В Горхонск они приехали ранним утром, еще почти в потемках, когда даже деревенские жители еще не выбрались на улицы. Артемий нес свой рюкзак и сумку Даниила, позволяя тому идти свободно, курить, осматриваться — хотя Даниил все равно аккуратно взял Бураха за руку, чуть сжал пальцы. Кажется, волновался, несмотря на то, что с Исидором уже был знаком… Артемий не удержался, перед отцовским забором прижал Даниила к груди на несколько секунд и шепнул, что все хорошо будет. Данковский промолчал, такой серьезный, собранный, словно выступать готовился, и все равно в нем было нечто безумно домашнее, даже когда морщил лоб и хмурился в сосредоточении.

В небольших сельских городках время текло по-другому, заученный в далеком детстве распорядок подсказывал, что отец уже вряд ли спал, разве что, может, в Степь не ушел. Скрипнула калитка, отозвались теми же звуками старые, но крепкие ступени крыльца — после Артемий постучал по-деревенски громко, кулаком. Через пару секунд в доме раздались потяжелевшие шаги, лязг тяжелого дверного запора, все привычное такое… Отец, увидев Артемия на пороге, не дал и слова сказать, только молча и крепко обнял. Постаревший, оставшийся совсем без волос, с новой, удивившей мимолетно усталостью в глазах. Годы брали свое, хотя руки Исидора были еще так же крепки, и голос, произнесший слова приветствия, звучал так же твердо.

Даниил, аккуратно выступивший из-за спины Артемия, расслабился — заметно было по глазам, по уголкам губ — только после того, как Исидор пожал ему руку, заговорил, пригласил в дом первым, зная, что сын и так на пороге мяться не станет, сам в родное жилище зайдет. Младший Бурах подхватил сумку и следом за двумя самыми близкими ему людьми нырнул в тепло сеней, чувствуя, что невольно улыбался.

Часа два ушло на скромный завтрак с травяным чаем — и растворимым кофе специально для Данковского, — разговоры о чем-то, бегло всплывавшем в памяти, раскладывание вещей. Артемий на опережение сказал, что они с Даниилом остановятся в его старой комнате под крышей — отец не стал возражать или делать замечания, хотя тем более отлично помнил, что кровать там одна. Даниил с улыбкой приметил спартанскую обстановку, прямо как в той комнатушке, где жил Бурах в городе, и внезапно сказал, что в этой комнате все еще, несмотря на годы разлуки, пахло Артемием, ощущалось что-то, принадлежащее ему. Для самого Артемия детское и юношеское пристанище было кладовой воспоминаний. Он рассказывал Даниилу, как сушил листья в книгах и пучки трав на окне, за которым теперь тихонько постукивали от ветра ветви клена, наполовину утратившие листья в осень. Рассказывал, как уроки учил с трудом, а потом вылезал из дома через окно, спускался по клену и убегал играть в Степь. Вспоминал, чем было наполнено детство и отрочество, какими запахами, звуками, цветами… Данковский слушал, легонько улыбаясь, прижимаясь к боку и по-доброму посмеиваясь над выходками малолетнего Артемия.

День они потратили на прогулку по окрестностям. Бурах показал уцелевшие старые корпуса брошенного завода, где играл когда-то давно со Стахом, показал древнюю церквушку с покосившимся крестом, провел по давно знакомым улочкам, замечая перемены, при этом не замечая людей. А затем Артемий повел Данковского к ручью в Степи, минутах в пятнадцати ходьбы от Горхонска. Шли близко-близко, держась за руки, чтобы Даниилу было легче, поддерживали друг друга, обменивались взглядами и улыбками. У ручья повеселевший во время короткого отдыха Даниил напоил Артемия прозрачной, как будто чуть сладковатой водой из своих сложенных лодочкой рук.

Вечером был ужин за одним столом, просторным ровно для троих. Аромат жареных грибов, запеченная в углях картошка, подкопченная говядина от местных скотоводов, крепкий черный чай с суховатым овсяным печеньем… И разговоры, которые к темноте внезапно разошлись только сильнее. Исидор расспрашивал об учебе, о жизни, с Даниилом они легко заговорили о тех исследованиях, которые когда-то проводили почти в соавторстве. Артемий тем временем пил чай, слушал дорогие голоса, взгляд переводил с отца на возлюбленного, как никогда ощущая себя дома. И Даниил, чуть привыкший, улыбался, иногда тонко шутил, поддевал Бураха-младшего и удивительно проницательно говорил с Бурахом-старшим о вещах, которые обычно далеки от городского денди.

Горхонск, к счастью, был не совсем захудалой деревней, наличие водопровода и теплой воды очень порадовало Данковского, и, пока он занимался водными процедурами, Артемий один убирал и мыл чашки, не чувствуя в тишине с отцом неловкости или скованности. В какой-то момент Исидор без слов встал из-за стола, подошел, слегка сжал руку на сыновнем плече и улыбнулся скупо. Кивнул в ответ на взгляд, и почему-то Артемий очень явно понял, что отец был ниже ростом, разве что повыше Даниила, но все же… Ответная сдержанная улыбка сорвалась сама, как и всегда наполненная тем, что Бурахи не говорили друг другу, но что определенно чувствовали без слов.

