Саня

Я сказал, что пожалею? Я свое обещание держу!

Лишь доза адреналина рассасывается в крови, и я жалею! Со всей силы жалею, братаны! Прямо даже не знаю, куда себя деть. Вот надо же было так обосраться?

Следует извиниться, но что сказать?

Прости, Дитрих, что ударил меня по больному? А я в ответ ударил тебя по роже? Между прочим, абсолютно заслуженно. Захотел бы, отправил бы мне ответочку, мы вообще-то в одной весовой категории. Подрались бы, помахались кулаками, расслабились. Может в процессе все бы переросло во что-то поинтимнее, чтоб тебя.

Блин, я поц без закидонов, доебаться до меня сложно. Любую херню скажи, я пожму плечами и забуду через пару минут. Я и с батей Дитриха, честно говоря, сцепился чисто по фану. Повыебываться мне приспичило. Перед Дитрихом. Хотел показать старосте, какой я альфа-самец. Альфа-мудец я, вот кто. Думал, староста восхитится, повиснет на моей шее и не отлепится до самой смерти. Да и адреналин ебашил по мозгам. Стояк пропал, а мозг еще не отошел. Нас прервали, и не буду скрывать, разозлился я знатно.

Но Дитриха мое поведение не впечатлило. Наверное, потому что мы давно не в пятом классе, но я слишком часто об этом забываю. Дуб дубом, короче. Сейчас сижу и понимаю, что обделался феерично. С конфетти в финалочке.

Но и Дитрих хорош. Я бы все снес, но мама — тема запретная. Понимаю, что староста не знает о положении дел в моей семье. Но мне от этого не легче.

Обдумываю и пережёвываю в трамвае все произошедшее, пока еду в бассейн.

В бассейне все два часа, пока на автомате плаваю туда-сюда по дорожке.

По пути домой.

С фанатизмом обдумываю. Аж голова болеть начинает от натуги.

На момент, когда я захожу в коридор теплой квартиры и ощущаю запах жареной картошки, понимаю, что сил терпеть у меня больше нет. Надо все рассказать бате. Срочно.

Скидываю верхнюю одежду и прохожу на кухню. Отец колдует перед плитой, стоя в одних лишь спортивных штанах и зажав в зубах тлеющую сигарету. Мы вообще-то договаривались не курить на кухне! Но оба курим. Любим мы нарушать правила, которые сами же и устанавливаем. Это у нас семейное.

— Пап, — окликаю я его, садясь на табуретку. Это у себя в голове я называю батю батей, а вслух только папкой, иначе он злится. Говорит, что из-за «бати» чувствует себя седым стариком, которому пора ложиться в гроб.

— О, вернулся, наконец, — слышу в его голосе улыбку. Но ко мне он не поворачивается. Сосредоточен на картохе. В последние три раза он умудрился ее сжечь, но теперь явно настроен серьезно.

— Мне тебе кое-что сказать надо, — бормочу я себе под нос. — Даже не кое-что, а много всего, — впервые разговор дается мне с таким трудом.

— Ну, наконец-то. Я уж думал, не разродишься, — смеется батя, откладывая лопатку и вырубая конфорку. — Но сперва ужин.

— Не, — поспешно качаю я головой. — Не дотерплю.

— Даже так? Ну что ж… Говори, что на этот раз случилось? — выразительно вздыхает он.

— Ты лучше сядь, — прошу я.

— Все настолько плохо? — напрягается батя. — Только не говори, что перенял мою плодовитость, и я скоро стану дедом? В тридцать шесть, блин, лет! — всплескивает он руками. Ну, а фигли. Дед мой дедом стал как раз в тридцать шесть. Почему бы не придерживаться семейных традиций?

— Не, не станешь, — улыбаюсь я вяло. — Может быть никогда, — добавляю тише.

— Это еще что значит? — батя все же садится на стул и внимательно на меня смотрит. А мне до непривычного сложно подобрать слова. Я даже не знаю, с чего лучше начать.

