Хозяйка постоялого двора показывает ему на последнюю по коридору дверь, и Дилюк кивает.

Одна комната: кровать, зеркало шкаф, стол, стул, в углу - дырявая ширма, за ширмой - лавочка с полотенцем и деревянная ванна. Овес для лошади. Ему – похлебки и вина, а еще нагреть воды. За дополнительные пару медяков он покупает мыло и побольше свечей - почти даже роскошно, для местных-то земель. Хватит на пару-тройку ночей. Задерживаться Дилюк не собирается.

Он снимает с пояса меч и бросает к кровати сумку, неаккуратно роняет доспех на пол, стаскивает с себя рубашку. Дилюк пахнет потом, грязью, кровью и травами – так себе, откровенно говоря; на постоялом дворе точно не оценили, даже хотели прогнать взашей, пока он всё не объяснил, а когда объяснил, все очень приятно замолчали. Потому что если бы люди сами могли справиться с чудовищами, у него бы не было работы.

Дилюк идет к окну и открывает его, впуская в комнату холод и ночь; он ждет, когда принесут воды. Ему не терпится снять с себя всю эту дрянь, эту гадость, которую он и сам ни черта не ценил, большую часть жизни проживший в выхолощенном особняке с несколькими ванными. Времена меняются. Такова жизнь.

Горячая вода приятно щиплет, и Дилюку очень хочется откинуть голову, прикрыть глаза, вытянуть ноги, так, чтобы они тоже легли на противоположный бортик, и ни о чем не думать. Но если он позволит себе что-то такое, то сразу же заснет. А работы у Дилюка было еще много, потому что вся эта кроваво-зеленая дрянь, въевшаяся в кумачовую рубашку, оказалась пустой тратой времени.

Дилюк под хлюпанье воды тянется к кубку с вином. Он не привык растягивать дела и контракты на несколько дней, но этот болотный черт, сколько недель уже изводивший стариков и таскавший юных девиц и их возлюбленных, эта мерзкая склизкая тварь оказалась сильнее, чем он предполагал. Эти пакостники на то и зовутся так, что обычно только пакостят людям, особенно любят покататься у них на плечах. Дилюк разминает затекшие плечи, на которых все еще чувствует следы от когтистых лап. И все же, людей они не убивают.

Дилюк делает еще один глоток и морщится на пакостный привкус какого-то едва подгнившего деревца. Надо будет сказать, чтобы проверили бочки, думает он. Хотя, что можно ожидать от корчмы на краю богами забытого городочка, который и городом-то назвать нельзя? Да и его тут держит только упрямство и стойкое, крепкое наваждение: упустишь выпрыгнувший из кострища старой избы уголек – упустишь пожар в столице. Так работало с монстрами. Так работает с людьми. Дилюк горько усмехается и пытается заглушить гнильцо хлебом.

В вялой голове, которая так не хочет, чтобы ее сегодня донимали, ворочается тестом неожиданная догадка: раз сама тварь по своей природе тупа и наивна, значит, кто-то ей управляет. Кто-то дает ей силы, власть, а вместе с ними дергает за поводки, потому что ничего в этой жизни не делается бесплатно. Особенно – в кругах подобных тварей.

Ватными шагами Дилюк идет к кровати. Он становится к окну спиной, пытаясь побыстрее нацепить белую рубашку – привычки жизни в особняке с несколькими ваннами и принятыми как должное ночными сорочками. Он устал, немного выпил, и все, что ему хочется – это упасть в подушку лицом вниз, и чтобы проклятое окно перестало скрипеть ставнями так мерзко, пискляво и назойливо, как если бы у вечернего ветра появились вполне осязаемые руки с вполне настоящей силой и намерениями свести его с ума.

Свести с ума, либо же обратить на себя внимание.

Расправив плечи и размяв шею, голый Дилюк делает несколько мучительных шагов к углу кровати, хотя сам уже забыл о ней; он резко тянет рукоятку меча и резко разворачивается, отводя правую ногу за левую, смотря лезвием к окну. На свои жесты Дилюк получает от ветра легкий смешок, а еще – страх, тонкой ниткой по собственному позвоночнику, собирая все мускулы на спине, все из-за того, что приобрел ветер не только руки, но и ледяные, опасно ледяные глаза с острыми тонкими зрачками. Хотя страх довольно быстро сменяется раздраженным подергиванием верхней губы.

