“пускающий кровь”

— Прив…

Ник сбился на полуслове. В комнате, куда он попал, никого не было. Точнее, кое-кто был, но это был далеко не тот, кого он искал.

Меч лежал прямо на письменном столе, не до конца убранный в ножны, забытый — или намеренно оставленный. Конечно. Семья человека, которого он надеялся обнаружить тут, никогда бы не позволила тому расхаживать с холодным оружием. Да и им бы понравилось лишить его любимой вещи — просто в издёвку, хотя они звали это назиданием.

И клинок явно не был прост.

Ник подошёл тихо: хорошо уметь заставлять свои шаги быть совершенно бесшумными, как и тут же узнать, кто или что перед тобой.

Имя его переводилось как “Пускающий кровь”. Лет ему было… Немногим больше трёхсот, скроем эту карту. Простые, тёмные и неброские ножны: безопасность превыше всего. Лезвие из метеоритного железа. Серебряная гарда, серебряное навершие. Непозволительно грубая рукоять: это старая кожа с серебряной канителью? Выглядело… изношенно. Конечно. Им пользовались минимум четыре поколения Охотников, прежде, чем его сделали музейным экспонатом.

Следует полагать, всё для безопасности: за лезвие не схватишь, потому что метеорит позволяет невероятную заточку, не схватишь и за ручку, потому что она вся в серебре. Они инкрустировали бы в эфес даже делир, если бы он не жёг их самих.

И эта вещь лежала на простом письменном столе в комнате недавно выпустившегося из училища паренька. Даже не убранная как полагается — виднеется блестящее лезвие.

Да-а уж… Ему следует как-нибудь поучить манерам этого мальчишку… Ник улыбается сам себе: выходит, конечно и как всегда, больше похоже на оскал, но “результат редко дороже попытки”.

Никлас наконец касается рукояти, но тут происходит кое-что странное: язвительный голосок в его голове, но не Миирры и не Августа. А его сиблинги очень любили крутить с ним этот фокус, как минимум раньше, много-много лет назад.

“И ему нравится эта морда?”

Ник моргает, взявшись за ручку. Извините?..

“Извиняю!”

А-а. Конечно. Одушевлённый меч. Ник… допустил этому случиться. Хм…

— Здравствуй, — говорит тихо и с затаённым интересом. Правой рукой убирает тот в ножны, левой же поднимает за ремень на них.

“С приветом, Божок!”

Оставляет меч, держит его за ремень.

— Неужели они так не старались, что тебя нужно держать в руках, чтобы ты лаял?

Ответа, конечно, не последовало. Но Ник ощущал некоторое… нет, не движение, скорее энергию от меча. Тихий всплеск. Говорит, но в пустоту. Можно просто пренебречь этим правилом, но, пожалуй, не стоит.

Из любопытства Никлас берёт его за ножны, пока переходит ковёр. Ничего. Даже так?.. И правда, не самое дорогое колдовство. Садится на кровать: узкую, одноместную и воткнутую в угол. Он уверен, что раньше владельцу этой комнаты принадлежала другая, просторнее и светлее. Он не уверен, подо что её отдали в его побег.

Кладёт меч себе на колени, левую ладонь — на эфес. Мгновение промедления…

“Додумался”, — как очухавшись, шикает голос. Невнимательный. “Специально так тянул? Оскорбился на “Божка”?”

Боги, да он хуже Августа… жаль, что сознание людей ограничено. Ещё уже — сознание одушевлённых предметов. Конечно. Тебя с помощью ритуала на крови и пересмертии втискивают в предмет. Не каждый согласится, не каждому понравится, не каждый справится. Они редко говорят: Ник и сам язвил, умаляя цену артефакта.

“Ну! Как мне тебя звать? Ники? Зять?”

Высоко берёт, ласточка! Ник даже улыбается одними уголками губ. Да, он и правда хуже Августа… Август куда менее тактичен и куда более осторожен.

Чего-чего, а такой резкости про его интерес к одной конкретной личности он не слышал (и, думает, не услышал бы) даже на улицах. И это в России.

— А твой язык не тупее твоего лезвия, — наконец, комментирует.