— Ну в общем… — вздыхаю я тяжело. — Блин, что-то я ссу говорить, — признаюсь я, барабаня пальцами по столу.

— Так, сын, хватит меня пугать. Что ты натворил на этот раз? Если это связано с криминалом, ты можешь мне все рассказать. Подумаем вместе, — говорит отец на полном серьезе. И весь его вид внушает мне доверие. Еще бы. Взрослый высокий молодой мужик далеко не хлипкого телосложения иного внушать и не может. Я иногда шучу, что если бы у нас сломалась стиральная машинка, стирать вещи можно было бы по старинке. Только вместо стиральной доски использовать прессак бати.

— Никакого криминала, — качаю я головой. Во многих ситуациях отец мог бы помочь, но конкретно в этой — никак.

— Долги? — продолжает гадать он.

— Не-не-не, — отрицательно качаю я головой.

— Наркотики? Я ведь говорил завязывать с травой! — хмурится батя.

— Не наркотики, пап. Хуже.

Отец морщится.

— П… проституция? — выдавливает он, а я неожиданно начинаю ржать.

— Пап, ну какая проституция, ты чего?! Можно подумать проституткой так легко стать. Там опыт нужен, а я далеко не ловелас! — смеюсь я.

— Тогда что? Не делай мне нервы, Саня, — не разделяет моего веселья батя. Да, действительно, пора прекращать его накручивать.

— Короче… — снова вздыхаю. — Пап, я, кажись, полугей.

Воцаряется гробовое молчание.

— Кто, прости? — переспрашивает отец, будто не расслышав.

— То есть этот… ну как его… — щелкаю пальцами, пытаясь вспомнить нужный термин. — Бисексуал, вот! Походу, я бисексуал.

Батя обессиленно откидывается на спинку стула, а я продолжаю говорить, пока хватает духа:

— Не думай, что я давно скрываю такое от тебя, сам-то до конца понял это только сегодня! — объясняю я поспешно. — Короче один поц на вписоне полез ко мне целоваться. И мне, знаешь, очень понравилось! Прям Очень! Ты же видел мои засосы на шее, так это он! Тот пацан, — выдаю я, на всякий случай оттягивая ворот водолазки и демонстрируя багровые пятна. — Потом он мне еще и отс…

— Молю, не все подробности, — хрипло просит батя, протягивая руку к мятой пачке с сигаретами.

— А, окей! Вот я подумал и короче… Походу он мне реально нравится! Но понял я это странно. Мы с ним сегодня нехило разосрались. В говнище. Он типа задел меня. Но я не лучше. Я вообще нахамил его родакам, как последняя подзаборная паскуда. Они правда гандоны. И поцу из-за меня походу влетит. И видимо его папаша, назвавший меня сбродом, был прав. И я действительно сброд. И полугей. И втюрился в чувака, который сказал к нему больше никогда не подходить. Насрал мне в душу, а я все равно хочу… Ну… Снова с ним встретиться, — выпаливаю я на одном дыхании и затихаю. Так, сейчас что-то будет? Или не будет? Терпение бати не безгранично, а я тот еще фрукт.

— Мне… — выдыхает батя. — Мне коньячку надо, — выдавливает он из себя. Я вскакиваю с табуретки и через полминуты перед отцом стопка и початая бутылка, которая пылится у нас в кухонном шкафчике уже год.

— Чего одна? Вторую тащи, — кивает батя на стопку. Слушаюсь и повинуюсь. Отец разливает коньяк, тут же залпом выпивает свою порцию, наливает вторую, закуривает сигарету и лишь затем подает голос:

— Родителям-то начерта хамил? Сколько раз повторять, что иногда следует промолчать. Самый умный, что ли? — вздыхает он, затягиваясь.

— Так они уроды, — оправдываюсь я.

— А ты пиздлявый. Молоко еще на губах не обсохло, чтобы на взрослых выебываться. Яйца курицу не учат, — бормочет батя.

