Лебедь, ворон и змея

Ночь антрацитовой кошкой окутывает медленно засыпающий греческий город. Воздух напоен тишиной – ни праздный гуляка, ни запоздалый путник не нарушают ее, удивительно мирно и спокойно на улицах в этот сумрачный час.

Никто не становится свидетелем возникшего будто из ниоткуда силуэта. Златокудрый юноша в белых одеждах и легких сандалиях появляется рядом с обителью Доминика, местного жреца, сжимая в руках несколько лилий и явно немного робея.

Совершенно несвойственное для бога чувство.

Совладав с собой, Аполлон трижды стучится в дверь и тотчас заходит, не дожидаясь ответа: никто, кроме него, не пришел бы к Доминику в столь позднее время. Стук же нужен, чтобы появление бога не застигло жреца врасплох.

Вид совершенно пустой спальни оказывается полной неожиданностью. Бог растерянно смотрит на нетронутые подушки и разглаженное покрывало: очевидно, Доминик вообще не опускался сегодня на ложе.

Какое-то чувство медленно зарождается в груди бога – неприятное, ноющее. Аполлон не привык не доверять своим ощущениям, но сейчас он загоняет его внутрь, велит молчать, отказывается признавать. Может, юноша проводит свое время в другой комнате? Но... почему тогда не позвал к себе?

Столь сладкая и желанная снаружи, здесь тишина становится зловещей.

– Ник? – неуверенно зовет своего жреца Аполлон, делая еще несколько шагов вперед. Ответом ему служит все то же напряженное молчание. Ладонь сама собой разжимается, принесенные цветы падают к ногам бога.

Чувство наконец обретает имя. Тревога. Она стремительно распускается в сердце, сдавливает, больно ранит острыми шипами. Аполлон кидается в соседнюю комнату – эхо зловеще передразнивает его отчаянный вскрик:

– Ник! – и замирает на пороге.

Жрец лежит на полу, распластав руки и устремив открытые глаза к потолку. Он выглядит так, словно хочет закричать, но не может. Грудь как невидимым камнем приглушило, ни застонать, ни позвать на помощь.

Пара мгновений – и бог уже подле него, протягивает руку к любимому. Тонкая ткань рвется, обнажая худое тело, Аполлон стремится облегчить Доминику вдох, дать понять, что юноша не один больше, спасти его от мучительного плена собственного царства ужасов...

– Все хорошо, – Аполлон хочет звучать уверенно и обнадеживающе, но при виде дрожащего тела Доминика голос у него невольно срывается. Какой смысл быть богом, если ты не способен спасти того, кого любишь? Зачем позволять славить себя, как несущего свет, когда не в силах отогнать тьму от самого дорогого? – Я рядом с тобой, чувствуешь тепло моей руки? – юноша еще не отошел от пережитого им кошмара и с трудом понимает происходящее, но все же крепко стискивает запястье Аполлона.

Богу горько смотреть на своего жреца: кудри сбиты, лицо покрыто испариной, в глазах отражается пережитый ужас, переливается искрами страх; он порывисто притягивает к себе Доминика, прижимает к своему телу, шепчет что-то невнятное и успокаивающее, и тот постепенно расслабляется в ласковых руках.

Аполлон подхватывает его – жрец невероятно болезненный и хрупкий. Словно заново осознавая это, бог чувствует, как сердце сжимается еще сильнее, как больно щемит далеко в груди.

Уложить в кровать, дать хлебнуть разбавленного вина. Надо признать, и от взбалмошного Диониса есть польза: его напиток как нельзя лучше действует на состояние жреца, и вот юноша дышит уже гораздо спокойнее, слегка подается головой вперед, принимая ласку, когда Аполлон нежно гладит его кудри ладонью.

Бог не настаивает на разговоре: он понимает, что Доминику нужен отдых, и вспоминать об увиденном, возможно, даже заново переживать, ему не следует. Он прикасается губами к горячему лбу и ждет, пока тот не забывается в новом – теперь уже не дурном – сновидении.

