С тех самых пор, как Дилюк вернулся, Кейя приходит к винокурне в каждую его течку — просто чтобы убедиться, что с ним все хорошо. Что нет поблизости тех, кто посмел бы причинить ему вред. В голове глухим стуком вторится: в отличии от тебя в свое время, Альберих.

Не было дня, недели, месяца, чтобы он не пытался поговорить, достучаться до омеги — Дилюк успешно игнорировал альфу, словно того и не существовало на свете. Умудрялся сбежать у него из-под носа, оставляя его в разрушающем одиночестве.

Заслужил. Он все это заслужил, и готов был нести наказание столько, сколько потребуется. Вот только Люку его раскаяние и даром было не нужно.

За четыре года Кейя точно удостоверился только в одном: своего брата, которого он так нежно любил, так оберегал в детстве и юношестве, сейчас он любит совсем по-другому. Той любовью, которой альфа любит своего омегу, пусть такого своенравного, пусть ненавидящего его всей душой, проклинающего за то, что он натворил. Но он отдал бы все, чтобы в злосчастный день не войти в комнату брата, не потерять разум. Он бы хотел видеть, как Люк из подростка вырастает в прекрасного юношу-омегу. Хотел бы бросать на него заворожённые взгляды, хотел бы в здравом уме прижаться к мягким губам и получить ответ.

Только вот природа, будто специально, сыграла с ним злую шутку.

Кейя приходил в таверну каждый вечер, изо дня в день смотря на своего омегу. На самого близкого своего человека, с которым они не расставались с тех пор, как мастер Крепус приютил его мальчишкой, назвав своим сыном. Он мог бы подойти, мог бы коснуться, обнять и прижать к себе. Но не имеет права. Такая, с виду, близкая мечта, у которой вряд ли получится стать реальностью.

Ему больно слышать плач Рагнвиндра, больно от одной только мысли, что тот считает себя никому не нужным и самым одиноким во всем мире. Он как никто чувствует, насколько несчастен его Люк. И с каждым днем эмоциональная связь будто усиливается, заставляя Альбериха нестись все туда же — в винокурню под его окна, чтобы хоть ненадолго побыть рядом с омегой.

В этот раз все сильнее. Похоже, течка настигает Дилюка прямо в баре — Кейя слышит запах совсем рядом, и сердцем чувствует такую тоску, такую невыносимую боль, что хочется вырвать это сердце из груди, чтобы не знать, не чувствовать. Избавить омегу от бремени знать такого как он. Кейя слышит его рыдания, слышит, как Дилюк скулит и хнычет, и сейчас никакой запах — даже этот, самый родной и желанный — не затмит его разум настолько, чтобы молодой мужчина мог сорваться и снова потерять разум. У него уже давно не играют подростковые гормоны, он умерил свой пыл годами служения в Ордо Фавониус и бесконечными тренировками, сделавшими его мечтой половины омег Монштадта. Вот только ни на одном из них Кейя даже взгляд не задержит — у него уже есть омега, ради которого стоит совершать подвиги, и он не сложит руки просто так, будет вымаливать прощение годами, если потребуется.

Слышать скулеж отголосками, доступными лишь его слуху, больше нет сил — альфа распахивает дверь бара, и, несмотря на вопли нескольких слуг-омег, оставшихся помочь хозяину, если потребуется, спешит на третий этаж.

— Туда нельзя, господин Альберих. Мастер Рагнвиндр приказал никого к нему не пускать. Вас — в первую очередь. — Чарльз решительно стал перед дверью, преграждая путь альфе. Он не решается скалиться, но дорогу преграждает уверенно.

Кейя приходит в ярость от самоуверенности наглеца, в синем глазу полыхает лед, и он приставляет меч к горлу дрогнувшего мужчины, ровно, по слогам произнося:

— За этой дверью мой омега. Пусть он меня ненавидит, пусть проклинает и упрямится сколько угодно — я заслужил. Но он все ещё мой омега, понятно тебе?! — Кейя убирает меч, и Чарльз послушно отходит от двери — жизнь дороже.

