— Люк, это я, — Кейя тихо стучит в дверь, терпеливо дожидаясь привычного «входи», вот только на той стороне ему отвечает только тишина. Странно. Дилюк вроде бы должен быть дома, да и не спит он в такое время.

Альберих прижимает к себе новенькую книгу — он хотел почитать ее вместе с братом, еще вчера обещав ему, что раздобудет что-нибудь новенькое и интересное. Дилюк плохо чувствовал себя всю неделю, поэтому в последние дни Кейя ходил в город один.

За дверью слышится стон, сдавленное хныканье и сбивчивое дыхание. Кейя не замечает, как жадно начинает втягивать воздух носом; сердце начинает стучать как бешеное, но юноша пока не понимает, отчего.

«Конечно же от беспокойства», — проносится в голове, и юноша, решившись, толкает дверь. Та, на удивление, поддается — когда Дилюк хочет побыть один, то всегда закрывается.

В комнате темно, окна закрыты тяжелыми шторами, единственный источник света — тусклая лампа у кровати, света которой как раз хватает, чтобы разглядеть скрутившуюся фигуру на постели.

— Люк, что случилось? — книга выпадает из дрогнувших рук, забывшись, парень вмиг подбегает к брату, когда резкий запах сладкого виноградного ликера дает в голову. Каждую клеточку тела прошибает током, а в голове лишь сумбурная круговерть желаний — приблизиться, вдохнуть глубже, понять, что именно он чувствует и что нужно сделать, чтобы манящий букет раскрылся у него во рту терпкой сладостью, словно лопнувшая ягода винограда, покалывающая язык вкусом солнечного света и сладкой кислинкой кожицы…

Он не запоминает, как словно в трансе влезает на кровать, как утыкается носом в распущенные алые локоны и ведет дорожку к шее. Рот полон голодной слюны, он ничего не может поделать — господи, как же вкусно пахнет!

Глаза Альбериха затуманиваются окончательно, он, не помня себя, скользит пылающими губами по шее, рычит и мажет языком по сонной артерии, и ведет влажную дорожку дальше, туда, где шея начинает переходить в плечо, где запах сильнее, и хочется выпить его весь, насытиться, насладиться, прочувствовать его всей сущностью. Задохнуться им. Нос зарывается за отворот ночной рубашки, он стягивает резинку с плеч, трется губами о грудь, утыкается носом в локти и скользит к ладоням. Дилюк хнычет и просыпается. Зовет слабым голосом:

— Кейя… Кейя, что ты…

Кейя не слышит.

Руки бесстыдно блуждают по телу, он, опираясь только на запах, ищет, где пахнет резче всего, где вкуснее, где можно прижаться, потереться щекой, коснуться губами, пососать, усиливая аромат и всадить клыки, выпуская его наружу — словно пробку из бутылки выдернуть, и сдуреть от удовольствия. Испить…

Он прижимается к Дилюку, но ему мешает одежда, и пальцы даже не на автомате расстегивают пуговицы рубашки — их он просто отрывает, задирает на голову подол, предоставляя себе доступ к жаркому, всем видом молящему о его внимании, вкусно пахнущему телу. Сладкий запах винограда сводит с ума, и Кейе кажется, будто под тонкой нежной кожей течет сок. Осталось только найти, где его больше всего, и укусить…

Собственная опостылевшая одежда летит ненужным тряпьем на пол — после когтей Кейи она вряд ли подлежит починке, а альфа уже прижимает отчаянно стонущего юношу к постели, переворачивая на живот, и шумно ведет носом вдоль хребта, досадуя — шея все еще пахнет слаще всего. Раздражающе ноющий низ живота Кейя вжимает в чужое бедро, трется, неожиданно испытывая облегчение; потом находит местечко, где делать это гораздо легче из-за смазки, и снова трется, даже не заметив, что бессознательно толкается болезненно вздыбленным членом между оттопыренных ягодиц, ездит вперед-назад, напрягая бедра, и рычит в самое ухо. Дилюк дрожит от напора, издавая восхитительно беспомощные звуки — и альфа кусает его туда, откуда пахнет непередаваемо соблазнительно, погружая зубы в нежное место у перехода плеча в шею.

