Саня

Утро начинается не с кофе. Утро начинается с отчитывания Дитрихом всей группы за то, что мы упали в рейтинге на один пункт. Катастрофа мирового масштаба, не меньше. Спасайся, кто может. Инквизиция близко, костров не избежать. Когда староста в режиме цербера, ему не решаются перечить даже Сальчиков с Алексеевым. Чуют, что сейчас лучше лишний раз не высвечивать. А то прилетит так, мало не покажется. Еще неделю будешь плакать в туалете.

Вещает Дитрих долго и нудно. Но голос поставлен у него хорошо. Ему бы в дикторы на радио. От такого низкого глубокого тембра слушательницы кончали бы без физического контакта. А на дикцию я бы и сам не прочь вздрочнуть. Мне бы такую. Даже удивительно, как я раньше не замечал этого. Хотя я ведь старосту почти никогда не слушаю. И не зря. Зачем засорять голову лишней информацией? Я стараюсь не заострять внимание на том, что не принесёт мне пользы. Так что просто кайфую от интонаций и потрясной дикции, абсолютно не соображая, что именно староста пытается до всех донести. «Р»-то у него какая красивая, а. Четкая и звучная. Песня, а не «Р».

— Майский! — отчитав отдельно нескольких студентов, староста двигается в мою сторону. Ой, что сейчас будет. — Какого черта в последней контрольной по дискретной математике ты опять решил только одно задание из трех?!

В смысле, какого черта? На трояк же вытянул! Только Дитриху об этом говорить не стоит, а то совсем осатанеет. У него теперь новые очки. И судя по тому, с какой частотой он их поправляет, мои стандартные шутки-минутки сегодня явно не пойдут мне на пользу. Они и раньше мне хорошей службы не служили, конечно. Но седьмое чувство подсказывает, что в этом конкретном случае лучше схитрить.

— Я не понял последнюю тему, — выдаю я. Вру и не краснею. Все я понял, конечно. Там и понимать нечего, серьезно.

Дитрих почти нависает надо мной. Смотрит в упор. Пытается, видимо, распознать, блефую я или нет.

— Брешешь, — выдыхает он раздраженно.

— Честное слово, — убедительно заверяю я его, невинно хлопая глазами. Посмотри на мое тупое лицо, разве я похож на человека, понимающего дискретку?

— До этого все и всегда понимал, а теперь взял и не понял? — продолжает беситься Дитрих. С чего он взял, что до этого я шарил? Я ж принципиально все контрольные пишу на трояки. А вот на сессии блистаю. Это моя маленькая фишка. Полгода убеждать преподавателя в том, что я ни на что не гожусь, а потом приходить и сворачивать горы. Преподы в большинстве своем в таком ахуе, что ставят мне «отлично» без лишних слов. А на тех, кто встает в позу и вещает, что не поставит больше «четверки» за то, что все контрольные написаны хреново, я вываливаю такое количество отлетающей от зубов информации, что им ничего не остается, кроме как склониться под напором моей харизмы. И знаний. Хотя на отметки мне плевать и в сессию. Но это уже дело принципа.

— Не знаю, почему, но вот эта тема вообще не дается, — продолжаю я убедительно врать. — Серьезно, смотрю в книгу — вижу фигу.

— Понятно, — выдыхает староста. Выдыхает странно. Подозрительно. У меня аж очко сжимается. — В таком случае…

В таком случае ты от меня, наконец, отстанешь?! Аллилуйя, братья! Мы своего добились!

— …Я объясню тебе тему после пар.

Или не добились. За что боролись, на то и напоролись, как говорится.

И как я мог забыть, что вещи типа «не понимаю», говорить старосте строго запрещено. Он ведь тут же перевоплощается в свое любимое амплуа: репетитора-насильника. Сколько бедняг на первом курсе были жестоко обучены Дитрихом. Правда, в этом году я такого еще ни разу не наблюдал. Наверное, все в нашей группе научились избегать ситуаций, при которых Дитрих решает стать их личным преподавателем. Научились все, кроме меня.

— Да нет, не надо, — отмахиваюсь я вяло. — Покорплю над учебниками пару вечеров и сам во всем разберусь! — заверяю я. Староста в ответ наклоняется ко мне ближе и говорит тише, чтобы услышал его только я:

— Покорпишь над учебниками? — шипит он. — И кто после этого криво в уши ссыт? Сегодня после пар едем ко мне. И это не вопрос, а констатация факта.