Альфа заходит в пропитанную запахом Дилюка комнату; его омега все еще пахнет сладким виноградным ликером — вот только запах, кажется, стал еще более насыщенным и слегка терпковатым.

Ни одного лишнего движения, ни намека на посягательства — он просто садится на край кровати, гладит плачущего омегу по спине и целует в лоб. Голос его дрожит, но он все равно шепчет, не замечая, как у самого ручьем льются слезы.

— Я бы повернул время вспять, только бы не зайти к тебе в тот день. Я виноват, я никогда бы не захотел сделать тебе плохо — я любил тебя как брата, невероятно сильно любил, а теперь люблю как своего омегу, свою пару. Я хочу все исправить, хочу чтобы ты был счастлив, я готов сделать все, чтобы ты дал мне шанс. Пожалуйста, Люк, — он гладит омегу по волосам, готовый задохнуться в его запахе, смиренный и бесконечно виноватый перед Дилюком.

— Уходи, — Дилюк сжимается от очередного спазма и пытаясь уклониться от чужой руки. Прикосновения в течку до сих пор вызывают подспудный ужас, Дилюк почти не помнит свой первый раз, но перед глазами стоит лицо Кейи — то, как он смотрит сквозь Дилюка, и его единственный глаз выглядит незнакомо с узким зрачком, его взгляд — чужой, страшный, жадный, и Дилюка колотит, как в первый раз. Он боится воспоминаний, боится, что они вернутся — тело месяцами помнило руки, губы, твердость, прижимающуюся между ягодиц, но еще был ужас. Взгляды сквозь себя, действия, как в трансе — Рагнвиндр был готов на стену лезть от страха перед подобным, он боялся и ненавидел.

Все эти четыре года он мог только с завистью видеть, как относятся к другим омегам, как ухаживают, расточая комплименты. Как те расцветают. Дилюк в сравнении с ними был прокаженным — его напротив избегали, запах Кейи отпугивал даже самых решительных. То, что никто не видел метку под слоями одежды, ничего не меняло. С Дилюком разговаривали, но не видели, не рассматривали, как вариант. Не пытались знакомиться ради приятных ночей, не дарили цветов и не сравнивали волосы и глаза с закатами и пламенем огня.

Дилюк был лишен всего, о чем так глупо мечтают омеги до того, как войти в пору, а теперь Кейя сидит на его кровати, сверлит взглядом и говорит, что хочет быть парой. Говорит — хочу, чтобы ты был счастлив.

Дилюк открывает рот, чтобы послать его далеко и надолго, приказать убраться вон, и никогда даже на глаза не показываться, но его скручивает очередным спазмом — уловив присутствие альфы, тело как будто отказывается подчиняться разуму, сходит с ума, и Дилюк скулит от невыносимых по интенсивности ощущений. Жар и тяжесть в животе возрастают стократ, парень хныкает, мечется по постели, разметав волосы по подушкам. На нем ни клочка одежды, кроме простыни — первый раз отучил одеваться вовсе, Дилюк на все свои ночные рубашки смотрел с ужасом, но сколько Аделинда ни жаловалась отцу, Дилюк больше не мог спать одетым.

Сейчас это играет за него и против — он мечется, цепляясь за постель, стискивает зубы до скрипа, до ранивших губу клыков, и чертова простыня пропитывается влагой — потом, смазкой, слезами.

— Уходи, — стонет Дилюк, потому что это невозможно. Запах Кейи так близко раззадоривает, низ живота стягивает, и больше всего на свете хочется перекатиться на живот и потереться всем телом, показывая себя.

Он не будет. Он не будет заигрывать с Кейей, это унизительно, это…

Дилюк ахает и плачет, дергая головой, когда пальцы в перчатке крепко схватывают его бедро — кажется, вся кровь разом приливает только к этому месту.

