел и, возможно, понимал, но молчал.

— Жан не хочет, не может принимать решений и выбирать. Он не благодарен, он хочет всё и больше, и прямо сейчас.

— Он изменился, Белка. Он принимает решения.

— Я знаю, я же его чувствую. С ним очень тяжело. Он, конечно, и отдаёт с таким же рвением, но не каждый человек готов столько принять. — Я вздохнула, вспоминая, как долго не могла признать, что мне столько не нужно. — У него страх, Юра. Он боится исчезнуть. Ему кажется, что если на него перестанут смотреть, то он исчезнет.

      Юра не останавливал меня, поэтому я продолжила:

— Жану на самом деле не нужны медали эти. Ему нужно, чтобы смотрели на него. Медали только мешают, давят ответственностью: когда на тебя свалился такой талант, приходится вывозить, соответствовать. Это отвлекает от сцены, а сцена ему нужна как воздух. Сцена и хроники истории, в которые он хочет попасть. Чтоб знали, чтоб видели. Стоять на первом — так, вишенка в коктейле.

      Юра фыркнул под нос, но спорить не стал.

— Поэтому он так впечатался в Отабека, — пояснила я, — этот готов не отводить глаз. Как собака.

— Бека не как собака, — Юра весь подобрался.

— А как? Он и от тебя глаз не отводит, ты знаешь?

— Он просто. Он очень привязывается к людям.

— Как собака, да?

— Да что б ты понимала, дура?!

      Юра замолчал, сжал кулаки, даже костяшки побелели. Слеза по щеке.

      Я боялась вспугнуть, но всё же спросила:

— Любишь его, да?

      Юра задышал ртом, видимо нос заложило. Молча смотрел сквозь выключенный экран телевизора.

— Водка есть, хочешь?

— Ой, да пошла ты, алкашня пожившая. — Юра шмыгнул носом. — Давай вторую часть смотреть? Айл би бэк, блядь.

      Жан позвонил мне через три месяца.

* * *

      Можно сказать, что на моё открытие меня вдохновил именно Юра. Бесконечным своим нытьём и жалобами на ужасный синтетический лёд, который имел популярность в Торонто.

      Как говорил один известный писатель: «Идеи повсюду вокруг нас, главное — не упустить».

      Юра и стал первым спонсором. Мы договорились, что если выгорит, то Юра переедет сюда и мы вместе укроем всю Канаду, Америку, и Россию, и леший знает, что ещё. Мы не верили в свой успех, когда залили наш первый открытый летний каток в Сочи бесшовным синтетическим льдом. Это был фейерверк. Я визжала от радости, Юра тоже визжал: «Ohyet', Belka! Mi sdelali!»

      Сладкая парочка позвонила нам почти одновременно, так их там проняло.

      Юра орал в трубку что-то про Канаду и меня.

      Мы назвали наш проект «Хороший Лёд».

      Вот и вся история.

* * *

      Лыжня спускается с горы прямо от террасы. Под подошвой скрипит тонкий синий снег, мелко блестит, красиво, даже ступать жалко. Из машины выгружаются сумки, лыжи, юркин сноуборд, экипировка, и коньки, и гитара, и набитые продуктами пакеты — горшочек, не вари.

      Отабек открывает ключом и распахивает дверь. Похож на китайского гнома, распечатывающего секретную комнату. В секретной комнате чудеса: в холодной темноте на обшитых жёлтым деревом стенах гирлянды с мишурой и венки с пахучими ветками, колокольчиками, бантами и прочим инфантильным дерьмом. Жану понравится. Уютный домик заранее наряжен хозяином — каким-то-другом-Отабека, который собирался отмечать тут Новый Год, но скоропостижно развёлся и улетел праздновать в Таиланд.

      Вот повезло.

      Удивительно, что именно у самого неконтактного из нас человека всегда находятся нужные знакомые. Причём как в его задрыпенске, так и в Канаде.

