Натаниэль умеет петь. Это выясняется в день окончания ремонта, когда сверкающая одним боком “Травиеса” отходит от пристани. Пианистка с Трубачом на два голоса пели, развешивая чистое белье, а тихо подошедший гость неожиданно вступил третьим, да так ладно, что заставил их умолкнуть и выглянуть из снежных ущелий пододеяльников. Прибежал Трубач с калабашем. Теперь на скамье у борта сидят вчетвером, а мы слушаем песни: дорожные, традиционные, песни из фильмов, веселые и грустные.

Под конец Натаниэль, прищелкивая пальцами, поет “На рассвете”, да так отлично копирует Даунинга, что чудится: сам черно-белый джентльмен в котелке соскочил с экрана. Откуда у уличного бродяги столь безупречный английский? Стоило бы спросить и о том, откуда у него часы, за обладание которыми разбойники вступили в драку… Но сомнения растворяются в звуках музыки. Сейчас время слушать, а не искать ответы. Кто-то, как я, подобрался поближе (на коленях у найденыша очень даже уютно, несмотря на стойкий запах йодной мази), кто-то распахнул створки окошек, чтобы не препятствовать ноткам запрыгивать на подоконник; а кто-то делает вид, что его нет, прячась в темной берлоге. 

Пока длился ремонт (небыстрый, к слову, мы успели возненавидеть этот бетонный берег с бензиновой водой), Рауль сбегал в город до свету и возвращался после полуночи. Теперь он решил поиграть в Пашу: сидит в клетке и не выходит ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину. Обеспокоенная Мария несет теплую кастрюльку, но он не отпирает ей дверь. Карлос открывает замок своим ключом и входит внутрь, не позволяя никому даже заглянуть. Окно каюты плотно закрыто, я могу слышать лишь неразборчивое гудение низких голосов, будто двух шмелей заперли в кофейной банке.

Бука показывается перед самым рассветом, когда фонарь дежурного гаснет и шипит голодным керосиновым облачком. Тихо убирает в стойлах, задает зверям корм. После снова прячется в своей раковине из листового железа, едва смягченной полированным деревом наличников.

Флавио расстроен, и об этом знают все. В отличие от тех, кто замыкается во время душевных переживаний, красавчик страдает открыто. Громко, внезапно заливаясь слезами и ярко, оставляя на смуглой коже предплечий длинные царапины. Благо, от ногтей, а не от лезвия. Все, кроме посвященных, уверены, что Флавито решился на признание, а Рауль его отверг. Дети притихли, Мария второй раз недоварила картошку, Вольфганг хмурится и вздыхает. Даже кобыла ведет себя смирнее обычного. Любой конфликт на столь малом пространстве — мучение для всех. Только один Карлос выглядит спокойным. Одна надежда — что привычная работа отвлечет от грустных мыслей.

Спустя еще три дня мы причаливаем ниже по реке, в красивом месте с плакучими ивами. Через десяток лет капли крупных сел сольются друг с другом и станут еще одним городом, ивы вырубят и задушат берег камнем. Но пока здесь курятся вечерние одуванчики и шелестит рогоз.

Шатер возводится медленнее обычного, потому что наша главная рабочая сила тратит уйму времени на прятки от новичка. Удивительно, но никто, кроме нас с итальяшкой, не обращает на это внимания: репутация мрачноватого отшельника сейчас служит добрую службу Раулю. Благо дело, Натаниэль не спешит исследовать берег и большую часть времени проводит в закутке-кладовушке у камбуза, где ему повесили гамак.

В одно из ветреных утр Флавио спит прямо на палубе после дежурства, завернувшись в одеяло с головой, лишь смуглые пятки торчат. Однако холод пролезает внутрь кокона, заставляя спящего неохотно раскрыть глаза. Он видит большую фигуру, что стоит возле бывшей кладовой. Рауль достает из-за пазухи сверток бумаг и кладет на порог. Верхнюю тут же подхватывает ветер, бука, беззвучно чертыхаясь, бежит за белой чайкой, которой оборачивается полосатый нотный лист. Полосы видны ясно и усыпаны кружевами точек и линий. Наконец, лист схвачен за крыло, Рауль придавливает ноты гладким камнем, что обычно подпирает дверь в камбуз. И уходит.

Флавио уже не хочет спать, и прятаться от холода тоже не хочет. Его лихорадит, палуба — горящие угли, одеяло — раскаленный лист жести. Флавио садится так резко, что стреляет в больном плече, но он специально опирается на руку, доводя боль до сверкающей остроты. Поведение Рауля становится кристально ясным… Флавио ему не мил, а вот этот мальчишка вызвал чувства. Те чувства, на которые, как думалось, бука в принципе не способен. В тихом омуте черти водятся, да только не Флавио их разбудил. Теперь смотрите-ка, пишет песни для возлюбленного!