— Кейя, уходи, — Дилюк хнычет и гонит, потому что сил сопротивляться у него все меньше. Он не может одновременно бороться с Кейей и с собой, тем более, что все внутри рвется к альфе, требует его над собой, сильного, ласкового, жадного. Того, которому вслед текут почти все омеги города, того, который набил за него, почти не скрываясь, физиономии четверти альф в городе, окоротив кумушек.

— Уходи, уходи, — шепчет он, закатывая глаза, не замечая, как цепляется за чужую руку, не отпуская от себя. — Убирайся, Кейя, пожалуйста, Кейя… — он без перехода срывается на жалобное скуление.

— Можешь убить меня моим же мечом, но я не уйду. Буду приходить, ждать и пытаться снова и снова, буду добиваться так, как должен был ещё тогда, но не дам тебе больше мучаться. Ты думаешь, я не знаю? Думаешь, не слышу, до чего тебе одиноко и больно? Не проклинаю себя за то, что сделал? — Кейя судорожно выдыхает, когда Дилюк хватает его за руку, убирает взмокшие пряди со лба, ведет носом по щеке вниз, и невесомо касается его губ.

— Люк, пожалуйста, дай мне шанс. Я не оставлю и больше не обижу тебя, я не хочу, чтобы до конца своих дней ты плакал. Хочу сделать тебя самым счастливым омегой, моим любимым.

Кейя забирается на постель, оставляя сапоги на полу у кровати, и снова прижимается к губам — все его тело горит, как горит и омега, и он остужает его, не давая задыхаться, не спешит, не позволяет себе потерять контроль. Только шепчет в губы обещания и слова любви, вторит им снова и снова, и прижимается горячими губами к шее, нежно целует и безостановочно гладит бедра, ласкает кончиками пальцев низ живота и лижет затвердевшие соски, пытаясь приласкать омегу всего и сразу, компенсировать все то, что задолжал за долгих четыре года.

Он знает, что Дилюку тяжело, знает, что довериться ему будет почти непосильной задачей, но если они и дальше будут играть в молчанку — никогда ни к чему не придут. Дилюк будет все так же страдать в одиночестве, мечтая о другой жизни, а Кейя затыкать каждого, кто посмеет сказать хоть слово против омеги, который ненавидит его.

— Люк, мой Люк, — Альберих утопает в пьянящем запахе, выцеловывает ребра, прижимается губами к животу и целует, ласкает его, стараясь растворить его в этих поцелуях, в нежных касаниях и бесконечной ласке. Не заходит дальше — доказывает, что не сорвется. Больше никогда.

— Только прими, Люк, не прогоняй, прошу…

— Мне страшно, пожалуйста, не надо, — Дилюк трясется, закрывает глаза руками и ощущает себя жалким. Жалким, но возбужденным, жалким, но нуждающимся, жалким — и все равно жадно слушающим Кейю.

Дилюк состоит из страхов, и все они рождены одним днем — страх потери контроля и потери памяти, страх чужой утраты контроля и памяти, страх быть скованным и одновременно страх из-за желания быть в ловушке. Страхи Дилюка и его инстинкты противоречат друг другу, но когда Кейя немыслимо ласково касается губами его бедер, когда утыкается лицом между ягодиц, наплевав на униженную позу и откровенно стыдное занятие — Дилюк стонет и выгибается с дрожью, шало глядя из-под длинных ресниц. Ощущение чужого языка в таком месте заставляет сжаться, прижать кулачки к груди, напрячься, но все же вполне уверенно определиться, что чужие действия приятны.

Кейя разлизывает его, жадно прихлюпывая смазкой и слюной, все эти стыдные мокрые звуки — отдельный способ пытки; Дилюк краснеет, но не может связать и двух слов. Более того — он не желает этого делать, и следующий виток времени проходит в основном под смущенные звуки удовольствия.

В конце концов, Дилюк не выдерживает и все же перехватывает себя под коленями, раскрываясь сильнее, и на лице Кейи мелькает торжествующее выражение.

