Яркий искусственный свет в глубине катакомб освещал небольшое круглое помещение. Андрэ привычно зажмурился, заходя, и постоял с закрытыми глазами, чтобы те прекратили так слезиться. Чтобы прийти сюда, нужно было миновать не только освещённые, пусть и тускло, коридоры, по которым сновали монахи и простые служащие, но и потайные ходы. Там было темно, и лишь изредка кое-где светили красные лампы. Любой, кто зашёл бы каким-то чудом сюда, в этот лабиринт узких и тёмных проходов, рисковал навсегда тут и остаться. Андрэ и сам, несмотря на то, что работал тут уже третий десяток лет, иногда опасался заблудиться. 

Глаза, ставшие слабыми и больными по старости, постепенно привыкли к яркому свету, и Бенджамин, что дежурил тут до Андрэ тоже уже не первый год, кивнул и пожелал:

— Хорошей тебе смены.

— Хорошо тебе отдохнуть, — кивнул Андрэ. 

Оставшись в одиночестве, пожилой священник осмотрелся. С одной стороны помещения находился удобный письменный стол, диванчик, кресло. Был тут даже уголок-кухонька, там стояли низенький холодильник и микроволновка. Андрэ достал из сумки контейнеры с едой на все сутки дежурства, положил их в холодильник. Он уже привык дремать и спать под ярким светом ламп, привык к этой полной тишине и одиночеству.  

С другой стороны ровными рядами стояли статуи, древние, из непонятного тёмного камня. Удивительно тонкая и точная работа, словно тринадцать человек окаменели, когда каждый из них занимался чем-то своим. Андрэ знал, что это боги, забытые всеми, древние, самые древние, самые тёмные. Верил ли священник, что это правда боги? Нет, уже давно не верил. Где-то внутри он даже возмущался, что настолько гениальные и древние статуи в таком идеальном состоянии не стоят в Лувре, чтобы люди могли ими любоваться. Но вслух Андрэ это бы никогда не сказал, не из страха, нет, он не хотел в слух признать, что всю свою жизнь занимался пустым, глупым делом; что верил в это пустое и дурное дело. Вера в священнике умерла, даже в своего бога, единого и неделимого, он не верил.  

Человеку нужен человек. Простая и тихая истина открылась Андрэ тогда, когда его экономка заболела. Он был сиротой, без братьев и сестер, и воспитывался в церковном приюте. Его вера, чистая, всеобъемлющая, родилась ещё тогда в приюте. Может, у Андрэ и не было выбора, а может, он просто не хотел брать на себя ответственность за себя, за свою жизнь. Ещё не став совершеннолетним, он всё решил. Семинария, послушание, сан. И всё это в одиночестве, звенящем, полном. Андрэ ни в приюте, ни в семинарии, ни на работе не нашёл друзей. Наверное, поэтому его и выбрали для этой миссии. Андрэ тогда чувствовал себя особенным, избранным, важным. Первый раз в жизни.

У священника свой, близкий человек появился как-то странно, незаметно, постепенно. Ему было некогда, да и не охота вести свой быт, и он нашёл экономку. Андрэ никогда не думал, что привяжется к женщине, к Стефани. Нет, священник не полюбил её, как возлюбленную, но полюбил её, как человека, как племянницу или даже дочь.  

Полтора года назад Стефани заболела, серьёзно, нехорошо. Священник всю жизнь молился своему богу, но молился, вознося просто хвалу, ничего не прося, ни о чём не умоляя. В тот день, когда он узнал диагноз своей экономки, Андрэ принялся просить у бога и святых только об одном – о здоровье Стефани. Бог остался глух. Врачи меняли протоколы лечения, курсы химии оставались позади, но ремиссия не наступила. Вместе со Стефани умирала и вера священника, медленно, так же мучительно.  

Старик привычно уже принялся осматривать статуи забытых богов. Их он тоже просил, про себя, молча. Этот зал снимали пять камер, записывая и видео, и звук. Со статуями было запрещено разговаривать, могли и уволить. Священник сейчас помогал семье своей экономки, её детям и мужу, деньгами и держался за место. Но сегодня был слишком плохой день: вчера Стефани перевели из больницы в хоспис, признавая официально, что ей ничего уже не поможет.

— Помоги мне… Сделай так, чтобы я не пережил её. Я сделаю всё, что ты захочешь в ответ, — сказал, смотря прямо в лицо одной из статуй, священник. Гром не грянул, потолок не упал, даже никто не пришёл за ним, чтобы уволить. Ничего не произошло, разве что показалось на мгновение, что статуя моргнула. Андрэ мотнул головой, прогоняя видение, и осмотрел эту статую. Говорили, что если бог начнёт освобождаться, то на статуе появятся трещины. Статуя мужчины, с которой говорил старик, была целой на вид, и священник криво улыбнулся, понимая, насколько жалким и глупым он себя выставил.

Андрэ вернулся к столу, заварил себе чай и включил аудиокнигу. С возрастом глаза начали его подводить, а читать он любил, так что последние годы пристрастился к аудиокнигам и всё своё дежурство слушал их, выключая только на сон. 