Кэйа незатейливо смеется, сидя на окне и качая ногой, свешенной в комнату. Он давно перестал мигать, когда обращал на себя внимание Дилюка. А Дилюк опускает меч и снова поворачивается спиной к окну.

Лучше бы это оставался ветер.

– Успел нажить себе врагов? – воркует вместе с ветром Кэйа, облокачиваясь об оконную раму.

– Успел. - Дилюк равнодушно выдыхает, стараясь звучать так же холодно, как в первые пару секунд на него смотрело вечернее окно. Там шуршат, спускаясь в комнату, пока он убирает меч в ножны. – Я думал, тебе подобные не умеют лазать по стенам. А это второй этаж.

– Ну ты чего, я же не мартышка, - смеется Кэйа и раздражающе цокает небольшими каблуками, делая всего несколько маленьких шагов. Дилюк прикрывает один глаз. – Да и какая тебе разница, как я сюда добрался?

У Дилюка сна – ни в одном глазу, а мышцы в руках ноют, желая сжать кулаки и рвануться вперед. Он помнит, что бесполезно. А потом, понимает, и когда понимает, тогда уже не боится снова взглянуть в острые глаза, дрожащие от разного света зрачки, потому что в собственных выжигает все гнев и злость.

– Это ты подкупил болотницу, - чеканит он в воздух. Кэйа стоит у стены, вежливо улыбаясь. – Чтобы она народ в болота и леса заманивала. А взамен что?

Кэйа одет красиво, богато, вычурно, как студенты в столице, или барды, которые берут втридорога за одно свое выступление. Он так никогда не одевался, когда они еще жили в особняке. Когда Дилюку еще не надо было обманывать себя, говоря, что перед ним стоит уже не Кэйа. Он и сейчас себя обманывает, смотря на человека, с телом, с руками, ногами, живыми глазами, теплого, говорящего тем же голосом. Потому что, как бы ему ни хотелось и как бы очерствевшему сердцу ни было больно, то, что стояло перед ним на двух ногах и тщательно подделывало человека, было единственным Кэйей, который мог когда-либо существовать на этой земле.

– Не поверишь, - Кэйа улыбается и подходит к нему, качнув бедром. – Соломенные куклы. Болотницы любят пакостить, а знаешь, почему? Потому что это – когда-то заблудившиеся дети.

– Это монстры, которые портят кровь тем, кто еще не заблудился, - режет Дилюк. – Недостаточно «когда-то быть человеком», чтобы так просто перестать считаться чудовищем.

Дилюк смотрит пристально, но все равно сдается быстрее – Кэйе не нужно моргать, и он это не подделывает. Кажется, единственное, что ему не хочется подделывать в человеческом теле. Кэйа смеется.

– И все же, это дети, у которых отняли маму, папу, соломенных кукол, деревянных лошадок и сладости. Днем она пакостит, а ночью плачет и играет свадьбу со своими соломенными женихами и невестами, кто бы мог подумать…

Дилюк вспоминает мерзкое густо-зеленое месиво с острыми блестящими когтями, когда-то очень давно потерявшее человеческий облик.

– Это ты ей так «помочь» решил? – Кэйа шагает по комнате, подхватывая кубок с недопитым вином, отпивает и морщится от кислоты. Он разворачивается к Дилюку и смотрит в глаза, едва наклонив голову. Все пытается уцепить ту нитку на позвоночнике. – Чтобы она тебе еду таскала?

– Если я скажу «да», ты опять начнешь мне уши драть своими лекциями о доброте и морали? – тон у Кэйи неожиданно скучнеет, тонкие брови опускаются вместе с веками, он выдыхает и показывает – скучно от Дилюка. – Пойми уже, у них тоже есть свои законы, по которым они живут так же, как и ты, по своим этим наставлениям.