“Спасибо на добром слове”. Ник даже может представить злой, полный чувства собственного превосходства прищур, секундный или постоянный.

— Не радуйся, — предостерегает, срезая. — Не зарывайся. Я сотру тебя по частям, только захочу.

В ответ — тишина. Очень хорошо. Ник даже не жалеет, что сказал фразу быстрее, чем говорит обычно. А говорит он нерасторопно.

— Боюсь, единственная причина, по которой я так не сделаю, заключается в том, что твоему владельцу это не понравится.

“Зато ты ему ой как нравишься”. Это — подальше, чем всё, что было до. Тихо. Не совсем внятно. Как злое бормотание.

— Я знаю, — спокойно отзывается Ник. Отрицать здесь нечего.

Но ответа нет. Никлас, быть может, делал такое далеко не раз, но вгонять людей в растерянность иногда бывает приятно. Конечно, дух в мече — давно не человек; возможно, никогда им и не был; и, всё же, менее занятно не становилось.

Добавляет задумчиво:

— И, думаю, он нравится мне.

“Я слышал про тебя достаточно, — вдруг отзывается металл под рукой, ощутимо подрагивая, и отзывается озлобленно, зубоскаля, — чтобы знать, и чем такое кончается, и как кто-либо вообще может тебе и твоему племени нравиться.”

А это интересно… Ник мысленно подчёркивает это — nota bene.

— И что же ты слышал?

Молчит.

— Говори, — надавливает, сжимая рукоять.

И снова ничего. То ли испытывает терпение, что очень опасно, то ли правда растерян. Субъективно — первое, объективно — второе.

— Раз так, — Никлас глубоко вздыхает, как бы раздумывая над тем, что сейчас предложит, и медленно поглаживая ножны рукой, — выбирай: я узнаю сам, я заставлю тебя говорить или я заставлю тебя молчать. А тебе, как я понял, нравится умалять чужое терпение словами.

Ник чувствует от меча слово, как если бы оно вращалось на языке, без решимости быть сказанным. В такие моменты он подталкивал личностей: независимо от того, на что они не решались. Чаще всего выбирал наиболее благоприятнее решение. Для кого — отдельный вопрос. И-и…

Конечно. Он не ожидал другого. Хмурится.

— Я и Август полярны, — терпеливо объясняет. Причины оправдываться (это и не оправдание) перед простой железкой у него нет, но ему хочется объясниться: не перед вещью, но перед частицей её владельца в ней. — Он не задерживается, я же прихожу к такому раз в несколько веков. Это дороже мне, чем тебе кажется. И раньше, чем ты спросишь: мне знакомо отвержение. Также, если ты хочешь сказать, что я забывчив, то знай: нет ничего, чего я бы забыл. Моя память, как и память “моего племени” — последние рубежи. Дальше нет ничего в мире.

Несколько секунд — между двенадцатью и двадцатью пятью, — молчат они оба.

“Ты бессмертен”. Это… глухо. Как невнятный ночной стук — не в дверь, но по столу. И, — ого, — заметил.

— Ты тоже, — отзывается Никлас. — Конечно, относительно — героически, но бессмертен, — мысленно добавляет: “А я — более, чем легендарно”, только сказать не решается.

“Я знаю, — снова язвит. После, скрывая снисхождение и назидание в голосе: — Теперь, дай мне сказать”.

И Ник хмыкает. Позволяет.

“Вы вечны. Вы медлительны. Вы моргаете, и проходят годы.

Я видел, как он рос. Я видел, как он, маленьким, ниже твоего пояса и моего роста, скитался по коридорам. Я видел его первые уроки фехтования. Я видел его первые шрамы. Я резал оборотней. И, зная амбиции Макса, я продолжу их резать вскорости. Он вырос с рукой на мне. С рукой на мне, я надеюсь, и умрёт.

Но не с рукой в твоей руке.

Я ощущаю время. Оно стачивает меня. Оно тупит моё лезвие. Не мой ум, не мой язык. От него моя память мутнеет, как мутнеет всякое зеркало, но оно никогда не отнимет её; или оно отберёт всё, оставив мне лишь края у рамы. Но мне хватит и этого.

Так будет и с ним.