— Так ты сам говорил, что возраст — не показатель! — напоминаю я.

— А еще я говорил, что молчание — золото! — парирует батя.

— Ну, пап…

— Не папкай.

Молчим. Бать, это единственное, за что зацепилось твое внимание?

— А что насчет моей полуголубизны? — скромно интересуюсь я. Отец тяжело вздыхает. Трет глаза пальцами, видимо пытаясь сосредоточиться, а затем выдает:

— Яблочко от яблони недалеко…

Приходит моя очередь опрокидывать стопку.

— Я тебя правильно понимаю? — уточняю я сипло.

— Правильней некуда, — кивает отец устало. — Я все думал, когда же у нас произойдет этот разговор, не рассчитывал только, что он окажется обоюдоострым. — Батя делает затяжку. — Я никогда от тебя не скрывал сложности наших отношений с твоей матерью. Мы были подростками, плохо осведомленными об элементарном предохранении. Сразу добавлю, что я рад тому, что у меня такой сын. Но не могу не заметить, что на тот период ни я, ни твоя мать не были готовы к такой ответственности, как ребенок. И мы не любили друг друга. Мы даже толком друг друга не знали. А тут хоп и свадьба. Естественно, я гулял. А она сидела с ребенком. Хреновый из меня был муж. И отец. Да и человеком на тот момент я был говенным. Тестостерон в крови бурлил, а семейная жизнь тяготила. Твоя мама знала о моих похождениях налево. Терпела. Когда уходила, сказала, что у нее тоже была интрижка. Но я сильно в этом сомневаюсь. Она занималась тобой. А я занимался собой, потому что был молод и туп. Всю жизнь придется нести этот крест, — батя выпивает вторую стопку. Выглядит печальным. Но я ничего не говорю. Не хочу прерывать исповедь отца. — Я просил тебя не винить мать за уход и этому есть причина. Как я уже сказал, она знала о моих похождениях налево, но не знала, что я любитель сгонять и направо. Ее терпение лопнуло, когда она застала меня в постели с парнем. Была слишком шокирована. Я благодарен ей хотя бы за то, что она не рассказала ни своим, ни моим родителям. Собрала вещи одним днем и на второй — ее и след простыл. Да, она покинула тебя. Но покинула из-за меня. Да и кто не совершает ошибок? Я ей даже благодарен. Только ее уход заставил мои мозги встать на место. Я внезапно осознал, какая ответственность возложена на мои плечи. Взялся за учебу, сконцентрировал внимание на тебе. И посмотри, ты вырос человеком, которым я горжусь день ото дня! Только сегодня не горжусь, потому что нехер было грубить взрослым, — добавляет он, грустно улыбаясь.

Я в немом шоке.

Медленно перевариваю свалившуюся на меня информацию.

— Можно тоже курну? — спрашиваю я, находясь в определенной прострации.

— Кури, — милостиво разрешает батя. Выуживаю сигарету из его пачки. Прикуриваю от спички.

— Это что же получается, ты все это время с мужиками встречался? — задаю я вопрос, не скрывая удивления.

— И с женщинами тоже, вообще-то, — поправляет меня отец.

— Но не знакомил меня, ни с теми и ни с другими! — не скрываю я возмущения.

— Ну… — отец на мгновение отводит глаза. — Был один…

Пялюсь на него огромными пешками. Так, блядь! Что еще я упустил в своей жизни?!

— Да ты его наверное помнишь. Тезка твой. Саша Миронов. Я его Шуриком называл. Вспоминай!

Саш развелось, как собак нерезаных.

— Помнишь, вы еще вечно вставали по обе стороны от меня и заставляли загадывать желание?

И тут до меня доходит. Этого поца действительно помню. Папин «друг», который постоянно приходил к нам в гости. Приносил мне шоколадки и сок. Играл в шашки. Даже как-то потаскал меня на шее. А мне ведь тогда было уже десять лет. И я был пухлым. Не пушинка. Сейчас неожиданно вспоминаю, как этот Саша всегда очень внимательно наблюдал за отцом. Бегал за ним, исполнял любое желание. Еще он очень вкусно готовил. И пару раз даже забирал меня из школы. Милый парень.