— Красивый, сладкий, мой, — Кейя шепчет бархатистым голосом, проталкивает язык внутрь, как можно глубже, жадно вылизывает и проталкивает пальцы к языку, растягивает и продолжает ласку, надавливая пальцами на припухший от течки комок нервов. Он сам по себе напоминает такой комок — ловит каждое движение, каждую ласку.

Дилюк выгибается от его движений, стонет и тихо хнычет, комкая простыни под собой, стыдливо жмурится изо всех сил и самое главное — не прогоняет.

Если бы Кейя не был так занят удовлетворением любимого омеги, он бы расплакался от облегчения. Тот принял. Принял вопреки страхам и глухой боли, не гонит от себя. Кейя понимает, что это ещё далеко не конец, что после течки Архонт знает что будет, но он будет вымаливать прощение и Люка просто так не отпустит.

Дилюк кончает от одних вылизываний и пальцев в заднице, хнычет и течет еще сильнее, пока альфа нежно целует бедра, прикусывает кожу под коленками и снова припадает губами к животу, раздеваясь. Его движения размеренные, лишены любой резкости и грубости — он так боится напугать Дилюка, что лучше потерпеть лишние несколько минут, чем дать его страху разрастись снова. Он больше не будет бояться своего альфу, Альберих дает себе слово.

Он целует Дилюка в шею, мягко лижет оставленную много лет назад метку, не решается обновить и прикасается к губам. Сладкий запах и тихие стоны выдают увлеченность омеги, отчего Кейя рефлекторно расплывается в улыбке.

Он ласкает мошонку, поглаживает припавший к животу член, и медленно направляет себя в тело омеги, толкаясь головкой. В глазах напрягшегося Дилюка мелькает страх, и Альберих снова целует его, гладит по голове, ведет ладонь к шее и груди, щекочет соски, зажимая их меж пальцами, и неспешно толкается внутрь. Жарко, тесно, хорошо, — Люк пылает в его руках, плавится от ласки, и Кейя улыбается, делая первые толчки, от чего Рагнвиндр сладко выгибается.

Дилюк закрывает пылающее лицо руками и выгибает спину, глотая стон, когда Кейя берет его за задницу и приподнимает повыше. Толчки меняются, теперь он делает все навесу, и парень сжимается, жмурит глаза, закусывая костяшки. Ноги разъезжаются, ему стыдно закидывать их на чужие плечи, но нет сил держать разведенными. В конце концов, Кейя снова делает все за него — закидывает обе ноги на плечо, стягивает с подушки, подкладывает одну под спину. Параллельно он успевает держать и целовать лодыжку у себя на плече, свободной рукой ведет по талии, давит на подвздошную косточку и словно бы натягивает на себя. Мощные размеренные толчки приносят новое ощущение удовольствия, Дилюк стонет раньше, чем осознает, а потом Кейя подается вперед, складывает его пополам до хеканья, оказываясь слишком близко.

— Ты такой красивый, — с нежностью во взгляде шепчет он, не забывая двигать бедрами, и Дилюк краснеет, панически прикрывая лицо ладонью.

— Не смотри, — требует он. В ответ Кейя толкается сильнее и Дилюка выгибает. Он истерично цепляется за постель под собой. Толчки такие сильные, что его возит по кровати — немного, но туда-сюда он сдвигается обязательно.

— Как же мне не смотреть на тебя, когда ты издаешь такие сладкие нежные звуки? — голос Кейи становится ниже. — Люк, я скоро, я…

— Только не внутрь! — паника захлестывает, Люк вспоминает, как уже было — странные перепады настроения, постоянная слабость, а потом — короткое мгновение боли во время тренировки, кровавый сгусток в ночном горшке, потрясенное осознание. Отец, который обходится с ним, словно с вазой до этого, а после — вздыхает с непонятной тоской. Отец тогда понял все раньше, чем сам Дилюк. Повторения не хочется — почему-то кажется, что в этот раз Кейя тоже заметит перемены. Все заметят.

