Александр молчал, и это молчание выводило Ника из себя. Как начал орать еще в кабинете врача, добивая несчастную тетю в халате лет сорока лишь одной фразой: «Вы дадите хоть какой-то прогноз?!» — так сразу замолчал после ее осторожного покачивания головой и бесполезных извинений с протянутой брошюркой про хоспис. На той брошюрке улыбчивые старики держались за руки в свете солнца, будто уже находились в раю и были только счастливы умереть. Но Ник-то был не счастлив, он был морально раздавлен и плохо соображал. Весь его мир вдруг сузился до одного только голоса Александра и его рук, которые мягко толкали к выходу, сажали в машину и даже пристегивали — все, лишь бы дать Нику повариться в собственном соку, не отвлекаясь ни на что. Просто пережить. Даже само это слово — «пережить» — теперь казалось издевательством.

Сам же Александр держался хорошо, а если брать во внимание всю ситуацию целиком, то даже прекрасно: сам сел за руль, хотя Ник был уверен, что возьмет такси — слишком сильно тряслись руки, сбрасывая вызов от кого-то из многочисленных друзей и знакомых, которые были в курсе лишь предварительного, но уже страшного, диагноза и направления в онкодиспансер, где Ника «обрадовали» уже окончательным приговором с доказательствами в виде снимка МРТ. С огромной белой блямбой на полголовы там, где у Ника вообще-то должен был быть мозг. Вот где был его мозг, когда он в первый раз почувствовал тошноту и головную боль с утра? Почему так долго шел до врача, почему забил после тупого гастроэнтеролога, зачем испугался психиатра, который бы точно заподозрил что-то неладное? Вот тетка невролог из платной клиники толковая: с первых же фраз колиного анамнеза стала в панике куда-то звонить и выбивать ему срочное МРТ в лучшем онкоцентре.

Ник едва мог вздохнуть, пришибленный осознанием, что он это все с собой сам, даже зная, как это все опасно. Он же сам получал начальное мед. образование, чтобы оперативнее давать наставления своим клиентам, если вдруг с татуировкой что-то шло не по плану. У него была и неврология, он честно учил лекцию про все эти опухоли, он все симптомы знал! Знал, но на себя и не подумал, даже когда головная боль по утрам стала почти невыносимой, до кровавого тумана перед глазами, а выворачивать стало регулярно, независимо от приемов пищи. И Александру ничего не говорил, только отмахивался от него с тупым «все нормально», лишь бы он не пугался и регулярно брал на сессии. Будто ему, мазохисту конченному, было мало этой резкой, завинчивающейся в череп, давящей боли.

Он потянулся к сумке, выдавливая из шуршащего блистера белую таблетку обезболивающего — рецептурного, которое точно поможет. Александр еще вчера, со знанием дела повертев упаковку в руках, внимательно вчитался в название и состав, после чего дал добро, сказав, что в нем нет опиоидов и их производных. Большего, кроме необходимой дозировки, мало чего понимающему в химии Нику было знать не обязательно. Его пугало то, что вот эти рецептурные таблетки теперь с ним до самого конца, а может, и еще что похуже. Будет боль и будет хоспис с ненормально улыбающимися стариками и ярким солнцем, как в наркотрипе. Будут инъекции, пусть не героина, от которого он через такую муку отказывался, но морфина — одна фигня. Нет, он лучше сдохнет, наложит на себя руки. Мысли о суициде, которые так безжалостно и старательно выбивал их него Александр еще двадцать лет назад, снова выползли откуда-то, и он даже на секунду забыл, что только недавно ни за что не хотел мириться со смертью. Но и если жизнь теперь будет опять на инъекциях и с болью, похожей на ломку, то зачем она такая?

Александр давил педаль в газ и угрожающе молчал, выкручивая руль на поворотах. Нарочно поехал по широкой развязке в длинный объезд, чтобы выпустить пар до того, как они вернутся домой. Ника мотало на переднем сидении, и только натужно щелкающий ремень безопасности помогал ему не впечататься носом в приборную панель при очередном резком торможении. В другое время Ник бы уже давно ругался на агрессивное вождение за всевозможными ограничениями скорости, говорил, что они разобьются и новенькие подушки безопасности не спасут. Но теперь, когда все летело к чертям, может, лучше, если они разобьются — это разом решит все проблемы. Только Маркиза жаль, он же только к ним привязался, его нельзя одного оставить. А с болезнью Ника, новой руганью между ними, больницами и адом на земле, когда Нику все же придется принимать морфин, его и не надо оставлять. Он пока котенок, его еще возьмут в нормальную семью. Не нужны ему два взвинченных хозяина, ни одному из которых не будет до него дела в самый критический момент. В такой ситуации не до кота, за собой бы уследить.

Ник достал из кармана телефон, чтобы написать знакомому волонтеру из приюта, откуда они взяли Маркиза, чтобы поскорее вернуть его назад. Уже начал придумывать легкомысленную чепуху о том, что они не справились, что кот — это большая ответственность, что его тянет в путешествия, а его партнер сутками на дежурстве, пока котенок воет один дома. Что угодно, лишь бы не расспрашивали и даже не догадывались об истинных причинах. Ник никому не хотел говорить, даже близким друзьям, не надо им это. Они пусть живут своей нормальной счастливой жизнью, а Ник, может, еще выкарабкается, и будто не было ничего. «Убери ебучий телефон!» — взревел Александр, даже не обернувшись, заметив каким-то боковым зрением, как Ник отстраненно крутит в руках плоский и легкий, как перышко, смартфон с большим экраном — тоже вообще-то подарок Александра, на круглые пятьдесят лет. Не насосал, а подарили, блин.