В Дилюке снова кипит Гнев, который всегда был его небольшой проблемой. Только если раньше он был искренний, то теперь его гонят по телу вместе с кровью, вместе с трухлявым болотом тоски и понимания, что иначе просто не получится. Потому что Кэйа болтал о «законах» не меньше, чем он о «доброте». При этом Кэйа всегда, всегда нарушал эти самые законы.

– Зачем ты пришел? – Кэйа уже ушел от Дилюка и нити разговора, бессмысленного, без этих его наставлений. Он, наверное, ждал их, думает Дилюк, потому что так было почти всегда, когда они случайно пересекались. Давно уже было. Ему не хотелось начинать все заново.

Кэйа осматривает кувшинчик с витыми виноградными лозами и круглыми виноградинами, расположившимися на холодном глиняном пузе, держа его над свечой. Он не оборачивается.

– Узнал, что ты проездом в здешних местах будешь, отчего бы и не навестить, - он смеется, собирает пальцы для щелчка и звенит черными когтями по кувшину. Кэйе нравятся эти длинные пальцы и когти, они тоже выдают в нем, что не стоит всецело доверять человечьему челу и думать, что владеет им человек. И звон от них дребезжит тонко и хлипко, колышет воздух, как металлический пласт. Дилюк морщится, а Кэйа, взяв кубок, поднимает его высоко над собой и выливает в ванну. Смотрит при этом Кэйа только на Дилюка. – Знаешь, как от тебя не беги, но ты все равно появишься рядом. Преследуешь?

– Много чести, - «для кого-то вроде тебя», но Дилюк вместо слов качает головой. – Я же обещал, что оставлю тебя в покое.

Дилюк холодно смотрит на погружения кубка в воду, на то, как высушивают его изнутри, вытирая ближайшей салфеткой, и как наполняет Кэйа его вином, и как подносит к губам, прикрывая глаза. И какое довольное выражение приобретает его лицо после одного глотка.

Кэйа снова идет к кровати с протянутым навстречу кубком.

– Вот, господин Дилюк, а то совсем вас не жалуют здесь.

Дилюк отводит голову и взгляд, когда свежий, едва приторный запах багульника касается его волос совсем близко. Кэйа улыбается, его свободная рука с такими же когтями и длинными пальцами касается бледной Дилюковой щеки, поворачивая его лицом к себе, а кубок он подносит к его губам. Он вяло приоткрывает рот и чувствует на языке сладкое, суховатое, лесистое кружево. Кэйа прикрывает глаза, смотря на него, как довольный мурчащий кот, и улыбается почти так же, касаясь плечом его плеча; он сразу же убирает вино, когда Дилюк приподнимает руку, прося остановиться. Он смотрит на него, и впервые за вечер ломает губы в жесткой, холодной улыбке.

– И сколько жизней это стоило, чтобы ты научился превращать всякую дрянь в вино?

Кэйа тоже устало улыбается, приобнимает Дилюка за талию и утыкается лбом к виску.

– Какой ты все-таки бессердечный, - полушепотом выдыхает он, смотря на дилюковые губы, пока тот фыркает, вздрагивая в плечах – возмущается, но как-то слабо, вяло. Возмущаться надо было десять лет назад. Поздно уже. Бесполезно.

Он снова разворачивает Дилюка, как куклу, к себе лицом, и продолжает выдыхать в губы: бессердечный господин Дилюк, когда касается их своими и цепляет слабо, осторожно, прикрывая от наслаждения глаза. Он пытается потянуть Дилюка к себе, но на голом теле ни рубашки, ни шнурков, и от осознания Кэйа улыбается, снова целует нижнюю губу, ведя рукой по груди, по всем глубоким уродливым шрамам. Дилюк изменился, помялся, постарел; он, Кэйа - все такой же, как тогда, больше десяти лет назад. Дилюк наконец-то начинает отвечать, продолжая равнодушно смотреть на прикрытые веки, изредка моргая. Он дает Кэйе взять себя за руку, приобнять талию, повести по тонкой спине ниже, а сам не чувствует ни ткани, ни тела. Кэйю это, кажется, устраивает, и он спускается с теплых губ к уху, опаляя выдохом мочку и едва касаясь ее кончиком языка, едва засасывая, к подбородку, к шее, он тянуще целует кадык и ложбинку шеи и плеча и поднимает глаза. Дилюк все еще смотрит, изредка моргая, уже менее равнодушно. Уже и рука на спине не ватная, уже и не на спине, а на плече, тянет, давит ниже, к груди и животу. Кэйа опускается на колени.