А вот это уже что-то новенькое. Дитрих никогда и никого не звал к себе домой, предпочитая брать ключи от пустой аудитории. А мне комфорт на высшем уровне, значит? Может, отблагодарить меня хочет за помощь в толчке? Серьезно, поц, не стоит париться. Я ж от души, душевно, в душу, так сказать.

— После пар не могу, — все еще упорствую я. — Я человек занятой.

— Да что ты говоришь, — в голосе старосты слышится неприкрытая ирония. — Дай догадаюсь: кровать сама на себе не полежит?

Проницательность — уровень Бог.

— А может… — не теряю я надежды отбрыкаться.

— Не может! — рявкает Дитрих и уходит на свое место.

Мда, попадалово.

****

Вообще-то я даже не против прогуляться в гости к Дитриху, если он мне даст карт-бланш в отношении своего холодильника. Но блин, вдруг реально заставит учиться? Будет бубнить мне тему не меньше часа. И не пофилонишь, как на паре. Не пороешься в телефоне, не пораскрашиваешь квадратики в тетради. Следить будет наверняка за каждым моим движением. Тоска.

Руководствуясь этими соображениями, я топчусь в университетском коридоре. Оцениваю обстановку. Дитриха, к моему облегчению, нигде не видно, а значит я могу попытаться потихоньку свинтить домой, а затем заявлю, что о договоренности забыл. В ответ получу «А голову ты не забыл?!» и буду спать спокойно. Хотя договоренность, насколько я знаю, предполагает согласие двух сторон. А мне-то это навязали. Так сказать, добровольно-принудительное мероприятие. Мне такие не по душе. Я человек свободолюбивый!

Воодушевленный выбегаю из главного корпуса на крыльцо, чувствуя, будто за спиной выросли крылья. И почти тут же натыкаюсь на Дитриха, который явно ждет меня. Крылья за спиной мгновенно осыпаются. Подстава.

— Может, потом? — протягиваю я, не скрывая своего нежелания продолжать обучение после пар.

— Никаких «потом», — цедит в ответ Дитрих, направляясь в сторону остановки. Я выразительно вздыхаю, но смиренно плетусь за ним. Видимо судьба-судьбинушка мягко намекает мне на то, что контрольные пора писать хотя бы на четверки. Напряжно, конечно. Но не так напряжно, как походы к Дитриху.

Какие-то сорок минут моей жизни, и мы у знакомой двери в квартиру. Мою просьбу заглянуть на уже облюбованный подъездный балкон обрубают на корню сухой фразой: «Мы сюда не петь пришли». Не петь, но это же не исключает данного действа! Зануда.

Вопреки моим желаниям, на кухню меня не ведут. Проходим прямиком в комнату Дитриха. Он притаскивает из зала низенький журнальный столик, и мы садимся на пол по обе стороны от него. Дитрих заводит шарманку, а я скучающе оглядываюсь по сторонам, за что уже через пять минут получаю выговор. Вредина, а! Так и знал, что не даст ни вздохнуть, ни пернуть. Остается пялиться на старосту. Цвет глаз у него такой чистый. Светло-голубой. Ни крапинок, ни полосок. Этакий оттенок летнего неба, когда солнце жарит так, будто хочет сделать из тебя барбекю. Ресницы длинные. Это не особо заметно, если не приглядываться, потому что они светлые. Но сейчас у меня есть невероятная возможность разглядеть Дитриха во всей его красе. Кожа абсолютно гладкая. Ни намека на щетину. Чем ты бреешься, демон? У меня так не выходит. Прямой нос. Тонкие губы. Бледные. И сухие.

Дитрих пишет пример в тетради и решает его, попутно объясняя, что и зачем делает. Я продолжаю пялиться на губы. Жутко сухие. Обветренные. Староста пару раз облизывается. Эта сухость явно приносит ему дискомфорт. Кем я буду, если не помогу человеку?

— Слушай, — отрываю я его от самозабвенного рассказа про дизъюнкции. — Может, тебе гигиеничку дать? — невинно интересуюсь я.

— Что? — не сразу врубается староста.

— Гигиеническую помаду, — лениво выговариваю я полное название. — Чтобы губы увлажнить. Выглядят они у тебя не ахти.

— Ты больной?

— А что тут такого? — удивляюсь я. — В холодное время года всегда ими пользуюсь, — начинаю рыться в рюкзаке и вытаскиваю зеленый стик, на котором значится «Фруктовый поцелуй». — Попробуй! Вещь — чума! — уверяю его я.

— После тебя? Ни в жизни, — сигарету ты после меня, значит, выкурить можешь, а тут в позу встаешь? — И я подобные средства не использую, — хмурится он.