— Прости, — по лицу Кейи сбегает пот, Дилюк впивается ногтями ему в предплечья, бессвязно требуя не делать того, что заставит их жалеть, а сердце щемит болью и Дилюк хочет заплакать от этого ощущения, но не успевает — тело прошивает жаром, мгновение в глазах резвятся темные мушки, а потом он выгибается со стоном, кончая себе на живот и слушая, как беспомощно стонет Кейя, протискиваясь все глубже и заставляя извиваться — ощущение, словно обнажившиеся нервы щекочет горячий ветер и маленькие молнии бегут снизу вверх по хребту.

Тишина обрушивается лишь спустя несколько минут, стоит уйти частому шумному дыханию. Кейя валится сверху, Дилюк позволяет ему прижаться губами к своему плечу. Внутри горячо, приятно тянет и иногда бросает в дрожь. После очередной волны Дилюк дергается, по животу на бок течет сперма. Усталость давит на веки.

— Я же просил не внутрь, — пересохшими губами бормочет Дилюк. Он утомлен, кажется, вязка тянет силы из обоих, потому что Кейя отвечает тем же тоном:

— Ты не сможешь успокоиться хотя бы на время и отдохнуть, если я этого не сделаю. Если бы тебе был нужен только член, хватило бы подручных предметов. Вот только у них нет узла.

Дилюк не стал говорить, что никогда себя ничем не трогал, и откинул голову на подушку. Казалось бы, такие простые действия, всего один заход — но лихорадочное возбуждение и боль исчезли, прекратились спазмы и сразу потянуло спать. У него вновь нет сил даже дождаться окончания сцепки — в дрему он проваливается на вдохе, а на выдохе его беспокоит робкий стук в дверь.

Дилюк морщится, приоткрывает глаза. Темно, только в окне заметен отсвет фонарей и факелов с улицы, да чадит свеча на тумбе у кровати. Видно Кейю, посматривающего в окно стоя у стены, чтобы не был виден силуэт.

Он укрыт одеялом до подбородка, пахнет чистой постелью, потом от двери слышится голос. Аделинда. Альберих бесшумной тенью скользит от окна, одетый в свои штаны и свободную рубашку, без прибамбасов и шитья рыцарей. Небрежный, растрепанный, сонный. Дилюк не видел его таким лет пять, а Кейя уже уходит из зоны обзора и слышно, как он открывает дверь. Переговариваются. Дилюк не слышит, о чем, но потом Кейя возвращается с корзиной. Пахнет копченым мясом и свежим хлебом. Рот заполняется слюной, живот урчит и Кейя поднимает взгляд на звук. Улыбается.

— Проголодался?

— Ужасно, — признает Дилюк, и пытается сесть. Кейя оказывается рядом, подкладывает подушку. Поясницу тянет, внутри все словно распухло, но приятно. Чувствительность сильнее, чем до этого — Дилюк почти уверен, что сейчас сможет кончить даже если в него вставить палец и чуточку пошевелить.

— Перекусим и отправимся на винокурню. Твой сладкий голос вчера и так привлек достаточно внимания, предпочту остаток недели провести в местечке более уединенном, — говорит Кейя.

Он достает из сапога нож, и под требовательным взглядом омеги остро заточенный край легко пластает мясо и хлеб. Кейя собирает первый бутерброд и отдает партнеру. Жадность, с которой Дилюк впивается в еду зубами, говорит о положении дел ничуть не хуже рефлекторного довольного урчания.

Первый бутерброд парень просто вдыхает, второй — вдыхает чуть медленнее. Третий дает ощущение того, что в черную дыру желудка что-то упало и Дилюк замедляется. Кейя метет еду ничуть не менее активно, но восторг до стона у Дилюка вызывает извлеченная из корзины крынка молока. Он прилипает губами к кромке кувшина и жадно пьет, торопится, давится, и лишь ощутив тяжесть в животе отрывается, чтобы подышать.