Он обхватывает вялый член в кольцо указательного и большого пальца и ведет к головке, огладив ее пальцем, и обратно, тянется к ней и невидимо целует, прежде чем взять в рот. Кэйа прикрывает глаза, когда чувствует в волосах горячую руку с короткими ногтями, которая тянет его, заставляя – прося, так он называет это сам – двигаться, и Кэйа двигается, вбирая половину и выпуская обратно. Языком Кэйа обводит твердеющий ствол у головки, а на нее давит, и также сжимает кольцо указательного и большого пальца, ускоряясь и соединяя шумные выдохи сверху и руку в волосах. Дилюк не резок, он, прикрыв один глаз и поджав слабо губы, плавно водит руку вперед-назад, хотя знает, что это – совсем не обязательно; Кэйа любит, когда его держат. Когда его держит Дилюк.

Он прекращает, когда чувствует на языке крепковатую смазку. Кэйа отстраняется и сидит еще несколько мгновений на коленях перед ним, возбужденным достаточно, чтобы продолжить. Что-то роняется с того, что в людях зовется «сердцем», когда Дилюк, смотрящий на него сверху, начинает поглаживать по волосам большим пальцем. Кэйа мотает головой, сбрасывает его руку, поднимается и тянет к кровати, на пути он стягивает с себя и синюю накидку с меховым воротником, и вышитую серебряными нитями рубашку – Дилюк видит корсет над смуглым телом, тянется к нему, путаясь пальцами в нитках и помогая снять. Он тянется и сам, сам целует губы, чувствуя горькое и улыбку. Кэйа спускает штаны, Дилюк снимает с него обувь с каблуками и, пока тот ложится на одеяла, касается лодыжек.

Дилюк подходит к кровати вплотную, когда Кэйа уже сидит на ней, на коленях, стянув длинные волосы на левое плечо.

– Где масло? – спрашивает он, вспоминая собственный голос. Кэйа смеется, лукаво смотрит на него, а сам тянется к кубку и делает несколько больших глотков, намеренно выгибаясь перед Дилюком. Он касается собственных губ пальцами и облизывает их, все так же не мигая, ведет языком по всей длине и ухмыляется, когда тот прикрывает глаза. Кэйа думает, что тот смущен; Дилюку надоела фальшивая улыбка, которая не выдерживает и плавится, стоит посмотреть на нее, держа в голове холодный взгляд острых зрачков, сейчас широких, почти по-человечески круглых. – Кэйа, хватит.

– Это сложнее, чем поменять вино, - говорит Кэйа и отводит руку, упираясь ею в кровать. Он продолжает улыбаться. – А демоны не чувствуют боли, и восстанавливаются довольно быстро.

– Ты чувствуешь.

Кэйа театрально закатывает глаза и тянется рукой под подушку, переворачиваясь к нему спиной. В следующие несколько мгновений он вытягивает из-под нее стеклянный пузырек каплевидной формы. Дилюк вспоминает: когда-то очень давно они купили похожий в особой лавке в одном из восточных портовых городов. Кэйа цокает языком и спрашивает, доволен ли он. Дилюк нагибается к Кэйе и долго целует его недовольство, забирается на кровать.

«Когда-то очень давно» пахнет так же нежно, на пальцах скользит, но не течет, как вода. Дилюк даже вспоминает лицо и ухмылку той торговки, которая продала им какое-то «особое» масло, и то, как сильно она смутила его, на что Кэйа тогда едва сдерживал смех. Это он его туда потащил. Когда еще был человеком.