Даниил был уставшим настолько, что с большим трудом сумел, собрав все упрямство и педантичность в кулак, уложить снятые вещи на выделенную полку, чтобы после скользнуть в кровать, под бок к Артемию. Привычно прильнул, засопел тихонько, перенасыщенный впечатлениями, а Бурах еще никак не мог уснуть. Мысли путались в шелесте ветра среди голых ветвей, в отдаленном лае собак и том особенном гуле, какой дает только огромная масса колышимой травы. Тихое тиканье старых часов, легкие скрипы — с вернувшимся жильцом говорили Степь и Дом, баюкали, пока тот, наконец, крепко не уснул.

…Утро прокрадывается в комнату почти незаметно, с первыми робкими лучами рассвета. Артемий в полусне сначала прижимает к себе Даниила, только потом открывает глаза, чтобы посмотреть в светлое, умиротворенное лицо. Густые ресницы, не слишком длинные, плавные линии скул и очертания губ, эта челка, всегда немного прикрывающая лоб… Даниил моргает, еще с легкой дремотой: они почти всегда просыпаются одновременно, если ночуют в одной кровати. Ласковый поцелуй в кончик носа заставляет Данковского смешливо фыркнуть где-то на самой грани слышимости.

Тихо. Еще теплые лучи солнца понемногу трогают набитые травами подушки, шерстяные покрывала, и в комнате Бураха пахнет сухим нагретым сеном, немного — старыми тканями, пылью, чем-то древесным. Артемий приподнимается на локте, чтобы нависнуть над Даниилом, таким ленивым в это осеннее утро, склоняется к чуть приоткрытым губам. Поцелуй долгий, касания мягкие вместе с плавными движениями губ и языков. Дыхание тоже словно присмиревшее, не вырывается, только соскальзывает в воздух комнаты. Артемий берет Даниила за руку, переплетая пальцы, еле заметно надавливает, вжимая в простыню, нагретую теплом их тел — Данковский не противится. Он льнет ближе, словно пытается соприкоснуться всей кожей, ловко справляется свободной рукой с пуговицами и резинками, пока Артемий покрывает его шею и открытые белые плечи поцелуями.

Солнечные полоски мягко ложатся на кожу Даниила, по которой, оглаживая, скользят ладони. Беглый вздох в ответ, стоит только его приласкать подобно теплым лучам. Все предельно аккуратно, тягуче — чтобы каждую секунду наполнить смыслом и чувством. Чтобы после соприкосновения влажной кожи поймать губами тихий стон, который можно и не приглушать: время течет по-другому, отец уже в Степи… Артемий отдает всю нежность, на которую способен, чувствует в ответ, как трепетно касаются кожи аристократичные пальцы, как ласково обрисовывают мышцы, жилы, как приглаживают по шрамам, как путаются в волосах. У Даниила взгляд что патока, внезапно такой сладкий, затягивающий, стонущие выдохи ласкают слух довольными интонациями, гибкое тело в руках теплых становится податливым. Артемий целует, стараясь не упускать ни мгновения этого взаимного мягкого движения, этих ленивых утренних ласк, утопленных в рассвете, в вольном воздухе из Степи, в пряном дыхании осени, в осознанной и окрепшей любви.

Артемий хочет, чтобы это никогда не заканчивалось.

Он чувствует, как с головой накрывает, когда слышит в чужом дыхании на пике задрожавшее: «Тёма», такое ласковое, на какую-то секунду почти жалобное — от этого все внутри скручивает, тут же накрепко затягивая узел внизу живота. Бурах срывается почти сразу за Даниилом, всем крупным телом жмется ближе, губами приникнув к влажному виску, чуть спрятанному черными волосами. Ощущает, как сжимаются крепче пальцы сцепленных в замок рук, чтобы после ласково соприкасаться, поглаживать, успокаивая.

В лучистых глазах Данковского среди волн черноты теряются, кажется, рыжеватые солнечные блики, и красивее этого ничего не удается вспомнить.

Немного позже Артемий первым спускается в кухню. Одновременно с ним с улицы заходит Исидор, коротко желает доброго утра… Младший Бурах вдруг решается, слышит собственный твердый голос словно со стороны: «Отец, ты сохранил брачную чашу?» Не сразу отвечает Исидор, смотрит внимательно, строго, после чего тоже задает вопросы, которых нельзя не ожидать с внутренней дрожью. «Хочешь отвести его в Степь? Не боишься, что потеряешь его там, не удержишь?» Артемий качает головой.

«Он — моя линия, отец. В сентябре узелком завязанная, к сердцу кровью привитая».

Исидор верит, понимает, сам подтверждает, более опытный в искусстве видения линий — в глубине глаз старика клубится тепло, в уголке губ прячется улыбка. Он обещает найти и отдать чашу к полудню, советует с усмешкой безвредной: такого, как Данковский, лучше к степным обычаям заранее подготовить. Артемий отвечает тихим хмыканьем, не спорит, торопиться не собирается. Он знает, как найти к Даниилу подход, и готов всю жизнь положить на то, чтобы всегда по утрам были счастливы черные глаза, чтобы поцелуи не теряли нежности, а слова — теплой искренней заботы.