— Какой вместительный, — смеется Кейя и Дилюк рычит на него. — Не волнуйся, отнимать не буду. Тут есть еще кувшин и еще птица с хлебом. Кушай.

Дилюк кушает до треска за ушами, пока не становится тяжело дышать. Кейя посмеивается, но старательно ест, и вскоре объясняет, почему.

— Рефракторный период после вязки — три-четыре часа, максимум пять, если не возбуждать специально. Два мы честно проспали, так что если не поторопимся, второй раунд опять случится здесь.

Кейя объясняет, неторопливо отряхивая руки и одеваясь. На рубашку накидывает свой жилет с утяжкой в талии, набрасывает пышную курточку с мехом, который ничерта не греет, плащ. Дилюк в это время успевает только сесть и свесить ноги. Коленки ватные, ноги подкашиваются, как у русалочки, впервые сделавшей шаг из воды. Дилюк тоже делает шаг — и оказывается в руках Кейи.

— Не спеши, — мягко просит альфа, и Дилюк проклинает свой талант терять лицо именно на глазах у бывшего друга. Краснота заливает щеки и лоб, и омега не находит ничего лучше, чем уткнуться в чужую грудь.

— Уши у тебя тоже краснеют, — едва слышно доверительно сообщает Кейя, мягко прижимая его к себе. Дилюк с глухим рыком ругается, поминая личную жизнь семерых Архонтов.

Кейя помогает ему одеться, сидя на краю кровати. Разворошенную постель оставляют, как есть, а потом Дилюк накидывает плащ и судорожно вертит в голове перечень выходов из города, пытаясь решить, как выбраться не попавшись на глаза страже.

Перспективы удручающие, но Кейя просто предупреждает:

— Держись, — и подхватывает его на руки. Дилюк не успевает даже возмутиться, когда аромат альфы затапливает воздух, скрывая омегу в душном облаке начисто.

— Я, вообще-то, капитан кавалерии, для меня все ворота всегда открыты, — ухмыляется альфа и мыском сапога открывает дверь, выходя на узкую винтовую лестницу. — И даже после того, как из Мондштадта увели всех лошадей, одна осталась. Персонально для меня.

Служанки в зале снимаются с места при их появлении, все как одна накидывают капюшоны плащей. Чарльз хмурится, но ничего не говорит — Дилюк отлично знает, что бармен вздыхает по нему, но метка Кейи оказалась сильнее желания альфы оказывать начальству знаки внимания. В свое время эта нерешительность Дилюка разочаровала.

Альбериху ничего из этого знать не нужно.

Они выходят через черный ход, к составленным горками пустым бочкам из-под вина. Слышится едва слышный цокот, а потом прямо из ночного сумрака появляется знакомый обоим бард, ведущий под уздцы обычно норовистого жеребца Кейи.

— Пришлось постараться, чтобы найти его, но ради такого красавчика… — восхищенный шепот Венти относится отнюдь не к Кейе — бард гладит мягкий нос жеребца и тот едва слышно пыхтит ему в руку.

— Чем платил за лояльность? — интересуется Кейя и легко подходит к косящему глазом скакуну. Момент — и Дилюк сидит в седле боком, а через секунду Кейя оказывается у него за спиной. Венти передает поводья и цокает языком, воздев палец:

— Сахар!

— Ты страшный соперник, укротитель, — рассмеялся Кейя. — С меня вино, когда пересечемся в «Доле Ангелов» снова.

— Я запомню, — прищуривается бард и потирает руки.

Кейя мягко трогает, и жеребец удивительно неслышно движется к воротам, плавно переходя на галоп, но даже тогда мягкий цокот кажется всего лишь миражом. Дилюк рискует бросить взгляд вниз и кивнуть догадкам — энергия анемо вьется вокруг копыт, и жеребец Кейи скачет практически по воздуху.

Мимо охраны они пролетают тенью, но все точно успели увидеть плащ мундира Кейи — значит, завтра будут спорить, примерещился им капитан верхом, или было в самом деле.