Между ними давно была закрыта тема недоверия. Ник большую часть свободного времени проводил в соц. сетях: там были чаты в мессенджерах с друзьями и коллегами, инстаграм с фотографиями его работ на несколько тысяч подписчиков и второй аккаунт, закрытый, только для своих, где он выкладывал видео из экстремальных поездок, на которые так ругался Александр — там была вся его жизнь. И Александр, будь он хоть трижды его строгим Домом, не был вправе его этого лишать. Но сейчас он был взвинчен, и любой, даже самый необоснованный и забытый триггер был готов принять за последнюю каплю, чтобы взорваться. Незачем было обострять. Ник тут же убрал телефон в карман, повинуясь приказу. Знакомое чувство контроля, чужой власти, успокаивало, давало опору, но дальше дело не пошло. Александр молчал, все так же разгоняясь до 120 и гордо проносился под всеми камерами контроля скорости, коллекционируя штрафы.

Ника это молчание бесило. Уж лучше бы он орал, ругался на Ника за всю беспечность, затянул свое идиотское «ну я же говорил», может, немного поплакал. Но Александр вечно стеснялся всех своих эмоций, разве что кроме гнева, и тот вымещал в лихачестве на дороге, совсем не оглядываясь на притихшего Ника. Переживал горе в себе, хотя они должны были делать это вместе, «в болезни и здравии» — вот эта вся ванильная ерунда. Ник ведь тоже переживал. Может, даже сильнее, чем Александр, потому что тот всего лишь терял любимого, а Ник — целую жизнь. И при этом он еще и отказывался быть крепкой опорой для Ника, грозно рыча в ответ на каждую его попытку заговорить, хотя вообще-то обещал беречь и всегда быть рядом, как раз когда дарил обновленный ошейник.

Тот, что был сейчас на Нике, с виду был почти как первый, но не совсем: первый был простой полоской кожи, без каких-либо личных отметин, всего лишь проверкой, примет или нет, станет ли артачиться или сразу смирится со своей сущностью любимого питомца. Этот был с гравировкой с внутренней стороны, подальше от чужих глаз: «Люблю навсегда, мой единственный», — очень личное признание, с подтекстом «долго и счастливо», а получилось в итоге не так уж и долго, а теперь еще и не счастливо. И совсем не навсегда, как обещал. Нику ничего не оставалось, кроме как ощупывать знакомую до последнего миллиметра грубую черную кожу, каждую клепочку и строчку на ней, лишь бы успокоиться; материализовать ошейник в своей голове и в деталях понять, как плотно он сидит на его коже, как выглядит со стороны. Отнять руки, постараться представить и снова ощупать пальцами, отмечая неточности восприятия; снова попробовать перенести в голову идентичный образ.

Это была его личная медитация задолго до того, как психолог объяснила ему, что это один из известных способов саморегуляции и так в тяжелые моменты, когда нужно собраться с мыслями, можно делать с любым предметом: ботинком, чашкой, даже телефоном, который так бесил Александра. При мысли о своем Доме у Ника опять участилось дыхание, к горлу подкатил комок обиды. Он и правда поверил в этот глупый диагноз и стал подыскивать ему место на кладбище? Подумаешь, головная боль — эти врачи просто паникеры и неучи. Нику просто надо перепройти в обследование в другой клинике, лучше заграницей, потому что в России медицина всегда была так себе. Там ему объяснят, что на снимке МРТ просто засвет и с головой у него на самом деле все впорядке, что нет повода для паники, а от живота надо попить травки и проверить поджелудочную. Да как Александр мог вот так просто сдаться и заранее его похоронить? Может, он вообще сейчас не домой его везет по длинному пути, а сразу в хоспис, к улыбающимся белозубым старикам? Бросит его там и не почешется даже.

Нику еле-еле удалось вдохнуть и на одной силе воли выплыть из волны паники. Снова постараться во всех деталях визуализировать ошейник, нервно подергал за кольцо спереди, представляя, что это Александр тащит его за поводок, чтобы никогда не отпускать. Ника снова кидало из крайности в крайность: он то любил Александра, то ненавидел лютой ненавистью, то смирялся со своим диагнозом и строил планы на остаток короткой безрадостной жизни, а то хотел бежать в любую клинику, где ему предложат хоть что-нибудь, кроме брошюрки хосписа. Он задыхался между этих двух огней, а Александр ничем не мог ему помочь, потому что тоже понятия не имел, что делать в такой ситуации. Он много чего перепробовал, пока Ник, на тот момент еще морально уничтоженный Коля, влачил свою каторгу и одновременно чистилище; и в постели, и в БДСМ — на каждый случай жизни у него уже был заготовлен универсальный, отработанный на практике сценарий. Но еще никто из его бывших не умирал от рака мозга. Ник снова был для него первым и единственным.

У подъезда Александр остановился так же молча, молча поднялся пешком на пятый этаж, ничуть не запыхавшись, на одной злобе, молча открыл дверь и пустил Ника вперед, помог снять куртку и повесить на крючок. Был на редкость обходительным, как истинный английский джентльмен из старомодной английской школы, где все еще наказывали розгами. Ник сглотнул абсолютно лишнее сейчас возбуждение, все равно ему теперь ничего не обломится. Умирающих от рака нижних не лупят розгами, только вот так ухаживают, словно он уже балансировал на грани с агонией и был физически не способен обслужить себя сам. Вот сейчас Александр подхватит его под плечи и отволочет в комнату, где продолжит раздевать, как парализованного и ничего не соображающего. Нику впервые за долгое время захотелось мысленно назвать Александра Сашей — его потерянным еще до тюрьмы образом ласкового дурачка, готового мириться с любым мразотным отношением.

