Алыча

Давно у Жана-Люка не случалось столь дерьмового утра. Матушка бы рассердилась, услышав от него такое слово, и уж тем более остальные, что он шептал под нос, слезая с кровати. Спина ныла, путь до отхожего места по холодному полу занял больше времени, чем обычно, рубашка пахла лавандой слишком сильно, служанка что-то навязчиво бубнила, заправляя постель... И над всем этим слышался далекий, но от того не менее раздражающий крик младенца, похожий то ли на утиное кряканье, то ли на кошачий ор.

В семье графа радовались пополнению: неделю назад родилась долгожданная девочка, маленькая мадемуазель. Отец всегда мечтал о дочери и теперь был без ума от счастья. Счастливой выглядела и мать... По крайней мере, в те короткие минуты, что Жан-Люк видел ее теперь. Раньше вся забота принадлежала ему, и не просто так: доктора не вылезали из графского поместья с самого детства Жана-Люка. Он родился хилым, долгое время родители были уверены, что сын умрет если не на эту весну, так на следующую, не от сенной лихорадки, так от атонии, которая прогрессировала медленно, но неуклонно. Но вот Жану-Люку тринадцать, и он еще жив. Только перестал быть кому-то нужен. И длинные кудри теперь утром расчесывает не матушка, а Бри: дебелая, румяная, пахнущая сеном, словно проводит дни не в доме, а на конюшне...

В ожидании завтрака Жан-Люк лениво повозил по столу свежезаточенные перья. Корешки учебников укоризненно посверкивали медью. Второй день ничего не хотелось: ни читать, ни учить уроки. Отец ни разу не зашел к нему вчера. Ладно матушка, она все еще слаба после родов, но он?!

Бри, по обыкновению вполголоса бормоча, внесла поднос и поставила на столик у окна, брезгливо сдув вон со скатерти запоздавшего ночного мотылька.

— Кушайте, милорд, ради Святой Марии, вот молока вам принесла, собрала еще, что было на кухне... Припозднились вы сегодня. А ваших котлеток на пару не сделали, прощения прошу. Весь дом вверх дном! Но я вам принесла буженинки.

— Ты же знаешь, я острое не ем, — Жан-Люк расстроенно оглядывал поднос.

— А я перченую корочку срезала, — доверительно сообщила Бри. — Может, и проскочит, переварится, сил придаст, вон какой вы бледный-то сегодня! Без какого ни на есть мяса вам никак.

— Ты не доктор, чтобы судить без чего мне "никак", — капризно сморщил нос Жан-Люк. — А от этого и вовсе может стать дурно!

Служанка коротко вздохнула, снова взялась за блестящие ручки подноса.

— Нет, оставь, — приказал Жан-Люк. — Можешь идти.

Назло всему положил в рот розовый макарон, скорее всего оставшийся от вчерашних матушкиных посиделок с подругами, и стал жевать, почти не ощущая сладости. Какая уж тут сладость, одна горечь... Булочка на блюдце уже остыла, хоть чай остался горячим, и на том спасибо. Стоило появиться этому ребенку — и вот милорд Жан-Люк де Крие теперь вынужден питаться объедками, словно слуга. Он взял тонкую полоску чуть розоватой буженины и положил на язык. Это оказалось вкусно, по-настоящему вкусно. Но стоило проглотить, как нахлынул такой страх, что выступили слезы: вот умрет он от несварения и его найдут прямо здесь... В горле стоял колючий ком, но не от съеденного мяса, а от жгучей обиды. За окном все светилось и весело щебетало, словно назло. Часы в углу комнаты отсчитывали минуты, но ничего не происходило. Живот вел себя смирно. Сквозь ветви вьющихся роз пробивались лучи солнца, на синей глади моря дерзко алел парусник. Жан-Люк прищурился, вглядываясь. Глупость какая-то, непристойная романтичность... Что-то думают об этом краснопузом франте рыбаки?