Кэйа садится к нему спиной, приподнимаясь на коленях, и Дилюк обнимает его одной рукой, ведя ею по животу. Мокрые пальцы скользят меж ягодиц, Дилюк вводит один, едва сгибая фалангу, и осторожно двигается. Он целует шею, прикрыв глаза, когда добавляет палец и когда чувствует, как напрягается всем телом Кэйа, смотря куда-то в противоположную стену, в ширму – тогда Дилюк льет меж ягодиц масло, и Кэйа вздрагивает, хмыкая. Он больше не смотрит на Дилюка, он позволяет целовать шею и поджимает губы, слыша горячее, нежное у себя под ухом, слыша, как рука возвращается и так же горячо и нежно гладит живот в ритм пальцам, широко расправив ладонь. Дилюк продолжает гладить, когда случайно нажимает на простату, и Кэйа мелко вздрагивает, тут же обращая секундную слабость в напряженную улыбку.

– Наверное, столичным девицам очень везет с нежным господином Дилюком, - смеется он, откидывая голову на его плечо. Он прикрывает глаза, пытаясь смотреть томно, уверенно, лукаво, но Дилюк, не отвечая, продолжает целовать его шею. Кэйа плавно двигает бедрами, ему все сложнее держаться уверенно и томно, сложнее театрально улыбаться, сложнее не моргать, потому что обжигает тело рядом, потому что сам себя касается, желая больше всего то, что дают горячие, нежные руки. Он снова смеется и говорит, что уже можно, но Дилюк продолжает разминать, растягивать и касаться, давить на точку, от которой узел книзу живота бьет тягучей судорогой до самых плеч.

Дилюк наконец-то вынимает пальцы, и Кэйа опускается руками на кровать, оторвавшись спиной от горячей груди. Дилюк обхватывает член, смазывая его маслом, и медленно упирает его напряженной горячей головкой. Кэйа охает, когда ощущение тепла возвращается к спине, когда на животе снова оказывается его рука. Он входит плавно, медленно, и Кэйа не сдерживает шумного выдоха, из-за которого тут же кусает губу и жмурится, отчего тут же слышит: все в порядке?

– Ч-чертов Дилю-… а! - Кэйа кивает, смеется на чертового Дилюка, нежно упирающегося губами в шею. Он постепенно ускоряется, а Кэйа подмахивает в такт, насаживаясь и пытаясь сделать это быстрее, но контролировать себя, выражение лица, мысли все сложнее, когда чертов Дилюк, наглый Дилюк обзывает его почти всем тем, что Кэйа слышал очень давно, в одном из восточных портовых городов. Он выгибается, рукой тянется к шее, сжимая вместо нее рыжие лохматые волосы, когда с живота дилюковая рука скользит на член, сжимает его и двигается в такт толчкам и едва слышному хлюпанью. Кэйа теряет дыхание, воздух, голову – он откидывается на плечо, течет, плавится на шумные выдохи с проталинами голоса, и начинает постанывать сквозь приоткрытые губы. Он наконец-то полностью закрывает глаза. Дилюк наконец-то двигается резче и быстрее.

Ему все сложнее держать равновесие, опираясь руками о кровать, но Дилюк держит, Дилюк целует плечи и лопатки и все, до чего дотягивается, Дилюк сжимает его, мокрого от смазки, пока Кэйа не прогибается, не опускает голову и вжимается задницей в его пах, кончая в его руках на простыни, падая на локти и рассыпая волосы, тяжело дыша, он чувствует, как Дилюк вынимает член и кончает на спину. Он поворачивает голову, все еще чувствуя натяжение в теле, и смотрит, как Дилюк падает на подушки, дыша тяжело, устало прикрывая глаза. Кэйа смеется и лежит некоторое время, а потом поднимается, немного остывший, но все еще красный, и спрашивает мягко, можно ли воспользоваться ванной. Дилюк приоткрывает глаз и кивает.

– Только вода уже холодная, - добавляет он, а Кэйа ведет плечом.

– Не проблема, - выдает он, проводит по воде рукой, и от нее вскоре начинает собираться пар. Кэйа залезает в воду и с удовольствием выдыхает. – Не присоединишься? Могу достать твое любимое мыло, а к вину неплохо бы и сыру прикусить…

Дилюк не отвечает. Кэйа ждет еще какое-то время, как если бы не знал, что он не ответит, и, хмыкнув, с громким всплеском закидывает ноги на бортик, выдыхая вместе с паром.

Нежный горячий Дилюк просто очень любит при любой возможности показывать ему свою человечность. То, что он не такой, как все остальные, все, с кем он спит на шабашах, такие же, как и он сам. Какие «не чувствуют боли, и восстанавливаются довольно быстро». Кэйа горько усмехается, рассматривая тени от свечей.