Этот Саша сжал губы в тонкую линию, справляясь с внутренней бурей эмоций без казавшихся ему лишними физических выражений. Дежурно наклонился к встречающему их прямо у двери Маркизу: ласково толкнул его в нос, не позволив слишком близко обнюхать и попробовать на вкус грязные ботинки, зато дал вдоволь потереться об освобожденную ногу в носке и почесал за ушком. Ник же как вошел, так и застыл в проходе бесплотной тенью, больше всего желая сейчас оказаться на месте Маркиза. Так же униженно тереться об его ноги, на четвереньках следуя за Хозяином в кухню. Александр же вовсе его не замечал, снова взялся за телефон, сбрасывая очередной нетерпеливый звонок от знакомого и самостоятельно набирая другой номер. Тот ненавистный Нику, на другом конце которого говорили скрипучим басом и все диалоги с которым Александр начинал с неизменного «Здравия желаю».

«Мне нужен отгул… две недели… за свой счет… по семейным, — униженно лепетал он. — Рапорт задним числом… с сегодняшнего… не в городе», — продолжал, он, отвечая на чьи-то бесцеремонные вопросы. У Ника, пока он бесстыдно подслушивал этот односторонний диалог, тоже накопилось масса вопросов: на какую такую семью он ссылается, если официально не женат; у кого он так старательно отпрашивается, если сам большой начальник, не у самого министра МВД ли; а больше всего его бесила формулировка про две недели, словно Александр отводит ему на умирание ровно столько и ни секундой больше. Какие-то жалкие две недели, чтобы в последний раз насладиться друг другом, а он тратит их на разговоры по телефону, даже не поднимая взгляда на Ника. Словно бы он уже был мертв и Александр подготавливал себе комфортные условия для траура — вон, даже отгул выпросил, молодец какой.

«Привет, Родь… Да что, блять, ничего хорошего, рак у него, — продолжил созваниваться Александр по другому номеру, и уже от этого Ник знатно, совсем не в шутку, охренел — более цензурного слова и не подобрать. Даже отлип от стены и, перешагнув через развалившегося на входе в кухню кота, подошел ближе, чтобы лучше слышать этот пиздец. — Сегодня можешь?.. Нет, не напьемся, я в завязке…» — продолжил как ни в чем не бывало, даже улыбаясь и голосом, и губами, и уже этого Ник молча стерпеть не смог. Он все мог понять: и молчание от безысходности, потому что ничего нового они друг другу не скажут, и первое выдавленное из себя слово не ему, а строгому начальнику, чтобы попросить отгул — но не с улыбкой рассуждающего об огромной опухоли в голове у своего любимого нижнего Александр.

— Ты охуел?! Ты, блять, охуел?! — стал кричать Ник, как никогда, за долгие десятилетия, не позволил бы себе в сторону Александра. Ему сводило голосовые связки от того, как это было непристойно, запретно, на стопроцентный красный, даже любимый ошейник с обещанием любить навсегда от этих слов, казалось, стал живым и крепче впился в шею. — Ты уже похоронил меня, ублюдок? На свиданку договариваешься, мразь? — это он уже сипел, испугавшись округлившихся от злости глаз Александра, но и остановиться уже не мог, все предохранители сгорели.

— Я перезвоню, Родь… А как ты думаешь? Истерика у нас, — пугающе спокойным тоном договорил он в телефон, затем отключился. Медленно отложил телефон на стол, также медленно поднялся и подошел, давая сто возможностей сообразить и быстрее грохнуться на колени, выпрашивая прощения. Но Коля этим молчаливым предложением не воспользовался, он чувствовал себя абсолютно правым на этот раз и хотел встретить его гнев гордо, глядя глаза в глаза.

— Я не буду извиняться, — пискнул он со всей уверенностью, на которую только был способен в момент, когда Александр подцепил его за кольцо в ошейнике и медленно притянул к себе, вкрадчиво, но угрожающе, как только он это умел, заглядывая Нику в испуганные глаза.

— А я из твоего поганого рта ничего больше и не хочу слышать. Кляп-шарик побольше и трость, живо, на твой выбор, — бросил он с огнем в глазах, отталкивая ошалевшего Ника. Давал поблажки как не до конца осознающему, что именно он натворил, зеленому сабмиссиву. Разрешил сам выбрать девайсы, но сделал это так, что у Ника засосало под ложечкой и пропало всякое желание спорить.

Сам, не вынуждая дважды повторять приказ, ураганом унесся в комнату для сессий, сам выбрал то, что должно было сделать очень больно: кляп, который наверняка выставит ему челюсть, если заставить носить слишком долго, и мощную в меру гибкую трость с удобной скругленной рукояткой — такой только лупить и лупить, наказывая невоспитанного сабмиссива. Александр наблюдал за ним из-за приоткрытой двери, удовлетворенно кивая, согласившись в выбором. Принял из его рук девайсы, отставил в сторону пока ненужную ему трость и сам, больно вдавливая пальцы в кожу на подбородке до синяков, вложил в распахнутый до предела рот крупный черный шарик из прочной резины — такой можно и даже нужно было грызть зубами, отыгрываясь за причиненную Верхом боль. Но пока боль доставалась Нику только от стремительно немеющей челюсти, Александр лишь легко, даже нежно похлопал его по щеке и удовлетворенно улыбнулся.