      Раздобыть номер телефона, оформить документы, покурить дурь, встретить Сочельник в коттедже в Квебеке внезапно, и немедленно, и бесплатно… Думаю, что он мог бы и чистый героин, и незарегистрированный пистолет, и что там ещё бывает — была бы нужда.

      Все устало молчат. Трепаться перестали ещё в машине. Наконец-то.

      Юра на водительском не затыкает матерный вулкан. Отабека посадили рядом как самого терпеливого.

      Жан радостно фонтанирует параллельно Юре и просит остановиться, чтобы купить кофе, сходить в туалет, сфоткать лису, которую он только что видел, точно видел. За рулём же Жан ноет и требует развлекать его беседами, чтобы он не заснул, и почему именно ему рулить ночью? Но Отабек напоминает, что никто не виноват, всё решили камень-ножницы-бумага. Отабек сидит рядом как самый терпеливый.

      Он всю дорогу у нас как наказанный.

      Утром я разлепляю глаза — ведёт Отабек. Жан храпит на переднем и ни в какую не соглашается храпеть на заднем и уступить Юре место. Видно, боится, что я украду его во сне.

      Огромные ели в тяжёлом снегу кажутся чёрными. Вправо и влево, и снова вправо. Влево и влево, и опять… Ленту дороги мотает пьяная гимнастка… Похоже, кто-то догадался, что я выбрасываю камень первым, и серпантин достался мне. Мы поднимаемся всё выше, уши противно закладывает, но так даже лучше: Юра с переднего пассажирского умудряется дёргать Жана за бронзовую медаль и порвавшиеся шнурки во время последней показательной. Пытается отвлечь меня резкими выкриками и драматичными взмахами рук, но я не такая, я не отвлекаюсь. Я бы, конечно, предпочла рядом молчаливого Отабека, но Юра и Жан на заднем? Не смешите.

      Иногда мне странно видеть нас вчетвером, хотя мы так давно крепко пригорели друг к другу. Сложились, как четыре кусочка пазла. Не как те гладенькие фрагменты из новой коробки, которые соединяются с мягким щелчком и остаются вместе, даже если поднять со стола. А как бракованые рисунком, тёртые, с замятыми углами и расслоившимися кончиками, потому что их много раз примеряли неправильно, и в итоге приткнули друг к другу с усилием и зазорами в стыках. Пускай результат выглядит странно и потрёпанно, но для тех, кто страдал над этим, имеет совершенно героический вид.

      И вот так мы и продолжаем героически выступать. С нашим шатким ледяным бизнесом, в который Жан вкрутился золотым саморезом, с тысячью и одной идеей в стиле Джей-Джей. С нашими натянутыми отношениями и всё ещё возникающей неловкостью. С нашим ужином на маленькой кухне, в мерцании мишуры и свете гирлянд, пихаясь локтями и сталкиваясь под жухлой омелой в порядке очереди.

      Вот: я, Отабек и омела. Пока я думаю, должна ли я поцеловать его в щеку или в задницу, Отабек, не изменившись в лице, идёт мимо. А что, так можно было?

      Пожав плечами, тщательно натираю индейку, размышляя о том, как скромные планы домашнего ужина в Сочельник легкой рукой Жана раздулись до уикэнда на зимнем курорте с блэкджеком и лыжами? Юра тычет острым пальцем в плечо. Три пары глаз внимательно смотрят на ярко-синюю индейку в моих руках.

      После недолгого анализа порошков и пакетиков убеждаемся, что краситель пищевой, и я запихиваю лимоны с яблоками в синюю птичью задницу.

      Отабек яблоки вытаскивает, очищает, режет и укладывает обратно. Очень аккуратно, сука.

      Сталкиваюсь с Юрой. У меня миксер, у него банка дедушкиных огурцов, над нами омела. Прохожу мимо, Юра чешет затылок, как бы говоря: «Так, что ли, можно было?».

