Эрин разводит краски и выбирает кисти. Холст, весь покрытый пылью, крепится на мольберт. Пахнет болотной ряской, терпким, сырым и кислым — мельницу гложет гнилью пару десятков лет. И колесо стенает; отзвуки вторят скрипу, эхом бросаясь в стены, крыши пустых домов. Тучей вороньи стаи с громким невнятным криком плотно закрыли небо — ищут себе улов.

Город овеян снами, тьмой и безликим страхом. Крысы шуршат средь стопок старых сухих газет. Тем, кто не знает правил, Город готовит плаху, яд в крепкий чёрный кофе иль под ребро стилет.

Вновь раздаются крики. Эрин давно не страшно: в этом пустом квартале можно запутать след, также отсюда видно ту Часовую Башню, льдом над которой тает масляный лунный свет.

Дождь заскользил по камню, кровь вымывая с улиц, Город накрыла буря, сталью зажглась гроза. Эрин молчит о главном, силится впредь не думать, только... опять рисует чёрным его глаза.

Эрин упрямо злится, крепко сжимает простынь, взгляд застилает солью эта глухая боль. Эрин не видит лица прочих людей. Ей просто хочется быть достойной такого, как этот вор. Хочется быть такой же — тихой невзрачной тенью, что обретает крылья в свете ночных огней. И он тогда, возможно, смог бы в неё поверить, смог бы её увидеть. Это так важно ей.

Эрин из кожи лезет, чтобы её признали. Чтобы он ей гордился. Чтоб, наконец, прозрел. В этой дурацкой спеси — истина за вуалью, бледные нити смысла всех её глупых дел.

В этом-то вся опасность. В этом её погибель. Прежде чем он узнает, Эрин сойдёт с ума.

Эрин наносит краску, чтоб завершить картину, и мелко пишет “Гарретт” в правом углу холста.