«Будешь знать, как раскрывать на меня рот. Совсем ошалел без внимания. Пользовался своей болезнью и специально к врачу не шел, чтобы я не знал точный диагноз и боялся тронуть. Чтобы можно было мне хамить, пренебрегать приказами и обязанностями, пререкаться и точно знать, что я ничего тебе не сделаю за это. Доигрался, тварь, теперь точно доигрался», — в предвкушении говорил Александр, все повышая голос, с наслаждением проводя подушечками пальцев по растянутым губам, собирая первые капельки слюны и размазывая их по всему лицу. Грязно. И Ник, вроде уже наученный на опыте, чем аукаются пререкания с Верхним, все равно возмущенно помотал головой из стороны в сторону, показывая, что у него и в мыслях не было доводить Александра. Только не таким способом. Неуважение было слишком страшным грехом, первым в их списке критических нарушений сразу после само собой разумеющегося употребления психоактивных веществ.

«Что «нет»? Да ты даже сейчас, с заткнутым ртом, со мной споришь. Совсем отбился от рук, сволочь, теперь все заново вбивать. Думаю, с первого урока и начнем. Повторение мать учения, правильно?» — фыркнул он, кивая Нику в кухню. Не стал вести в комнату для сессий, что означало совсем плохое настроение. А с чего бы ему быть хорошим, если Ник умирал от растущей в его голове опухоли, еще и смел так не уважительно орать на своего Верхнего матом? Получил за это сначала морально: вот эти «тварь» и «сволочь», особенно от него, Ника тоже задевали за живое (кинк на унижения — это не про него совсем), но и Александр использовал их дозированно, только в необходимые моменты — сейчас был как раз такой случай. Теперь получит ее и физически: тяжелой тростью по чистым белым ягодицам без каких-либо следов порки, не считая старых шрамов. Таких белых ягодиц у него уже давно не было. И правда, Александр его запустил.

«Раздевайся», — бросил Александр, ласково беря на руки офигевшего от вида любимого хозяина с кляпом кота, чтобы вынести его за дверь и оставить там — нечего рушить хрупкую психику животного. Ник снимал одежду и складывал ее на стул быстро, но нехотя — настроения на сцену не было. Александр хоть и был безумно сексапильным, когда угрожал наказанием, и боль от его рук Ник не получал уже давно, но больше он в данный момент хотел объяснений: зачем звонил Родиону и договаривался на дружеские посиделки, какого черта с улыбкой сообщал ему о диагнозе, почему отгул только на две недели — глупая, совсем не свойственная Нику, ревность застилала глаза. «Руками держи стол, прогнись. Вот так, отлично. Стоп-жест знаешь — используешь, если потянет блевать. Остальное выдержишь. Без разогрева, не заслужил», — строго инструктировал Александр, наконец беря в руки трость.

Ник попробовал сглотнуть, но кляп мешал — первая ниточка слюны потянулась к полу, когда Александр нанес удар. Больно, тяжело, до кости, сразу оставляя синяк, который будет ныть еще неделю, напоминая об инциденте. Об абсолютно глупой попытке Ника поднять голос и обматерить своего Верхнего — уму не постижимо. Он же почувствовал внутренний стоп, наперед знал, чем это закончится, но все равно полез на рожон, буквально выпросив это наказание для себя. «Нельзя поднимать на меня голос. Нельзя орать на меня матом. Нельзя проявлять неуважение», — это «нельзя» Александр в прямом и переносном смысле угрожающе спокойно вбивал в него с каждым ударом трости. Эта тема болела в их паре воспаленным нарывом, когда Коля только вышел из тюрьмы и едва ли «фильтровал базар», особенно в моменты эмоциональных всплесков при обострениях его ПРЛ.

Александр тогда так же сгибал его над столом и обрабатывал тростью, затыкая рот кляпом. Не покупался на жалкие оправдания, что это все на эмоциях и Коля так больше не будет — он тогда не верил ни единому слову Коли, заставляя доказывать все делами, и тому, на тот момент еще совсем зеленому сабмиссиву, это казалось безумно жестоким. Сейчас же, когда Ник вырос и расставил все по полочкам, понял, что тот адский год сразу после тюрьмы, когда Александр то и дело перегибал палку, опускаясь до обыкновенного домашнего тирана, был нужен, чтобы очистить его душу от яда колонии, вернуть в нормальность и воспитать его таким, каким его всегда видел Александр, даже когда еще был Сашей, — сильным, ярким, подчиняющимся и очень вежливым нижним, которым он мог бы гордиться. У Александра всегда была тяжелая рука, он этими руками загребал жар, без пощады скручивая преступников в бараний рог — только такая рука способна воспитать неисправимую бестолочь вроде Ника. Его любимый, самый лучший, очень жесткий верхний, на которого никогда-никогда, ни за что не позволено поднимать голос и тем более ругаться матом.

«Сколько?» — вдруг спросил Александр после очередного удара, и это барахтающегося в самых теплых, несмотря на привкус боли, воспоминаниях Ника действительно застало врасплох. Он не считал. Он просто забыл считать, потому что его уже очень давно не наказывали и он просто забыл про их ритуалы. Правильно Александр говорит, Ник совсем отбился от рук, все воспитание надо начинать сначала. Но и рискнуть совсем не дать ответа на вопрос он не мог: мысленно прикинув ощущения в разбитых ягодицах, на удачу показал сначала один палец, а затем положил раскрытую ладонь на холодную столешницу — «пятнадцать» — это было очень похоже на правду. «Четырнадцать, ты не считаешь, — сразу раскусил его Александр, и Ник, несмотря на чудовищную боль, непременно бы самодовольно улыбнулся, если бы не кляп. Он бы угадал, если бы не специально некруглое число ради проверки. — Сосредоточься, не смей убегать от наказания в свои мысли. Будь в моменте, прочувствуй», — приказал он, добивая пятнадцатый и сразу еще. Удары посыпались градом, превращая дрожащую задницу Ника в один большой лиловый синяк.

