Раз.

Два.

Три.

Капли то и дело срываются с холодного потолка, монотонно стуча по изувеченному трещинами камню, а Аэрину только и остаётся — наблюдать и считать. Свет коптящего в коридоре факела едва просачивается сюда сквозь повороты и решётку, но его хватает, чтобы следить за искрящимися каплями. Хотя и оно уже не надо: если закрыть глаза, Аэрин всё равно будет видеть треклятые капли. Даже собственная кровь в голове уже отзывается тем же глухим звуком.

Над столицей нависли тучи, и ручьи дождевой воды просачиваются в камеру, стекая с полей. Под ногами начинает чавкать, кусать холодом ступни, но Аэрин зачерпывает воду ладонью и заводит за спину. По коже тут же сползают скользкие змейки. Они смывают засохшую кровь, приглушают свербящие раны, оставшиеся от плети, но уже через мгновение опухшая спина вновь начинает зудеть. Аэрин облизывает пересохшие губы, слыша, как задувающий в камеру ветер покачивает стенающие цепи кандалов в углу.

Вот и всё что осталось капитану четвёртого патрульного подразделения.

Он подходит к стене, достаёт до окна под самым потолком, обнимает пальцами холодные прутья и, подтянувшись, выглядывает наружу. Сиродил заволакивает дождливая дымка, за которой почти не виден раскинувшийся впереди Нибен. Погода не позволяет ему даже из-за решётки тайком подсмотреть за свободой.

— О, смотрите! — вдруг донеслось из соседней камеры, и Аэрин невольно обернулся. На железной двери безвольно повис тёмный эльф, издевающимся взглядом наблюдающий за своим соседом. Он громко огласил: — Имперец в имперской тюрьме! Видимо, они не делают исключений для своих. Твои же сородичи считают тебя куском дерьма! Ах, какая жалость.

Аэрин вернулся на ветхий табурет, того и гляди готовый развалиться под ним, и продолжил безразлично смотреть на данмера.

Тот никак не замолкал:

— Думаю, стражники будут обращаться с тобой, — до Аэрина донёсся тихий противный смешок, — особым образом до самого конца. Это точно. Ты умрёшь здесь, имперец, ты умрёшь!

Устав слушать его болтовню, Латиус прислонился затылком к прохладной стене и прикрыл глаза. Спину опять начинало нещадно жечь.

Эльф вдруг зацепил за живое:

— Понимаешь, имперец-преступник позорит Империю. Ты как бельмо у них на глазу. И будет лучше, если ты просто… исчезнешь.

Раз.

Два.

Это уж точно. Что может быть позорнее для Империи, чем предавший закон капитан Легиона? Что может быть позорнее для Легиона, чем отпустить убийцу генерала?

«Я не верю. Рин, к скампам, ты же не мог так поступить!» — говорил самый лучший детектив, когда им выпал шанс остаться вдвоём. Аластар, с которым они часто сидели напротив в таверне и пили эль, сейчас сидел напротив в комнате дознаний и проводил ладонью по лицу и коротким волосам, словно пытался рассеять этот странный морок. — «Расскажи мне всё», — тихо просил он. — «Если ты будешь молчать, я ничем не смогу тебе помочь, Обливион бы тебя побрал!»

Аластар злился, потому что очень хорошо знал, что ждёт таких, как Аэрин, и ничего не мог с этим сделать. А Аэрин молчал, потому что считал, что пусть лучше он станет предателем, чем изувеченный генерал, прекрасный стратег, герой войны, живая легенда, вдохновляющая на служение Империи юнцов, каким и Аэрин когда-то сорвался в Легион, профессиональный фехтовальщик и благороднейший человек, чья дочь… стала убийцей.

Три.

Аэрин смотрит в потолок и не может понять, правильно ли он поступил. Может, дело было не в Грегоре Данкар, а в том, что Аэрин думал отнюдь не головой, когда отпускал Киру?

«Если молчит, значит, есть что скрывать!» — рычал на Аластара капитан, когда детектив так и не смог ничего узнать. — «Пусть палач развяжет ему язык, раз он не хочет по-хорошему!»

«Но… Да, сэр».

Раз.

Плеть так же взвивалась острыми точными ударами, и Аэрину оставалось лишь считать их: два, три… двадцать, двадцать один… Когда дошло до сорок четвертого, Аэрин сбился.

А очнулся уже в камере, где с потолка падали надоедливые капли: раз, два, три.

Он так ничего и не сказал детективу. А что он мог сказать? Что отпустил убийцу, потому что её отец — герой его детства, однажды со своими солдатами спасший его деревню от разгрома? Что эгоистично подумал о себе и собственных чувствах, а не о справедливости и законе? Что не простил бы себе, если бы убийство Адамуса Филиды очернило имя Грегора Данкар? Что он мог ему сказать?

Данмер продолжал что-то болтать, но Аэрин его уже не слушал. Он смотрел в потолок, считал серебристые капли и больше всего на свете хотел, чтобы это стало первое нераскрытое дело Аластара, ведь если имя самого благородного человека в Тамриэле очернит его глупая дочь, то каждый удар колючей плети окажется напрасным. А ещё Аэрин хотел, чтобы в мире было больше благородных и честных людей, из-за которых простые мальчишки шли в Легион и за которых потом не боялись принять наказание, считая, что поступают правильно.