Архонт, как же сладко — Альберих без колебаний вгрызается острыми клыками, погружает так глубоко, как только может, ловит ответное дрожание и даже не думает разжимать зубы; из уголков его губ, как и из ранок на шее Дилюка, сочится свежая кровь, и Кейя стонет горлом, урчит — она горячая и опьяняюще сладкая. Она так вкусно течет под белой кожей омеги и по губам самого Кейи, заставляет желать себя больше, заставляет мечтать о том, чтобы захлебнуться собой. Кейя почти не может противиться, но разжав зубы, к его досаде, из укуса лишь сочится, и приходится довольствоваться облизыванием.

Пальцы парня мертвой хваткой впились в ягодицы, оставляя желто-синие следы, причиняя боль, и стоило им соскользнуть чуть ниже — они тут же испачкались в смазке. Альфа, принюхавшись, потянул их к губам, облизывая и втягивая в рот, и зарычал громче прежнего, обнаруживая источник почти концентрированного аромата. Вжимаясь в горячее тело своим телом, вжимаясь подрагивающим членом между ягодиц, Кейя хищно смотрел, как от его движений выступает смазка, как она течет, собираясь капельками и щекотно стекает по мягко покачивающейся вместе с омегой мошонкой. Одного этого зрелища хватило, чтобы альфе сорвало тормоза, и он, направив себя рукой внутрь, рваным толчком вторгся в Рагнвиндра.

Ощущения совершенно непередаваемые. Запах винограда взвинчивается душным облаком, Дилюк стонет что-то бессвязное.

Внутри так узко, так хорошо и горячо, что Кейя до боли вцепляется в бедра омеги, толкаясь с усилием, а в глазах, помимо дымки возбуждения, сверкает хищность. Сейчас альфа больше похож на зверя, поймавшего свою долгожданную добычу, чем на человека.

— Кейя, не… Нет! — Дилюк стонет и вздрагивает, кончая под себя еще на первом десятке толчков, пытаясь вырваться, высвободиться, пытаясь стряхнуть потерявшего разум брата; тщетно. Кейя не слышит, и мельком вывернув разрывающуюся от боли шею, Дилюк едва не умирает от страха — в единственном глазе Альбериха с вытянувшимся зрачком нет ни толики разума.

Толчки причиняют боль и дарят удовольствие, Дилюк кусает подушку и хнычет, рефлекторно прогибая спину. Кейя бессвязно шепчет «горячо», «сладкое», «тесно, хочу глубже», но это ничуть не вяжется с его настойчивыми толчками, с его руками, заламывающими руки Дилюка за спину, с его горячим дыханием. Новый укус приходится на загривок и Дилюк скулит, обмякая и задирая бедра, закатывая глаза — одним действием альфа отключил и его сопротивление. Металлическая пряжка сбившихся, порванных, но непобежденных штанов звякает и шлепает по голой заднице, когда юноша пристраивается удобнее, меняя угол, и начиная разгоняться, хотя он даже не думает, ради чего делает то, что делает, и с кем.

Дилюк ощущает только удовольствие и боль, ощущает, когда кончик языка лижет его нетронутое плечо и с хныканьем снова кончает под себя, когда альфа за спиной замирает глубоко внутри и мелко толкается. Становится горячо, задницу распирает и Дилюк с бесвязным стоном вертит бедрами, заставляя пропихнуть узел поглубже. В голове ни единой мысли о неправильности происходящего.

— Мастер Дилюк! Мастер Кейя! — ворвавшаяся Аделинда кричит от ужаса, застав эту картину, и этот крик вырывает юного альфу из бессознательного. Он судорожно замирает и вскрикивает от неожиданности и леденящего ужаса, обнаружив, во что превратил младшего брата — и дело отнюдь не в разорванных вещах обоих, не в валяющейся на подушке ночнушке. Тело Дилюка покрыто синяками, шея и плечи в укусах, а уж то, что он засунул внутрь…

Испуганный Кейя уже решает вытаскивать, когда на крик прибегает мастер Крепус.

— Замри! — окрик заставляет Кейю паниковать, но ладонь на пояснице не позволяет дергаться. — Разорвешь сцепку и можешь порвать все внутри — Дилюк никогда не сможет иметь детей вообще. Ранних внуков я выдержу, возможность не получить внуков вовсе — нет.

— Мастер! — они с Аделиндой кричат одновременно, Кейя — подвывая от ужаса.