В конце концов, ему под двадцать. Он повзрослеет. Он постареет. Он умрёт. Если ничего не пойдёт по-другому, так и будет. Если он не станет героем или легендой, если он не умрёт раньше, так и будет.

Но не с тобой.

Время обтекает тебя. Обходит тебя. Подвластно тебе — не наоборот. Ты нетленен. Ты Смотрящий. Ты никогда не изменишься. Придёт час, и твоя рука не дрогнет. Никогда не вздрагивала, и не вздрогнет впредь — и спасибо на том. Ты выше Макса в мирах.

Ты проклят всем этим. Ты проклят своим безвременьем. Ты проклят никогда не состариться. Ты проклят, как ты сказал, никогда не забывать. Ты проклят своим прошлым.

Ты проклят, и ты проклянёшь и его. Проклянёшь своими бесконечными историями. Проклянёшь своими шрамами. Проклянёшь одним своим присутствием. Он никогда не поймёт тебя, и он никогда не поймёт до конца. И всему одна причина.

Ты бессмертен.”

И меч стих. Полностью. Не навсегда, но пока не продышится — как минимум так это называет в эту секунду Ник. Ему, впрочем, кажется, что слово продышаться — не самое уместное к одушевлённому предмету.

Ник тоже молчит. Думает. Поднимает голову, не убирая рук с меча. Глядит перед собой.

— Мы не медлительны, — начинает Ник, — но люди ускоряются. Мы лишь не наращиваем темп вслед за ними.

Он говорит медленно. Частями. И дух в мече слушает его с какой-то усталостью.

— А время чувствуют все. То, что я не подчиняюсь ему до конца, не значит, что я не подчиняюсь ему вовсе, — здесь Никлас задумался. Несколько секунд… — Люди меняют мир. От их веры зависит существование части Гато. Да, я Смотрящий. Это значит, что я должен соответствовать должности. И я соответствую, не сомневайся в руке моей, — он постучал пальцами по ножнам.

Он молчит. Нет… он всё собирается сказать что-то на часть про проклятия, но в словах не находится. Или часть его не видит в этом смысла, из-за чего и не позволяет другой собраться и высказаться.

“Хм”.

— Не мысли меня, как человека, — напоминает Ник. — Я создан меняться, как и они, но они эту возможность теряют со временем. Я же — нет.

Но меч ничего не отвечает.

— И его имя не Макс.

“Всегда им было”.

— Теперь нет.

Ник вздыхает. Они сидели в полной тишине уже несколько минут.

— Почему ты не говоришь с ним? — спрашивает.

“С мальчиком? Он не слышит меня”.

Ник, ожидая продолжения речи, осторожно, но одним, цельным движением вынимает меч из ножен. Лезвие блестит в свете ламп. Крутит — и блик танцует на острие.

“Старшие из его рода слышали. Он сам же — нет. Он кровяник невесть в кого, и его мать верит, что это не её предки, а отец его”.

Да. Ник видел эти зубы: большинство — острые, как обычно клыки. Такое чаще встретишь у грязного охотника, чем у наследного и чистокровного.

“Слабость в его крови или в сила в сознании его. Он не слышит меня. Но ты знаешь всё и сам, Божок”.

Дверь раскрывается. Парень входит в комнату, тут же закрыв её за собой, не оглядываясь, и проходит ко столу, где лежал меч, со стопкой книг. Ник наблюдает за тем, как он, не глядя, тянется сдвинуть ножны, но, обнаружив их отсутствие, вздрагивает и оглядывается. И замечает Никласа.

Вместо приветствия у них — неловкий оскал с одной стороны и, громким шипением, с другой:

— Какого дьявола ты здесь забыл?

— Егор приходил сегодня, — Ник убирает меч обратно в ножны. — На этот раз он настаивал на гатизме, и как можно скорее.

— Так позволь ему, — фыркает. — Он ведь так горит желанием.

Ник глубоко вздыхает.

Кажется, ему самому сейчас придётся доказывать этому мальчишке, что да как.

И что-то подсказывает Нику, что в своём предыдущем ответе, ответе духу в металле, он солгал.

“Мы оба знаем, так?” — говорит, подсказывая, голос на границе сознания Ника, совсем слабый.