«Будь в моменте» — этому тоже Нику долго приходилось учиться, сначала окончательно и навсегда отказываясь от героина как главного заменителя реальности, а затем подчиняясь пунктику Александра как раз на этой же почве. Будь в моменте, не улетай, чувствуй, живи эту жизнь, а не убегай от нее — этот урок тоже преподал ему Александр, когда плавно вводил в Тему и удивлялся чудной способности Ника проваливаться то ли в спейс, то ли в какую-то иную душную нирвану при любом намеке на сильную боль. Это Александр тоже терпеливо вылечил, без конца посещая какие-то тренинги и консультируясь с более опытными Верхними — все для своего любимого. Теперь только иногда приходилось напоминать, как сейчас, что улетать рано и вообще-то нельзя, это же наказание, которое надо принять с достоинством.

Ник уже даже не орал, вгрызаясь в кляп, и тихонько выл на одной ноте, все усилия прикладывая к тому, чтобы держаться за стол и не сбиться со счета. Тридцать три, тридцать четыре — вовсе не его обычный предел, но сейчас удары казались какими-то особенно сильными, злыми, кусачими. Челюсть онемела от кляпа, слюна заливала пол, спина, а особенно поясница, ныла от такой раскрытой позы — старость, это определенно точно была старость. На сороковом Александр снова спросил сколько, Ник почти на автомате показал четыре и крепко задумался над тем, как обозначить ноль — мысли путались. Потом все же додумался собрать большой и указательный палец в кольцо. «Будешь еще поднимать на меня голос и обзываться, саб?» — строго спросил он, вбивая еще один удар. Ник протяжно завыл и медленно мотнул в головой в сторону — не возмущенно, ни в коем случае не споря, просто давая самый очевидный ответ на такой вопрос. Он никогда и ни за что не будет вести себя неподобающе. Вообще не будет раскрывать рот без разрешения, чтобы не нарваться на такое наказание.

«Ну вот видишь, какого уровня взаимопонимания мы достигли за какие-то двадцать минут. Давно надо было тебя выпороть, бестолочь, только зря осторожничал», — игриво заметил Александр, вбивая следующий удар. Ник снова протяжно завыл и зажался, неосознанно ссутулился, уходя от неизбежного следующего удара. Он разнежился, отвык от тяжелой руки своего Дома и теперь уже не мог с ходу войти в прежнюю колею. Ему было больно и плохо, слезы застилали глаза, а чертов кляп не давал нормально вздохнуть. Он сдался, отбил ладонью по столешнице два удара — желтый стоп-жест. «Ну надо же, какие мы нежные. Еще даже до пятидесяти не дошли, а уже умоляешь о пощаде. А ведь когда-то ты принимал сотню», — иронично заметил Александр, но трость отставил в сторону, показывая окончание порки. Подошел ближе, положил свою большую грубую ладонь на сжавшуюся ягодицу, но не стал разминать — от гематом это уже не спасет. Просто погладил, забирая с собой жар воспаленной кожи.

Даже это было больно, и Ник завыл, быстро кивая головой, соглашаясь. Он и правда разнежился, а еще помнил эту адскую сотню по ягодицам и бедрам, превратившую их в одно сплошное лилово-черное месиво. Это Александр прописал Нику за переписку с Валькой: Ник тогда прислал в ответ на страхи мелкого, что Александр может сколько угодно напускать на себя смурной вид и пучить глаза, но ничего действительно опасного он никогда не сделает. Задел самолюбие, а еще проявил неуважение публично, вынес в общество сомнения в своем Доме, за что и получил сверх меры, без стопов, еще и перепуганного Вальку сверху, которого Александр специально подослал поухаживать за Ником, который после такого даже встать с постели не мог, чтобы наглядно продемонстрировать, на что способен Александр в гневе. Так Ник на всю жизнь зарекся говорить о своем Доме в суе, ведя со всякими интересующимися разговоры о нем как о покойнике: либо хорошо, либо ничего, от греха подальше.

Теперь же Ник зарекся впредь вообще открывать рот, пока его не спросят. Он бы обязательно дал такое опрометчивое обещание Александру, если бы он снял кляп. Но он в ответ на капризный скулеж поставленного на ноги Ника, красноречиво указывающего дрожащим пальцем на кляп, только улыбнулся и выдал свое садистское: «Нет, ты мне нравишься молчащим. Оставим на день-другой, там посмотрим». Испугал этим своим «на день-другой», брошенным вскользь не как обещание, но все равно угрожающе. Кляп действительно был большим, до ноющей боли в распахнутой до предела челюсти, а слюни от него уже заливали весь подбородок, капая на грудь. Унизительно. Унижения Ник не любил, он наелся всеми их оттенками на зоне и в контракте, который они заключили с Александром перед тем, как он подарил ему новый ошейник, отметил все их виды как желтую зону — то, что лучше не надо, но отлично подойдет для наказания. А это и было наказание.

Александр забрал со стола телефон и переместился с ним на диван, собираясь перезвонить Родиону, как и обещал, а Ник не знал, куда себя деть вот такого побитого, с унизительным кляпом и нагого (приказа одеться обратно не было). Упал на колени и подполз к ногам Александра, намереваясь оставить свою непутевую голову со смертельно опасной опухолью на его коленях, но он поморщился и не позволил. «Принеси полотенце, еще зальешь мне тут все слюнями», — сказал он уничижительно, но беззлобно, и Нику пришлось выйти в коридор, где Маркиз уже полчаса жалобно скреб по двери в кухню. Кот смотрел на него удивленными глазами по пять копеек и, слава Богу, никак не мог прокомментировать ситуацию. Лишь быстро юркнул в кухню, воспользовавшись моментом, пока Ник шел к шкафу, отыскивал полотенце и возвращался. Александр с улыбкой похлопал по дивану рядом с собой, показывая, что надо лечь туда, головой на его колени.