— Вспомнил, — киваю я. — А что с ним стало? Почему вы расстались?

— Он хотел серьезных отношений. Съехаться. А как бы я объяснил тебе, почему твой отец спит в одной кровати с мужчиной?

Этот вопрос меня ввергает в ступор. Отец, заметив выражение моего лица, поспешно добавляет:

— Я не имею в виду, что в этом виноват ты!

— Но виноват я, — хмурюсь я.

— Нет. Виноват я, потому что зассал рассказать тебе правду, — батя наливает третью стопку.

— Вот как… — с одной стороны я чувствую невообразимое облегчение за то, что батя не собирается выгонять меня из дома или чмырить меня за ориентацию, с другой стороны — как-то неприятно осознавать, что встал на пути счастья своего любимого родителя.

— А потом еще кто-нибудь был? — спрашиваю я осторожно. — После Шурика?

— Не было. После него я решил вообще завязать с отношениями с людьми любого пола.

— Почему?

— Ну…

— Любил его?

— Ну…

— А сейчас любишь?!

Отец смотрит на меня с подозрением.

— Так, какого хера? Что за допрос?

— Так любишь или нет? — не отстаю я.

— Саня, девять лет прошло. О чем ты вообще говоришь?

— То есть любишь его уже девять лет? — поражаюсь я.

— Это в прошлом, — настаивает отец.

— Да. Только ты из-за этого прошлого целых девять лет хранишь целибат! И он был единственным, кого ты познакомил со мной! — кидаюсь я только что узнанными фактами.

— Мне тогда было двадцать семь, а ему двадцать. Я его изначально и всерьез-то не воспринимал, — разводит батя руками. — Думал, покажу сына, и парнишка сам отвалится, — смеется отец. — С остальными так и происходило. А показать было достаточно фотки. Что парням, что девушкам. Так что Саша мне запомнился, ибо он единственный, кто действительно испытывал ко мне сильные чувства. И единственный не только не испугался моего сына, но еще и подружился с ним. Он меня поразил. А я разбил ему сердце и не горжусь этим.

— А если бы вы встретились сейчас, ты бы с ним замутил? — продолжаю я допытываться до бати.

— Ты чего добиваешься? — вскидывает он брови. — Чем лезть в мое прошлое, расскажи-ка про свое настоящее. Что за пацан превратил моего сына в Горца?

— В кого? — недоумеваю я.

— Старый сериал. Я когда подростком был, фанател по нему. Горцы — это бессмертные. Но их бессмертие проявлялось, только если их насильственно убивали. Иначе они проживали жизнь и умирали от старости, как обычные смертные. Вот и ты такой же. Ходил себе натуралом и бед не знал. Ну, а потом… Тебя «насильственно убили».

Очень точное описание.

— А можно картошку? — начинаю я клянчить. Стресс ушел, аппетит вернулся, и я понимаю, насколько хочу жрать.

Отец, улыбаясь, ставит передо мной на доску сковородку. Вручает вилку. Второй вооружается сам.

— Вообще там в духовке еще курица. Но будет готова минут через двадцать, — говорит батя, цепляя кусок картошки.

— Мы и до нее доберемся, — улыбаюсь я, чувствую, как напряжение уходит и его место занимает эйфория облегчения. Как же хорошо, что у меня такой понимающий отец. И то, как мы с ним похожи не только внешне, но и внутренне.

— Давай не тяни. Вещай про свою очередную любовь всей жизни, — подгоняет меня батя. И я рассказываю все, начиная от закидонов Дитриха раскладывать ручки по парте, заканчивая его навыками в поцелуях. Но где-то на подкорке думаю совсем не о том. Александр Миронов, значит? Шурик? Надо бы его отыскать.