      Юра, конечно, не может открыть эту банку. Душит её полотенцем, ковыряет ножом. Жан банку забирает. Он всё у всех забирает. У Отабека вон сковороду, у меня миксер, не обижайся, Юра. Юра показывает средний палец, в глазах светит зелёная надежда на провал. Жан душит банку полотенцем, пищевой плёнкой, ковыряет ножом. Отабек забирает банку, прокатывает ребром крышки по столу, отдает мне. Ну правильно, все должны потрогать дурацкую банку. Я открываю неожиданно легко. Иди ты, понторез.

      Юра, конечно, прокомментировал бы банку, но шоколадный крем вылетает из-под миксера в оливье, на стол, на холодильник, на Юру, на Отабека и на меня. Почему Жан с миксером в руках остаётся чистым — загадка для пытливых. Отабек выбирает ложкой крем из оливье. Жан собирает крем с Отабека, спасибо, что руками. Жан высыпает в салат остатки красителя. Не, ну а что?

      Юра долго смотрит в синий салат. Делает его голубым, заправляя майонезом. Чёрт подери, Юра, как можно это есть?

      Я смываю с себя липкий шоколад, ищу полотенце, сталкиваюсь с Жаном. Жан подмигивает, тычет пальцем вверх, на омелу. О, я как раз шла нахер, пойдёшь со мной? Прохожу мимо.

      Юра сталкивается с Отабеком. Поднимает взгляд на омелу, Отабек треплет светлые волосы. Жан с грохотом роняет форму из духовки. Четыре пары глаз наблюдают медленно оседающий на полу рыхлый бисквит. Отабек подбирает его, кладёт на тарелку. Не, ну а что?

      Жан бросает форму в раковину, держит под водой обожжённую руку, ищет полотенце, сталкивается с Юрой под омелой. Тянется с поцелуем, ухватив Юру за футболку. Ржёт в болевом захвате, через слёзы, бьёт ладонью по рыжей паркетной доске.

      Отабек мажет кремом тонкий жёсткий корж. Жан отодвигает Отабека, сворачивает рулет. Очень худое чёрствое рождественское полено. Кто-то против?

      В камине трещат дрова, в бокалах тихо хлопают пузырьки, свечи и гирлянды поджигают наши лица разными цветами. Сгоревшая индейка, смертельно пересоленый оливье и рождественское полено, до жути похожее вкусом на настоящее. Шампанское и мандарины — единственное, что можно есть на этом столе, а гулять катастрофически поздно. Зато всё красивое и мы вместе. Это же должно утешить?

      Мы вместе, и Юра очень старается и даже почти не смотрит в сторону Жана, хоть и всё равно срывается на ядовитые реплики. Жан очень старается обходить мимо, хотя, конечно, всё равно касается Отабека каждую секунду, будто проверяя, не исчез ли он. И этот Отабек, который тоже что-то старается, хотя всё равно раздражает просто тем, что он есть.

      Я не стараюсь. Я перебираю струны жановой гитары, сидя на диване. Зря, что ли, брали?

      Жан варит пельмени, Отабек варит утешительный глинтвейн. Сталкиваются под омелой; Отабек снимает её и выбрасывает наконец в мусор. Спасибо. Юра чистит мандарины рядом со мной, протягивает один мне. Хватаю его целиком. Дольки лопаются во рту, брызгая, разливаясь соком. Хорошая попалась. Сладкая. Юра закатывает глаза и отворачивается. Он наблюдает за кулинарной вознёй и неуверенно, хрипло ломает тишину:

— Иногда я горжусь ими, как будто они мои дети, — кивая в сторону кухни.

— Да, они справились.

      Я смотрю на две спины, снующие на малюсенькой кухне. Думаю, что хоть нам было не слишком легко и мы вдоволь попрыгали по граблям, сегодня мы действительно делаем то, что хотим и выбираем сами. И что мы пришли к этому вместе и каждый поодиночке.

— Мы справились, Юра.

— Даю им пять лет.

— Давно ты заделался оптимистом? Не протянут и двух.

      Юра посмотрел на меня с недоверием.

— Хочешь, поспорим? — подмигиваю я. — Проигравший носит одежду победительницы неделю.

— Белка, если хочешь поносить мою одежду, просто попроси.

— С Рождеством, Юра.