Он не помнит, что случилось, но знает, чем это аукнется — Дилюк прикончит его и будет прав. Потерять девственность вот так, для омеги это… А еще и метка…

Из единственного целого глаза текут слезы, и спокойнее всех, как ни странно, самому Дилюку — от перегрузки и волнений юноша просто отключился прямо во время сцепки, но даже так процесс происходит неостановимо. Кейя стискивает зубы и дергает головой, когда его сжимает и словно затягивает глубже. Дилюк бессознательно скребет постель, остатки рванья висят на нем, словно гирлянда, белея то тут, то там. Крепус с болью следит за обоими, выставив вон служанку. Смотреть тяжело, но он должен — в случившемся есть и его вина. Он так и не сказал Кейе, что за недомогание терзает его названного брата всю неделю. Не предупредил он и Дилюка, строго наказав закрывать дверь изнутри.

Его мальчики. Ему даже в голову не приходило, что любимые сыновья могут так влипнуть, он совсем забыл, что они родные не по крови. Кейю теперь колотит от ужаса осознания совершенного, но судьба Дилюка… Редкие размышления о поиске партии можно сворачивать и забыть вовсе — меченного омегу никто не возьмет, каким бы богатым тот ни был, разве что после сорока, когда вокруг станет вдоволь вдовых, но первые роды омеги после сорока — это осложнения, на которые никто не согласится. Слишком опасно.

Дилюк обречен быть парой Кейи, в общем-то, и раньше тоже были кое-какие предпосылки к этому, но теперь это свершившийся факт. Крепус любит своих сыновей, обоих, но понимает и то, что как раньше уже ничего не будет.

Крепус находит в себе силы улыбнуться — не сказать, чтобы весело — и сказать:

— Люк перебьет о наши с тобой головы всю посуду в доме, сынок.

Кейя плачет и мотает головой.

— Я не хотел…

— Я не виню тебя, — обрывает его мужчина. — Но ты никак не докажешь омеге, получившей первый опыт не по большой любви, не после свадьбы и еще и в первую течку, что не хотел. Тем более вязка с узлом — в первый раз это очень опасно, организм может не выдержать, и хорошо, что вы оба подростки — взрослый альфа Люка просто разорвал бы таким энтузиазмом.

Они молчат, и Кейя умирает от стыда и чувства вины, но изменить ничего нельзя. Он украл у брата будущее — и теперь должен сделать все, чтобы юноша мог жить так, как хочется. Он имеет право… Не расплачиваться за чужие ошибки. Не страдать от пересудов.

— Я убью того, кто посмеет осудить его за то, что я сделал с ним, — клянется юноша, и Крепус одобрительно кивает.

— Таких будет много. И тебе придется постараться. Посвятить всю свою жизнь защите от пересудов — неблагодарное дело.

— Но это моя вина, что я потерял контроль, — Кейя упрямо мотает головой и в этот миг сцепка распадается. — Что теперь?

— Теперь тебе придётся провести с ним течку. Неделю или около того, но он теперь — твоя омега. Никого другого он не подпустит и никто к нему не подойдет. Придется буквально контролировать, чтобы он ел и спал.

— Я справлюсь, — обещает мальчик, и мужчина кивает ему.

— Хорошо.

Шесть дней Дилюк не приходит в разум, оставаясь раздавленным инстинктами, что высвободил Кейя, а на седьмой альфа просыпается от того, что в стену у него над головой попала и разбилась ваза.

— Ненавижу! — срывая голос кричит Дилюк, и Кейя вылетает из комнаты пулей, едва успев натянуть штаны. — Будь проклят, Кейя!

«Я и так проклят», — уныло думает юноша и остаток дня прячется на чердаке.

С того дня Дилюк больше с ним не разговаривает и делает вид, что не замечает в упор, озабоченный Крепус пытается их помирить, но тщетно — старший альфа сам обращен в бегство летящей под ноги посудой. Ни о каком мирном решении и речи не идет, хорошо, что война происходит лишь в стенах дома. Связывать себя брачными обетами мальчик отказывается, и в его глазах при взгляде на выдвинувшего предложение Альбериха плещется обида. Он словно спрашивает, за что альфа поступил с ним так.

Претензии Люка законны и обоснованы, вот только сделать с этим ничего не могут ни он, ни Крепус, сквозь дверь уговаривающий проблемного отпрыска сменить гнев на милость, ни Кейя, от чувства вины места себе не находящий.