«Да, Родь, я обещал по зелени, что мне никогда не понадобятся твои связи, каюсь. Но ситуация-то серьезная», — говорил он, безотчетно гладя морально раздавленного Ника по плечу, как котенка. Маркиз ревновал — он наивно подумал, что жест Александра был адресован ему и пулей занял свободное место, а когда Ник бесцеремонно согнал его на пол и устроился сам, стал возмущенно чесаться во всех местах и вылизывать свою бархатную сероватую кожу. «Не по телефону, ладно?.. Я сейчас не могу… Сегодня в семь, я адрес скину», — закончил он по-деловому, положив трубку. Шумно и протяжно выдохнул носом, запуская пальцы в спутанные фиолетовые волосы Ника — было видно, как непросто ему дался этот спокойный диалог. Нику стало стыдно за свою ревность. Конечно же Родион просто друг, к тому же влиятельный и богатый друг, старший брат которого очень хороший врач — пусть кардиолог, но там и до неврологов с хирургами не далеко. Рука руку моет.

«Иди сюда, мелочь, не дуйся, тебя я тоже поглажу», — ласково поманил он уже наконец кота, который сначала заинтересованно поднял голову, вытянув ушко, в своей крайне не удобной, должно быть, позе для вылизывания, а затем ураганом подлетел под вторую руку Александра, счастливо заурчал от первых прикосновений. Сфинксы же очень социальные и тактильные, а этот был еще и умным. Александр сразу просек, как его тренировать — прирожденный мастер этого дела, к тому же помогал и Ник, тонну материалов в свое время перерыв про котов. Всего за неделю пребывания в их доме Маркиз почти научился реагировать не только на имя, но еще и на определенную приторно-ласковую интонацию, с которой обращались только к нему, мяукать на требовательное «скажи мяу» и никогда, под страхом щелбанов по носу, не кусаться, особенно во время игр с Александром.

Александр был его любимым хозяином, несмотря на то, что за весь его быт целиком и полностью, как и договаривались, отвечал Ник: кормил, поил, чистил лоток — и все равно к нему этот наглец относился исключительно как к обслуживающему персоналу и страшно, до агрессивного шипения, ревновал к Александру, к которому всегда жался за поглаживаниями, вылизывал руки и игрушки свои тоже вечно ему приносил. Видимо, хозяин — это в крови, на уровне природы, если это чувствует даже животное. Захлебывающийся слюнями Ник, наблюдая за их идиллией, думал, что зря погорячился писать в приют, пусть кот остается — Александру будет о ком заботиться и кем командовать, если (а может, и когда — он уже ни в чем не был уверен) Ник умрет. Он не мог представить рядом с ним другого постоянного саба, это было невозможно, их с Ником связь никто не заменит, а кот хотя бы поможет смягчить удар. Животное всегда будет так преданно заглядывать в глаза, вылизывать руки и не уйдет, какие бы тяжелые дни ни настали для хозяина. Кот был абсолютно идеальным безотказным вариантом, в чем-то даже лучше Ника.

Кот не понимал обращенную к нему речь и не мог всерьез обидеться, накричать на хозяина и уж тем более сказать на него матом, за что получить жестокий кляп на целый день. Маркиз мог только кусаться, и то игриво, не до крови, получая за это только невесомые тычки по носу — он был идеальным домашним любимцем, не то что Ник, который все никак не мог справиться со своими эмоциями. Он ревел, пока Александр успокаивающе гладил наливающиеся кровью следы порки; размазывал по большому белому полотенцу в синюю полосочку прозрачные слюни и сопли, уже давно смирившись с онемением и все набирающей силу ломотой в челюсти. Он теперь имел даже меньше возможностей для самовыражения, чем Маркиз — тот хотя бы умел мяукать на разные тона, а Ник только издавать нечленораздельные звуки и выть на одной ноте, окончательно расписавшись в своей никчемности.

В какой-то момент телефон Александра снова зазвонил, и тот не стал сбрасывать вызов, лишь, загадочно улыбнувшись, молча приложил палец к губам, чтобы Ник не отвлекал его своим нытьем и не пугал кого бы то ни было на той стороне провода. «Здравствуй, Валечка… нет, вот только вернулись», — начал Александр, притворно беззаботным тоном, и Ник с ужасом понял, что у него, оказывается, еще остались силы, чтобы спорить и пререкаться. Только не Валька, ни за что, не ему, он не должен знать, насколько серьезна болезнь Ника, и ради этого тот готов на все. Вот только возмущенный вопль сквозь кляп Александра ничуть не побеспокоил, он уже начал говорить ту же фразу, которой сообщал диагноз Родиону: «Да что, блин, ничего хорошего…» Нику пришлось действовать решительно, пока не прозвучало страшное слово «рак». Он снова почувствовал внутренний стоп, ужаснулся от одной мысли, что Александр с ним за это сделает, но уже сжал кулак и со всей силой забил им по обтянутой джинсой коленке. Это был вовсе не стоп-жест, а настоящее избиение. Ник поднял на своего Дома руку.