Спасибо, что объяснил, а то бы сам я не догадался, что не используешь. Губы, как наждачка. Ими бы стены шкурить, упертый ты баран. Нельзя же настолько себя не любить!

— Ты не шаришь! — восклицаю я. — Только представь: подвернется момент, какая-нибудь красотка затащит тебя в укромный уголок для поцелуя. И что она ощутит? Шершавые шлепалки, напоминающие шлифовальную шкурку? Фе-е-е, — морщусь я. Дитрих почему-то мрачнеет.

— Мы здесь не для этого. Убери помаду и следи за решением, чтоб тебя, — рычит он и вновь упирается взглядом в тетрадь.

— Попробуй всего разок, бро! Ты втянешься, уверяю! — продолжаю я настаивать. Чего только не сделаешь, только бы не учиться.

— Майский, ты меня что, не расслышал? — рычит Дитрих, являясь сейчас самим воплощением вершителя власти. Так и хочется скукожиться под тяжелым взглядом, затолкать мнение куда подальше и смиренно подчиниться. — Решаем задачу, — отчеканивает он. Наверняка на большинство подобный тон действует безотказно. Но у меня антидот к любого рода давлению. Батя воспитал меня стрессоустойчивым.

Зато в голову приходит шальная мысль.

Александр

Майский меня в могилу сведет. Какого черта я вообще потащил его к себе домой? Сам сделал, сам не понял, нахера. Пытаюсь вбить в его тупую головушку элементарное, а он сидит и просто пялится в упор. Мне от этого изучающего взгляда, честно говоря, немного не по себе. Он вообще меня слушает? Или только лицо мое разглядывает? Несколько раз я запинаюсь, но продолжаю старательно игнорировать взгляд его каре-зеленых глаз. Очень странный цвет. Так сразу и не понять, как его лучше назвать. Протянуть бы руку и убрать дурацкую отросшую челку со лба. Она мешает. И не особо ему идет. Как Ваня-пряник, честное слово.

Майский внезапно заговаривает про гигиеническую помаду, и я понимаю: последние сорок минут ни черта он меня не слушал! Вообще ни разу Не! Выгнать бы его нафиг и больше дел не иметь, но я с каким-то странным фанатизмом продолжаю импровизированную лекцию, стараясь не думать о том, что его взгляд мне самую малость… приятен. Да и компания в целом. Есть в этом парне нечто умиротворяющее.

Только я об этом думаю, как краем глаза замечаю движение в мою сторону. Поднимаю глаза от примера и вижу, как этот, мать его, полудурок тянет руку с гигиеничкой к моему лицу, намеренный, видимо, намазать ею мои губы. НЕТ, ТЫ АХРЕНЕЛ, ЧТО ЛИ? СОВСЕМ ОТБИТЫЙ?!

— Ты че делаешь? — рычу я, непроизвольно напрягаясь.

— Просто попробуй! Еще спасибо мне скажешь! — весело говорит убогий.

— Руки убери, — отвечаю я, морщась.

— Да говорю же…

— Руки, сказал, убери, — уже цежу сквозь зубы, несильным шлепком отталкивая от себя руку Майского.

— Вот так значит? — изображает он обиду, а в глазах пляшут черти. Что-то задумал, как пить дать.

Чутье меня не обманывает. Только я возвращаюсь к разбору примера, как Майский внезапно вскакивает на ноги, обегает журнальный столик и в буквальном смысле на меня нападает. Я в таком ахуе, что не успеваю подняться на ноги. Чудила припечатывает меня к полу всем весом, усевшись мне на живот. Фиксирует мои руки над головой одной своей. Я вяло трепыхаюсь, поражаясь, откуда столько силищи? Откуда, блядь, у этого мудозвона, столько силищи, я вас спрашиваю.

— Тебя что, в детстве постоянно на голову роняли?! — ору я, пытаясь высвободить запястья из мертвой хватки.

— Ой, да че ты кипишуешь? — Майский — сама невозмутимость. Нихера, блядь, его ничего не смущает. Свободной рукой выуживает из кармана помаду. Зубами стягивает колпачок. Выворачивает белое содержимое и… Сука, мажет мне губы.

Маразм крепчал, а яйца стыли.

Я, блядь, в какой-то комедии про психбольных или что?

Как еще можно окрестить все происходящее.