Дверь спальни со стуком распахнулась и в комнату ворвался высокий широкоплечий сгусток энергии. Ладно, не вся забота родителей доставалась Жану-Люку, чуточку перепадало и Франсуа. Старший сын удался в мать, которая вечно затевала какие-то деревенские ярмарки, соревнования, переделки дома и парка. Франсуа был главным забиякой и грозой округи, пока не отправился служить в гвардейский полк, где продолжал куролесить, и откуда его полгода как выставили, с большим трудом согласившись замять сопутствующий скандал. В родной дом старший сын вернулся повзрослевшим, смиренным, и теперь лишь иногда позволял себе немного взбрыкнуть в силу беспокойного характера. Но в ведении дел графства Франсуа оказался отменным помощником, потому родители закрывали на прочее глаза.

Жан-Люк слегка завидовал брату — его здоровью, смелости перечить родителям и военным начальникам, но еще больше — восхищался и немного робел. Это не молчаливый отец и не мать, что, не желая обидеть, так тщательно подбирает слова, что вызывает желание подсказать их вслух. Франсуа плевать хотел на этику и всегда говорил, что думает. Однажды, еще до ухода Франсуа в армию, Жан-Люк слышал, как он ругался с отцом. Сказал, что родители растят изнеженную девчонку... Сестры тогда еще не было на свете.

Франсуа стремительно подошел к столу, оперся на подоконник, жадно вбирая морской бриз ноздрями.

— Чем обязан столь приятному визиту? — спросил Жан-Люк, искоса глядя на него.

Брат раньше не баловал его своим обществом, теперь пришел скорее всего потому, что стало жалко брошенную всеми "изнеженную девчонку". Жану-Люку бы обрадоваться, ухватиться за возможность, но обида на все и вся еще не утихла. Если Франсуа сейчас оскорбится на официальный тон и снова оставит младшего в одиночестве — что ж, тем больше поводов свернуться на подушке и проплакать весь день. Но брат даже не заметил сухости. Сладко потянулся, хрустнув руками, и сверкнул белозубой улыбкой:

— Видеть больше не могу эти бумаги и абак! Идем гулять!

— Прямо так?! — ужаснулся Жан-Люк. — Я еще не одет!

Франсуа взъерошил ему только что уложенные Бри волосы.

— Ты прекрасно одет. Напяливай туфли и пошли.

— А... далеко? — неуверенно спросил Жан-Люк. — У меня спина сегодня...

— Тогда садись в колесницу! — брат зацепил пальцем спинку стоявшего у стены кресла на колесах и подвез ближе. — Карета подана.

В саду было свежо, ярко, дымная зелень пахла так, что впору опьянеть. Красные зевы роз трепетали губами на ветерке.

— Как там мама? — решился спросить Жан-Люк.

— Хорошо. Они с малышкой Мари собирались выйти в сад, хочешь к ним?

Жан-Люк помедлил, глядя, как разлетаются от колес коляски мелкие камешки дорожки.

— Нет. — Он уже имел радость лицезреть это краснолицее безобразное существо, над которым все ворковали с такой любовью. — Поедем лучше к обрыву. — Жан-Люк обернулся, посмотрел на брата.

Франсуа поднял брови, но спорить не стал:

— Как скажешь.

Всем детям поместья, включая Жана-Люка, запрещали подниматься на обрыв. Потом у него и сил-то не было одолеть этакий косогор, да и желания тоже. А сейчас вдруг отчаянно захотелось посмотреть на мир с высоты, поймать ртом соленый ветер.

Франсуа, пыхтя, толкал коляску наверх по заросшей мелкой тугой травкой дорожке, Жан-Люк в нетерпении сжимал фигурные ручки пальцами. Наконец, взгляду открылось море. Анфиладой арок стояли гроты, шумные волны разбивались о подножья, рассыпаясь белыми брызгами. Чайки тоже, казалось, рождались прямо из этих брызг, взмывали в небо с протяжным криком и вновь пикировали в непроглядную водяную синь.

Жан-Люк поднялся, осторожно придерживаясь за коляску, потом отпустил ее и сделал шаг к краю обрыва, сел на землю, подполз еще ближе. Сильная рука тут же схватила за плечо.

— Ты куда?!

— Я хочу посидеть здесь, — смутился Жан-Люк.