До винокурни они мчатся не сбавляя темпа, энергия анемо рассеевается недалеко от статуи Архонта, и звук дробного стука копыт наполняет воздух.

Служанок в зоне видимости ни одной, в окнах не горит свет. Глубокая ночь, как она есть.

Кейя правит коня к стожкам травы — забота старика, который торгует практически возле выезда. Оглядывается, словно высматривая хозяина.

— Заплачу ему потом, — бормочет Кейя спешившись и сняв с седла Дилюка. — Скорее показывай, в какие двери и в какую комнату тебя нести, сокровище.

Дилюк вскидывает голову.

— Через центральные, — недовольно бросает он. — Я все-таки хозяин, и красться через задние, как нашкодивший мальчишка, не буду.

Кейя смеется и целует его в висок сквозь капюшон.

— Неприступный и грозный, — восхищенно цокает он. Дилюк ерзает и всеми силами держит недовольно мину, игнорируя предательский румянец.

Дверь им все-таки открывают изнутри, винодел прикрывает нос надушенным платком, отступая с дороги. От Кейи несет лошадью, Дилюк радуется плащу — не хочется лезть в ванну, смывать с себя этот запах.

Кейя никак не комментирует стоящую на видном месте вазу, на второй этаж они почти взлетают. Дилюк вздыхает, указывая на дверь в свою комнату, и требует поставить его на ноги. Ключ щелкает в замке, дверь открывается и внутрь Дилюк входит самостоятельно — три шага до кровати оказываются ему по силам. Плащ остается лежать темной кляксой на пороге. Замерший Кейя подбирает его, и смотрит так, словно не может насмотреться.

— Я приму ванну и приду, — говорит он в конце концов, закрывает дверь и уходит. Дилюк судорожно оглядывается, пытаясь припомнить, все ли компрометирующее спрятано, но кругом идеальный порядок — чувствуется рука Аделинды.

Омега выдыхает спокойнее и начинает раздеваться. Между бедер влажно, но это не критично — очевидно, обещанное Кейей время передышки подходит к концу. Забравшись под одеяло, Дилюк ловит себя на терпеливом ожидании партнера и мгновенно теряется, разрываясь между желанием рявкнуть на самого себя и все отрицать. В итоге смиряется, грустно констатируя едва слышным шепотом:

— Но ты ведь все равно ждешь, чего отпираться, — и откидывается на подушки, потом сворачивается на боку, положив руку на живот.

Впереди почти неделя течки и неизвестно, сколько раз у них будет сцепка. Дилюк не принимал ничего, хотя есть способы не забеременеть, и уж конечно ничего не пил Кейя. Нет сомнений, что через пару недель он ощутит изменения. И Дилюк не знает, как ему к этому относиться. Стать папой. Родить ребенка Кейи. Своего, конечно, тоже. Но ведь от Кейи. Кейи, который… С которым не понятно, как жить, когда желание задирать задницу уйдет. Который преследует тенью, который без своих идиотских шуточек даже нравится — раз через три, но…

— Будь что будет, — решает Дилюк и закрывает глаза, позволяя ожиданию захлестнуть себя с головой. Остатки времени до возвращения Альбериха парень проводит в дреме, а когда ненасытное тело пробуждается ото сна, требуя шагнуть в объятия распаленного альфы, Дилюк больше не колеблется. Он послушно раздвигает ноги, прогибает спину и даже опускается на член, хоть и сгорает от смущения. Кейя восхищенно смеется и шепчет в перерывах между стонами:

— Люблю тебя, Люк, ты слышишь? Только тебя. Люблю.

Дилюк трясет головой, стискивает зубы, и движется, движется, движется до шума в ушах, рвано вскрикивает, жалобно, словно раненая птица, принимает последний судорожный толчок, движение как можно глубже внутрь, и опадает на мокрую грудь любовника, с шумом дыша.

— Все будет хорошо, — одними губами обещает он сам себе и укладывает голову на мокрое плечо поглаживающего его по спине и волосам альфы.

Все будет хорошо.