Глаза Александра округлились от злобы. Он быстро, отработанным движением, заломил руку Ника за спину до боли, вырывая из его груди протяжный вой. Вот теперь Ник точно доигрался. «Прости, Валечка, я перезвоню. Минуту», — как можно более ровным тоном сказал Александр, откладывая телефон в сторону. «Ты совсем, сука, страх потерял? Мало тебе, дрянь? Недостаточно наказан, еще надо? — рычал он, поднимая сжавшегося от страха Ника на ноги, толкнул к двери. — Наручи и тонкую веревку, живо», — бросил он, все так же грозно. Ник еле дышал, пока отыскивал на полках нужное, трясся от страха и больше всего хотел отмотать время назад. Валька и так рано или поздно узнает, а то, что он сделал с Александром — это просто непростительно. На своего Дома нельзя поднимать руку. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Ему можно лупить Ника по-всякому, а тому нельзя даже вырываться слишком активно вне рамок сценария. Он просто никудышный саб.

Александр молча принял из его рук веревку, пока Ник, успев застегнуть только один наруч по дороге в кухню, спешно справлялся со вторым. Страха уже не было, остался только ужас — кристаллизованный, такой, как надо. Когда Александр прикоснулся к ошейнику, Ник задохнулся. Ему показалось, что его сейчас придушат, подвесят на веревке за этот самый ошейник, и он ведь даже этому обрадуется. Хуже для него будет, только если Александр захочет снять, показав, как недоволен им. Заберет свое горячее признание, скажет, что Ник не заслужил его носить после такого. А этот ошейник был для него всем. Он не снимал его двадцать лет, даже в душе иногда с ним мылся, он за него держался в самые плохие моменты, и как бы Александр на него ни злился — не снимал. А вот теперь снимет.

Ник почти смирился с этой мыслью, не стал даже перехватывать руки и что-то мычать в разрывающий рот кляп, но Александр лишь ослабил, повернул кольцом назад и снова затянул. «На колени, спиной ко мне, руки за спину», — твердо инструктировал он, уже не смягчаясь, даже видя полный ужаса и раскаяния взгляд Ника. Злился, но сдерживал себя, чтобы не срываться впустую. Он направил все свое раздражение в адскую обвязку: простую, как две копейки, но невыносимо болезненную. Один конец веревки привязал к кольцу на наруче правой руки, затем пропустил через кольцо в ошейнике и в наруче на левой, и снова в правый, чтобы держать запястья вместе. Затянул, вынуждая заломить за спину обе руки, локтями вниз, а ладонями вверх, выкручивая суставы в плечах. Стал затягивать неспешно, по миллиметру, и боль в растянутых мышцах все нарастала, пока Ник предупреждающе не заныл, почувствовав, что сейчас чувствует именно то адское, выламывающее кости ощущение, которого добивался Александр.

Боль была чистая, глубокая, даже без привкуса жжения от веревок. Она заставляла держать спину прямо, лишь бы не давить на и так вывернутые запястья, позволяла немного шевелиться, выбирая, направить всю боль в руки, удерживая их на весу, или отдаться веревкам, немного придушивая себя ошейником, и все равно не избавиться от боли в стремительно немеющих плечах. Боль была такая правильная, что Ник едва не заскулил от удовольствия, но вовсе не потому, что это была боль, которая ему нравилась (мелкая и жгучая, как от пореза или розги), а лишь поскольку она была насквозь Александра, полностью в его стиле. Он не жаловал бандажи, большинство из которых требовали длительной подготовки и особого фетишного отношения к веревкам, но вот такие элементы иногда присутствовали в их сессиях, и каждый из них был просто прекрасен, на одиннадцать по десятибалльной шкале.

Скулящий Ник снова был уложен головой на колени, носом в прикрытый полотенцем пах, но теперь все было куда как хуже. К мерзким соплям и боли в челюсти добывалась еще и невозможность убрать волосы, чтобы не марать их в слюнях, и ужасающая тянущая боль в плечах, нарастающая с каждой секундой. «Стоп-жест пяткой по спинке дивана простучишь если что, а теперь тихо», — добавил Александр, с удовлетворением дергая веревки, словно проверяя их на прочность, медленно поглаживал плечи и выгнутую колесом спину, следы от порки на ягодицах, которые уже окончательно налились синяками. Он больше не злился, хуже — он наслаждался положением Ника, а значит, это надолго. И Ник страдал тихо, как ему велели, пока Александр набирал номер, и думал о том, что если тому это нравится, то пусть. Он и так кошмарный саб, уже дважды расстраивал его сегодня, много перечил, и вроде были причины, но теперь, в обнимку с причиняемой им болью, пока он беззаботно говорил по телефону, поглаживая Ника по загривку, как любимого кота, это все казалось неважным.

«У нас тут… — начал Александр, едва сдерживая смешок, — сессия с продолжением… Послушай, мальчик, не надо мне указывать, как обращаться со своим нижним… Вот с этими всеми сексуальными фантазиями можешь сразу идти к Владу, он будет рад, хоть помиритесь, — говорил с Валькой очень тепло и расслабленно, словно на коленях не лежал наказанный саб в шаге от желтого стоп-жеста. — У него рак… говорят, саркома какая-то злющая, поздняя стадия… Слушай, ты так спрашиваешь, будто я разбираюсь во всей этой ерунде… Разберемся, все будет нормально, только держи себя в руках. Мне сейчас не нужны твои слезы, самому тошно». — То, чего так жутко боялся Ник, все же прозвучало, и ничего. Приглушенный голос Вальки из трубки казался спокойным, небо на упало на землю, и даже голос Александра не дрогнул.