Свесил ноги в самую бездну и прикрыл глаза. Ветер трепал волосы, швырял их в лицо, словно старался надавать оплеух побольнее.

— Мешают?

— Немного.

Франсуа присел на корточки, снял свой шелковый шарф и стянул Жан-Люку волосы на затылке.

— Спасибо. Тут так здорово, — вздохнул он.

— Да.

Внезапно Франсуа вскочил, сбросил на кресло сюртук, затем отшвырнул сапоги, и, не успел Жан-Люк и вскрикнуть, разбежался и бросился с обрыва вниз.

Жан-Люк прижал ладонь ко рту, с ужасом глядя туда, где мерно качались огромные волны. Через несколько долгих мгновений меж гребней вынырнул человечек и помахал рукой. Жан-Люк утер со лба выступивший холодный пот и откинулся назад, ложась на землю. Когда открыл глаза, брат был уже рядом, тяжело дыша, стряхивал водоросли с безнадежно испорченной рубашки.

— Что это было?

— Так, — пожал плечами Франсуа, — захотелось сделать что-нибудь безумное.

— Глупое.

— А тебе разве никогда не хочется?

— А что я могу сделать? — Жан-Люк красноречиво указал на свое тело.

— Хм, — почесал в затылке брат. — Поехали.

Старая алыча гнула длинные ветви до земли. Внизу уже все обобрали, над верхушкой кружилось несколько птичек, привлеченных желтыми плодами.

— Пить хочешь? — спросил Франсуа.

Жан-Люк облизнул губы и вдруг понял, что хочет, невыносимо. А алыча такая сочная и кисленькая...

— Тогда лезь и достань!

Жан-Люк изумленно посмотрел на него, но брат не шутил. И не издевался, точно. Смотрел так, что Жан-Люк вдруг подумал: не такая уж это невыполнимая задача — залезть на дерево. И не такое уж оно высокое. Да, сам Жан-Люк ни разу не лазал по деревьям, но видел, как это делается. Вон там удобная ветка, можно поставить ногу. А самые сладкие плоды золотятся прозрачным солнцем на самом верху...

— Я подсажу тебя, — предложил Франсуа.

Когда Жан-Люк оказался на дереве, то испугался собственного приступа храбрости. А что если слабость навалится прямо сейчас, когда он из всех сил стискивает ветку? Но Франсуа смотрел на него снизу и Жан-Люк решительно отбросил эту мысль подальше. Добравшись до первой развилки, присел отдохнуть. Потом полез выше. Яркие шарики так и просились в руки, Жан-Люк бросил за пазуху несколько штук. Взялись портить рубашки — так вместе! Самая сладкая слива оказалась прямо перед лицом. Пламенела в солнечном мареве, просилась в рот. Только обе руки были заняты, а нога упиралась в шаткую тонкую ветвь. Повинуясь какому-то внезапному наитию, Жан-Люк схватил алычу зубами прямо на ветке, откусил. Внизу громко рассмеялся Франсуа. Благословенно кислый, вкусный сок потек в горло, подбородок сразу невыносимо зачесался. Жан-Люк откусил еще раз, выплюнул косточку. Пора было спускаться: пальцы уже тревожно дрожали.

Снизу послышалось восклицание, затем встревоженные голоса матушки и ее служанки. Жан-Люк решил не вслушиваться, а сосредоточиться на том, чтобы сползти вниз. Хотя бы на ладонь... половину ладони...

Внизу уже кричали в полный голос, Франсуа горячился, матушка охала. Жан-Люк отстраненно подумал, что ему сегодня влетит. Хотя его ни разу в жизни не наказывали, но он видел, как стегали за провинности старшего.

— ...думать, что делаешь! Я запрещаю тебе даже подходить к нему, слышишь?!

— Ах так, у нас теперь матриархат?!

Отлично, теперь дрожат и колени. А еще подбородок зудит неимоверно! Жан-Люк не выдержал, отнял руку от ветки и потерял равновесие.

***

Акустика в доме была очень хорошая, вопли Мари слышны во всех комнатах. Но Жан-Люк их не слышал. С примочками от синяков, плотно замотанный в одеяло, он спал крепко и улыбался во сне.