Просто нежный горячий Дилюк – такой же, по сути, эгоист, как и он сам.

Он выходит из-за ширмы к кровати, уже сухой, с такой же улыбкой, с какой Дилюк его встретил, только без всей этой вычурной одежды. Дилюк уже успел нацепить штаны и белую замызганную рубашку. В руке Кэйа держит аккуратно сложенные простыни, которые он, с легким поклоном, кладет на край постели и выпрямляется, и Дилюк смотрит на него, на смуглое тело без единого шрама, и вспоминает, что за свою жизнь Кэйа получил шрамов почти не меньше, чем он сам. Он переводит взгляд на простыни.

– Я извиняюсь, господин Дилюк. Не хочу, чтобы вы спали на грязном, - издевается он, Дилюк цокает языком и молчит. В молчании Кэйа ходит по комнате, собирая обратно свой богатый наряд. И вот он уже цокает каблуками в своем меховом воротнике, как будто бы не стонал, изгибаясь в спине, час назад. Дилюк тоже поднимается и идет ставить меч обратно к кровати.

– Может, оставишь ее? Пускай играет свадьбы своим соломенным куклам, – нежно мурчит он, как если бы был заботливым родителем, как если бы его в принципе волновало что-то, кроме числа заблудившихся в лесах тел. Дилюк задумчиво вытягивает меч из ножен на несколько сантиметров, а потом резко задвигает его обратно.

– Тебя я не трону. Этого хватит. Да и ты не остановишься, пока руку с едой не отрежут.

Его низкий голос теряется в теневых закоулках между светом свечей на стенах и потолке. Кэйа чуть опускает голову, снисходительно хмыкая.

– Ну, тогда я поплачу и пойду искать новую. И найду, - он подходит к окну и опирается о него, смотря в ночь. – Не легче ли прикончить меня? Смотри, я стою к тебе спиной, безоружный, уставший. А ты сидишь и тянешь, сидишь и тянешь. Или, господин Дилюк, - Кэйа щурится, поворачивая голову в профиль. – Так нравится трахаться с тварью, которая ради тебя готова часа четыре лепить это тело заново?

Конечно, абсолютно безоружный, язвит Дилюк у себя в голове.  Неужели правда променял свою жизнь на здоровый глаз и возможность говорить, что полностью безоружный? Дилюк видел его в бою, на Дилюка не действует ни ложь, ни провокация. Потому что бесполезно извиняться перед сгоревшим городом, поливать пепелище водой и говорить, что ты ни в чем не виноват. 

– Я обещал оставить тебя в покое? Обещал. У людей в правилах выполнять обещания. Хотя нестрашно, если ты уже об этом забыл, - у Дилюка ни на тон не меняется голос, а бьет он куда надо, хотя Кэйа действительно слишком много забыл, чтобы что-то почувствовать. Он хмыкает, что-то ворча, садится на окно и поворачивается к нему.

– Старый ворчун, вот ты кто, - продолжает он так же непринужденно, снова смотря на Дилюка тонкими острыми зрачками в стеклянной синеве. – Прощай, господин Дилюк.

Он исчезает с последним шорохом ветра, задув вместе со своим уходом все свечи в его комнате. Пакостит напоследок. Он ведь тоже любит пакостить, только после его пакостей мало кто остается в живых. Дилюку везет. У Дилюка особый статус, хотя оставаться в комнате без света тоже малоприятно.

На следующий день он наверняка услышит слухи о том, что кто-то снова пошел в лес и заблудился, хотя он уже сказал местным, чтобы те в леса не совались, пока он не разрешит. И Дилюку останется лишь принять, что он обещал не трогать того, кому на самом деле нужны человеческие жертвы. Кто откупается, даря соломенных кукол. Кто все никак не может вымолить, выкупить, вытрахать из него прощение. Дилюк задумывается: остались ли у него самого такие же соломенные куклы, которые ему очень хочется вернуть, но он почти сразу щелкает этой мысли по лбу и выбрасывает из окна.

В конце концов, ему все равно.