Аполлон хочет лечь рядом и не отпускать любимого до рассвета, но что-то заставляет его насторожиться. Кажется, кто-то ходит в соседней комнате... Уж не виновник ли нынешнего кошмара?

От одной мысли об этом бога прожигает гнев.

Он еще раз целует своего жреца и бесшумно крадется прочь – не страх тому причиной, только нежелание вновь тревожить едва нашедшего успокоение юношу. Аполлон проходит в дальнее помещение, где неизвестный успел зажечь масляной светильник.

Встреча оказывается неожиданной.

– Довольно симпатичный домик, не находишь? – певучий голос богини любви сладок до тошноты. Юноша не отвечает; в голове бьется единственная мысль: что забыла здесь она, воплощенное дитя пенной морской волны, взявшее от нее лишь легкомыслие, чрезмерную игривость и капризность?

Афродита присаживается прямо на стол: край откровенного хитона ползет вверх, еще больше обнажая правую ногу. Богиня склоняет голову набок и вопросительно смотрит на Аполлона, тянется рукой к корзинке с фруктами, выуживая оттуда гроздь сочного винограда.

– Мне казалось, ты предпочитаешь яблоки, – не может удержаться от язвительного замечания юноша. Он явственно ощущает, как с приходом Афродиты атмосфера в помещении меняется... или виной тому дурманящий аромат цветочных масел, исходящий от нее?

Роза и фиалка.

Юноша никогда не любил их.

– Боюсь, эти недостаточно хороши для меня, – по прекрасному лицу скользит улыбка, способная очаровать любого смертного, но Аполлон продолжает стоять, скрестив руки, и взирать на богиню без капли восхищения.

– Зачем ты явилась сюда? Явно не для того, чтобы вкусить земных плодов – по сладости они никогда не сравнятся с теми, что растут в садах Олимпа.

– Ты прав, светлый Мусагет. Но не ты ли позволяешь себе ту же ошибку? Не твои ли стопы каждый вечер познают грязь и твердость земной тверди? Не ты ли позволяешь смертному осквернять свое тело прикосновениями?

От вкрадчивого тона Афродиты юноша лишь морщится.

– Будь почтительнее к Гее, матери всего сущего: даже Зевс почитает ее. А что до Доминика... его прикосновения куда чище, чем те, которыми могут одарить некоторые боги.

Зрачки богини сузились, тело едва заметно подобралось: эти признаки раздражения легко ускользнули бы от взгляда человека, но Аполлон считывает их мгновенно, и не может не признаться себе, что вид рассерженной богини доставляет ему почти физическое удовольствие. Афродита замирает, напоминая кошку, которая не решается укусить хозяина.

– И ты еще что-то говоришь о почтении? – наконец, шипит она. – Сравнивать его с олимпийцами... да даже нимфы будут считаться женщинами благородных кровей рядом с этим смертным жрецом. А чистота... явление довольно недолговечное.

В следующую секунду она осекается.

Аполлон нависает над богиней любви: лицо его совершенно непроницаемо, равнодушно, но сердце Афродиты, столь проникшееся людскими страстями, не обманешь внешней холодностью. По помещению расползается аура чего-то темного.

– Уходи.

Афродита мгновенно соскальзывает со стола: те же сумрачные нотки в голосе Аполлона заставляют богиню подчиниться. Не говоря ни слова, женщина покидает комнату.

Юноша некоторое время стоит в той же позе, не шевелясь, будто очередное каменное подобие себя, детище искусного скульптора. Огонек в светильнике мечется в последний раз, и гаснет, погружая Аполлона во мрак.

Кто сказал, что богам чужды человеческие чувства? А может, наоборот, они были бесстыдно присвоены людьми? Несчастными созданиями, умеющими лишь подражать, не способными на истинную полноту ощущений?

Любовь и ненависть богов одинаково гибельны для смертных. Счастливыми считаются лишь те, к кому высшие остаются равнодушными. Это закон.

Но Аполлон не хочет ему верить. Он думает о Доминике, и едва хрупкий образ возникает перед глазами, как сердце вновь начинают сдавливать невидимые тиски.

Однажды мы с тобой докажем обратное.