«Послушай, у Влада же был какой-то знакомый врач… Да, именно тот мужик, которого ты ненавидишь — мне нужны его контакты… Нет, я не могу спросить у Влада, он мне не отвечает уже пару дней. Что там у него, кстати?.. Значит, помирись с ним и спроси. Вы же в одной квартире живете, олухи… Вот когда найдешь мне контакты того врача, тогда и приезжай, а без них чтоб я тебя на пороге не видел… Все, я все сказал, не спорь со мной, давай», — продолжил он с игривой улыбкой. Она всегда появлялась на его лице, когда он разговаривал с Валькой, он даже по телефону умудрялся с ним флиртовать поперек словам, которые строго наставляли помириться с мужем. Ник боялся, что после его смерти (почему-то, столько раз послушав слово «рак» за один день, он уже почти смирился с ним) Александр заберет Вальку к себе и станет пользовать, как одного из бывших во время тюремного срока Коли, в затем неизбежно выкинет, так и не найдя в нем утешение.

Пара Вальки и Влада Нику очень нравилась, это был из редких случаев, когда люди и правда подходили друг другу, поэтому он и не отказал сделать им парные тату, еще и в несвойственной ему стилистике, хотя раньше считал подобное глупостью. Помнил, как они пришли к нему на сеанс несколько лет назад, оба взвинченные, взволнованные, прям как перед свадебной церемонией, и как Влад держал Вальку на руках весь сеанс, помогая пережить совсем смешную, по сравнению с тем, что они вытворяли в постели, боль от иглы. Они не могут расстаться, иначе Ник окончательно потеряет веру в судьбу и справедливый мир. Да и что потом с татуировками, неужели пойдут сводить? За свои работы, над эскизом к которым он так старался, Нику было обидно в особенности. Он-то сделал все на славу: только черный, зеленый и красный цвета, четкий контур, как в самом хардкорном традике — такое даже после смерти не сойдет. Поэтому у них просто нет шансов быть отдельно друг от друга.

Александр, почувствовав, что мысли Ника опять убежали не туда, коротко пощелкал пальцами перед его глазами. «Все нормально, маленький? Постучи мне цвет», — попросил он очень мягко. Он больше не злился, то ли просветлев от разговора с почти ванилькой Валечкой, а то ли от вида наказанного Ника — тому хотелось верить, что все-таки второе. Он задумался всего на секунду, после чего ударил в спинку дивана пяткой дважды — «желтый», хватит с него на сегодня. Слезы уже лились непрерывным потоком, плечи выскакивали из суставов, а челюсть он уже вовсе не чувствовал. «Нет, любовь моя, не так быстро. Ты мне перечил после наказания, даже дрался - явно не усвоил урок. Двигайся выше, бедрами на колени. Двадцать шлепков ладонью для закрепления, потом развяжу. Выдержишь ведь?» — вкрадчиво спросил он, змей-искуситель. Двадцать шлепков и правда звучали довольно ванильно, но вот только не рукой Александра и не по свежим следам.

Ник кивнул, соглашаясь с такой экзекуцией, хотя был уже на пределе. Двадцать ударов — это пять минут, не больше, он выживет. От боли уже подташнивало, но это была хорошая тошнота, правильная, не из-за опухоли. В конце концов, он еще не использовал свой красный, а Александр обещал ему, что он сможет выдержать все наказание. Он всегда верил и в Ника, и даже в Колю гораздо больше, чем он сам. Ник тихонько выл под медленными, размеренными ударами, даже сил кричать не было. Он только считал, чтобы не проваливаться куда-то не туда, усилием воли собирал мысли в кучу, считал одновременно и в прямом, и в обратном порядке — сколько уже отбил и сколько осталось. Казалось, ладонь Александра разрывает кожу и вбивается до кости, что там уже сплошное месиво, один синяк на всю многострадальную задницу. Александр его продавил окончательно. Ник больше никогда, ни за что не будет ему перечить.

«Все, мой хороший. Ты прелесть, ты самый лучший, единственный, любимый. Все, тихо, никаких обмороков, оставайся со мной», — ворковал Александр, распутывая веревки. Хуже было не оставаться в таком бандаже, а высвобождаться из него: руки после столького уже не могли опуститься сами, Александру пришлось самостоятельно выкручивать их в нормальное положение, растирая, пока Ник просто орал в кляп. На самом деле он был безумно благодарен Александру за то, что начал с рук, а не кляпа, иначе бы Ник в своем неконтролируемом потоке сознания наверняка бы нарвался на новое наказание. Далее по программе был кляп, чтобы вытащить который, необходимо было сильнее раскрыть онемевшую челюсть, едва ее не вывихнув — это тоже Александр сделал сам, как и обтер его от остатков слюны и закутал в плед, оставляя на своих коленях. Ника мелко колотило, рот не закрывался, руки повисли плетьми и получалось двигать только пальцами, и то с переменным успехом.

«Все будет хорошо, любовь моя. Все будет. Справимся, и не с таким справлялись. Я тебя столько раз из могилы вытаскивал — в этот раз тоже вытащу. Ты не посмеешь от меня уйти, только не так. Найдем хорошего врача, вырежем эту гадину — это все лечится, только руки опускать нельзя. Нельзя ругаться и скатываться в истерики, эта гадина только и ждет, когда мы с тобой рассоримся и не будем действовать сообща. Мне нужно, чтобы ты меня сейчас слушался, пил все таблетки, проходил обследования — у нас на пререкания нет времени, она уже размером с кулак, ты сам на снимке видел. Просто верь мне, и все будет. Я сделаю все, чтобы вытащить тебя, обещаю», — выливал на него Александр сразу все, что накопилось в нем, пока он молчал в машине по дороге из больницы, договаривался с начальством, созванивался с друзьями, да даже Ника через меру воспитывал он с этими же мыслями. А Ник лишь коротко кивал на каждое слово, у него не было других вариантов. Только верить, каждому слову и обещанию.