Сгорающий от стыда омега уходит из Ордо Фавониус, передав прошение об отставке чужими руками, и становится затворником на винокурне. Еще через год отца Дилюка не станет, и архонт утешит омегу бесполезным теперь Пиро Глазом Бога, а в одно прекрасное утро, вернувшись с задания, Кейя узнает, что у него больше нет дома. Дилюк продал все, включая свои вещи, и уехал. Кейе остался только большой чемодан, десяток коробок на память, и… Все.

— Надеюсь, с ним все будет хорошо, — шепчет альфа, а сердце тревожно сжимается.

Ничего не хорошо.

Дилюку восемнадцать и он отмечен укусом альфы, который его не любит и которого не любит он сам так, как альф любить положено. В его жизни не будет встречи, от которой сердце забьется чаще, от которой разалеются щеки. Парень понимает все это отчётливо, глядя, как свободные альфы смотрят сквозь него, и его тошнит от горечи — он знает, почему никто не смотрит на: потому что меченный омега может быть лишь с тем, кто его пометил.

Дилюк рыдает по ночам и едва держится на грани безумия, вспоминая: от потрясения у него был выкидыш.

У них с Кейей мог быть ребенок. Мальчик. Отец бы стал дедушкой.

Но он не успел. А Дилюк так и не простил Кейю. И не простит.

— Я навсегда останусь в одиночестве, — дрожаще шепчет юноша и разбито сворачивается на постели, рыдая. Постоялый двор по пути в Ли Юэ — его максимум. Больше он не хочет двигаться.

— Все будет хорошо, — утешает Дилюка в ночи кто-то, кого он не помнит, но знает, что у него привычные к копью руки, а следующие десять ночей Дилюк спит сном младенца — кто-то словно отвел от него кошмары.

— Пора съезжать, мальчик, — сочувственно напоминает ему хозяйка одним утром, когда он спускается на завтрак, но Дилюк мотает головой.

— Я останусь.

Он оплачивает все на месяц вперед и возвращается в комнату. Сирота, не предназначенный никому возлюбленный, о-папа мальчика, который так и не родился. Судьба жестока, и Дилюк сам себя ощущает никчемным. Ему остается лишь путешествовать и учиться, хотя мир в душу это не приносит.

С этого дня и на протяжении следующих четырех лет, Дилюк растет, работает над собой, превращаясь в того, о ком потом будут вздыхать, но молчать, не рискуя рта раскрыть, все в Мондштадте. Вернувшись на родину, он ожидает тычков пальцами, но все лишь испуганно провожают его взглядами. За этим испугом чувствуется запах леденящего холода Крио Глаза Кейи.

Дилюк не благодарит.

Титул «самый богатый холостяк Мондштадта» льстиво липнет к нему, словно никакой метки он не носит, словно в шлейфе виноградной сладости не ощущается трескучий мороз и иней, но Дилюку уже и на это наплевать.

— Я пришел подменить тебя, Чарльз, — говорит Дилюк, становясь за стойку в своем баре, и подчиненный ему альфа, стоя рядом с ним, только опускает ресницы.

— Разумеется, мастер Дилюк.

Обращение напоминает об отце; Дилюк не хочет знать, сколько мотивации к послушанию добавляет поставленная метка одного альфы, о котором шепотом судачит весь город.

За дверью его бара высокий, красивый и возмужавший неприлично, сэр Кейя прижимает к стене очередного пьяницу, благословляющего руки и вино мастера Дилюка неумеренными возлияниями оного, и клянется:

— Если ты, грязь, посмеешь хоть полуслово сказать, что у него — мой запах, я сгною тебя в карцере, понятно?

И пьяница, трезвея на глазах, кивает. С лица капитана на всех болтунов смотрит их смерть. Дилюк — неприкасаем для всех, включая самого Кейю.

Главный холостяк Мондштадта живет своей жизнью, и делает вид, что не видит каждый вечер приходящего в бар Кейю. Но запершись в комнате на винокурне, которая стала домом, почти каждый месяц он плачет, переживая течку в одиночестве, и обещает себе, скуля от боли:

— Все будет хорошо.

Замерший под его окнами так, чтобы не видели служанки, Кейя дергает себя за волосы, игнорируя ледяной струйный ливень.

— Все будет хорошо, но когда?

Нет ответа.