Тонкая, короткая, миллиметров на пять, трещинка пошла по подошве ноги, там, где никто не мог увидеть, не подняв тяжёлую статую. А в мире живых, в мире людей, молодой врач нашёл подходящие клинические испытания и поспешил предложить их родственникам женщины. Ещё не закончилась смена Андрэ, когда те согласились.  

Священник пил кофе, нетерпеливо ожидая, когда придёт его сменщик. Тут, глубоко под землёй, телефоны просто не ловили, Андрэ в последнее время боялся выходить из катакомб, страшась тех новостей, что могли ему оставить о единственной подруге, друге, единственной родной душе. Боялся и всё же ждал.  

— Хорошей тебе смены, Франциск, — сказал Андрэ своему сменщику.

— Хорошо тебе отдохнуть, — отозвался молодой священник, моргая быстро-быстро, чтобы проморгаться от слёз.

Старик кивнул и кинул быстрый, полный разочарования взгляд на статую, которую молил о помощи, и ему вновь показалось, что та моргнула.

Телефон пиликнул уже в коридорах офицально-известных катакомб, заставив Андрэ дышать чаще, а руки дрожать. Никто ему не писал, не звонил, кроме Стефани и её семьи. И сейчас, когда благих новостей уже ждать не приходилось, тихий звук сообщения сулил лишь горе. Андрэ не стал откладывать и прослушал голосовое сообщения, а затем выдохнул. Жива. Нет, священник не верил в клинические исследования, но он хотел, чтобы Стефани жила. Хотел хотя бы быть рядом с её семьей, когда самой женщины не станет. Стефани, её муж, их сыновья веровали, и всё, что мог священник, это помочь семье, попытаться утешить в горе.

Как-то незаметно Андрэ и Стефани поменялись местами. Теперь в свои выходные священник продолжал помогать с бытом семье своей экономки: возил детей из школы, убирал, готовил. Освободился он лишь к вечеру и, привычно включив аудиокнигу, улёгся, отдыхая после непривычного дня. Сегодня дети были взбудоражены участием мамы в клинических исследованиях, и это оживило надежду детей, заставило их верить, что всё ещё может закончиться хорошо. И Андрэ пришлось притворяться, что он тоже верит, тоже воодушевлён.  

Под голос чтеца священник закрыл глаза, почти засыпая, погружаясь в полудрёму, теряя связь с действительностью. Андрэ не понимал, то ли ему снится, то ли он и правда включил компьютер, и лишь на резком звуке включения священник насторожился, пытаясь выбраться из дрёмы. Но вязкая усталость не дала прийти в себя, сон вновь почти полностью накрыл сознание. 

Пальцы, узловатые, покрытые пигментными старческими пятнами, принялись танцевать на клавиатуре. Андрэ не осознавал, что его желание сбылось и он сам теперь отдавал обещанное. Священник спамил в соцсетях, в группах для детей и подростков, переходя с одного языка на другой, хотя, кроме итальянского, английского и латинского, и не знал других. Но не сейчас. Сейчас он писал на китайском, русском, немецком, суахили… Лишь когда за окном забрезжил рассвет, Андрэ встал и пошёл в постель, засыпая теперь настоящим, крепким сном.  

Снежный ком был пущен и теперь мог лишь расти, разрастаться. Тонкие трещины начали расходиться по подошве забытого бога, грозя выпустить бессмертного, божество, которое люди более двух тысяч лет держали запертым в камне. Ад на земле был, в нём был заперт бог. Вечная тьма, полное сознание, ни движений, ни изменений, только звуки, только собственные мысли и свой гнев, своя жажда мести, желание вернуть свою жизнь.

Тонкие трещинки причиняли боль, желанную, ведь боль бывает только у живых. Каменная тюрьма начала рассыпаться, медленно, освобождая пока только левую ногу. Уже утром, когда Франциск проснулся и пил кофе, бог мог двигать ступнёй. И он задвигал, выбивая ритм, просто развлекаясь, богу не терпелось двигаться, жить. 

Священник подавился кофе и принялся откашливаться. В тишине этого зала никто и ничто раньше не шумело, только сам человек и электронные гаджеты. Франциск тоже не верил, что охраняет настоящих богов, но сейчас, слушая стук, он испугался. Спина покрылась испариной, внутри всё замерло, страх шевелился в душе священника почти ощутимо, но тот не хотел опозориться из-за мыши или ещё чего-то подобного. Взяв первую попавшуюся тяжёлую вещь в руки, Франциск, чуть присев, принялся двигаться на звук, сжимая фонарь так, что костяшки пальцев побелели. 

Бог не мог его видеть, не мог в полной мере насладиться произведённым эффектом. Но за тысячелетия во тьме слух у него обострился, как и фантазия. Бог точно знал, когда Франциск увидел ногу в сапоге вместо камня, ногу, растущую из скульптуры. Он слышал, как сбилось дыхание священника, как спазм сжал горло, не давая крику ужаса вырваться. 

Франциск замер, не в силах ни сбежать, ни закричать. Это оцепенение длилось минуту, не более, но человеку казалось, что вечность. Затем он рванул, путаясь в подоле одеяний. Убегая из зала, священник даже не думал, куда бежать, куда поворачивать, но мышечная память не подвела, и он смог выбраться, не заблудился в этих бесконечных коридорах.  

Уже когда Франциск увидел первого человека, священника, смог заорать, просто закричать, не в силах ещё сложить звуки в слова.