— Готово! — сообщает Майский, убирая помаду обратно в карман, и я только теперь понимаю, что руки мои он больше не держит. Резко вскакиваю, готовый придушить его здесь и сейчас. Но он ожидаемо скатывается к моему паху, и я давлюсь воздухом, запоздало осознавая, как это выглядит со стороны. На мне, между прочим, парень сидит. Парень. Живой. Сидит. На мне. И лицо его слишком близко от моего. И… реакция организма вроде бы логична, но… ЕБАТЬ, ЭТО ПИЗДЕЦ, ЧТО ПРОИСХОДИТ?! НЕТ! НЕТ, НЕЛЬЗЯ! НЕ СМЕЙ ВСТАВАТЬ!

— СЛЕЗАЙ С МЕНЯ! — рявкаю я, дрожа от злости, смущения, смятения и десятка других эмоций, вместе взятых. Чудила лишь закатывает глаза. Медленно встает с моего паха и возвращается на свое место.

— Я смотрю, ты вообще не тактильный, — вздыхает он. — Как принцесса.

— Да пошел ты, — выплевываю я, со злости стирая с губ гигиеничку.

— Неблагодарный, — морщится Майский. — Я так старался.

— Еще один подобный финт, и я тебе вдарю! — обещаю я.

— Странно, что в этот раз не вдарил! — веселится Майский.

НИХЕРА НЕ СТРАННО! У меня стояк! Мне, блин, не до беготни за дебилами. Так, вздохни поглубже и успокойся. Он этого не заметил. Ты не спалился. А теперь присядь плотнее к столу и жди, пока не спадет возбуждение. Господи, как я мог вляпаться в такое дерьмо?!

— У нас осталось полчаса, за это время мы должны закончить изучение материала, — выдыхаю я, чувствуя, что горло пересохло. Майскому все до фени. Лупит глазища, даже не представляя, в чем повинен.

— А что будет по истечении этого времени? — интересуется он.

— Родители домой придут. Они не любители нежданных гостей.

Они не любители вообще никаких гостей.

— И что же, тебе в девятнадцать лет приходится спрашивать разрешение, прежде чем пригласить другана на пивасик? — искренне поражается чудила. Ему, значит, это позволительно. Я даже немного завидую.

— За пивасик мне голову оторвут, — бурчу я, решая не уточнять, что вообще-то у меня и друзей нет. Может, поэтому я внезапно так припек к этому идиоту? Он ведет себя так, будто мы с ним знакомы с пеленок. Слишком простой на общение. Слишком открытый. Слишком.

— То есть, ты совсем не пьешь? — в тихом ужасе шепчет Майский, хватаясь за сердце.

— Пью. Но редко. И мало, — выдаю я, не уточняя, что в последний раз алкоголь употреблял еще в одиннадцатом классе на выпускном.

— Это надо исправлять! — уверенно заявляет чудила.

— Что действительно надо исправлять, так это твои оценки! Решай примеры! — настойчиво стучу я пальцем по тетради. Возбуждение шатко-валко уходит, и я вздыхаю с облегчением.

Майский забирает у меня тетрадь и за какие-то десять минут решает все. Я лишь тихо скриплю зубами. Вот же гаденыш. Не понял он темы, блять. Ага, как же.

— Быстро ты, — выдыхаю я зло.

— Это все потому что ты хороший учитель! — заявляет Майский счастливо. — Серьезно, бро, ты бы мог на этом бабло рубить.

Задобрить меня пытается, козлина. За дурака считает. Решение последних двух примеров я еще не объяснял. И как же, скажи на милость, ты, блядь, умудрился справиться даже с ними?!

Бешусь, но молчу. Если ты, Майский, думаешь, что самый умный, я постараюсь убедить тебя в обратном.

— Раз я такой молодец, значит, через неделю в это же время на этом же месте, — улыбаюсь я, прожигая Майского взглядом. Надеюсь, он ощутит все оттенки вложенного в эту фразу сарказма.

— Опять? — вздрагивает он. — Но… новую тему я ведь могу сразу понять, — бубнит он растерянно.

— Но можешь и не понять. Вот я тебя и подстрахую, — продолжаю я плеваться ядом. Улыбка Майского увядает.

— Слушай, — произносит он тихо, — а пожрать че есть?

— Нихера себе ты наглый, — поражаюсь я.

— Ну, а что? — пожимает чудила плечами. — Война войной, а кушать хочется всегда. Я ведь решил все задания! Я заслужил!

— Но ведь решил ты их благодаря мне, — продолжаю изображать я дурака. — Выходит, это я заслужил.

— А ведь точно, — внезапно соглашается Майский. — Тогда я угощаю! В прошлый раз, как от тебя уходил, заприметил тут одно место! Ты останешься в восторге! — заверяет он меня. Но я что-то сильно сомневаюсь, что смогу остаться в восторге хоть от чего-то, что нравится чудиле. Сомневаюсь, но все равно иду за ним.