Флавио поднимается, машинально накинув на плечи одеяло, и ходит по пустой палубе взад и вперед. Чем этот юнец мог зацепить? Мордашка самая обычная, несколько грубоватая, несмотря на то, что отеки почти сошли. Поет красиво? Но Пианистка тоже поет, однако с ней Рауль так себя не ведет. Да, он приносит ей ноты, но не ей персонально, а… Нет, странное поведение началось еще до мюзикла, который пришелец устроил на борту. Значит, просто жалость? Собственное отражение (да, они немного похожи)? Или, может… Флавио вспоминает слова Рауля о штурвале и кусает губу, кусает, кусает, пока во рту не становится солоно. Рауль вырос в хорошей семье, долго жил в окружении достойных людей. Наверняка ему нравятся чистые. Непорочные. Темные брови сходятся у точеного переносья, рот кривит презрение. Одеяло попугайскими крыльями хлопает на ветру.

Утром Натаниэль взволнованно благодарит Пианистку за чудесную песню. Та краснеет, бледнеет, отводит глаза, но не выдает истинного автора. Однако атмосфера на барже становится все напряженнее, и даже кобыле понятно, что долго так продолжаться не может. 

***

Мальчик бежит по дороге, размахивая руками. За ним — небольшой грузовичок, за рулем — знакомое с Ансени лицо. Панетта торопится позвать Жозель. Как назло, женщины задумали большую уборку, и потому на “Травиесе” куда мокрее и грязнее обычного. Мыльные пузыри летят в небеса, Трубачу достается ласковый подзатыльник, луковая трубочка падает за борт. Люди драят щетками все, до чего могут дотянуться. Панетта добирается до адресата через переливчатые лужи, Жозель ахает, но не успевает ни переодеться, ни сполоснуть руки, а подрядчик уже поднимается на борт. В честь уборки Жозель в штанах и заплатаной на локтях рабочей рубахе, а волосы небрежно заколоты у затылка. Мария встает рядом с побледневшей подругой, меряя нежданного гостя испытующим взглядом. Закари не шокирован, но смущен, и неловко комкает шляпу в руках.

— Доброе утро, мадемуазель! И все… Всем вам! Я тут… проезжал мимо, и решил, что, быть может… Что я могу… Что вы…

Бедолагу спасает Карлос:

— Пожалуйте сюда, ко мне, мсье, пропустим по стаканчику, пока дамы закончат наводить чистоту. Вы не торопитесь?

— Нет, что вы! — Закари, словно извиняясь, смотрит на Жозель, которая так и стоит изваянием в центре палубы. — Но я не вовремя… Может, в другой раз?

— Ни в коем случае! Пойдемте.

Мария толкает подругу в бок, и та отмирает, бежит в каюту.

К ужину баржа переливается натертым деревом и медными украшениями, из загона пахнет свежим сеном и… Томас! Мог бы и обождать, позволить полюбоваться результатом стольких трудов, бесчувственный ты чурбан!

Мария готовит одна, к ней присоединяется Натаниэль. Ему поручено чистить репу и морковь, резать хлеб, чтобы после сбрызнуть его чесночным маслом и запечь до хрустящей корочки. Жозель и Закари гуляют за рощей. Я наблюдаю за ними с крыши капитанской каюты и флюгер-петушок попискивает мне в ухо. Белый кружевной зонтик то показывается меж деревьев, то снова пропадает.

Ужинаем радостно, за исключением отсутствия за столом Жозель и, естественно, Рауля. Я играю с Панеттой (без главной блюстительницы приличий никто не прогоняет меня из-за стола). Жанна шепчется с Пианисткой, они хихикают, прикрываясь руками. Карлос задумчив, но улыбается и отвечает на шутки повеселевшего Вольфганга; Флавио звонко смеется, словно напоказ, и стреляет глазами в найденыша. Тот нежно розовеет щеками, но смело возвращает красавчику взгляд. Вот это да… Флавито нашел достойного противника!

Закари ночует в своей машине близ баржи. Разумеется, никто ни на миг не поверил в то, что он “проезжал мимо”, ведь от Ансени до нас несколько дней пути. Закари выехал почти сразу после отплытия “Травиесы”. Из трюма несутся шепотки: подруги не спят. А меня вот совсем разморило. Будь добр, почеши мне голову, пока я не усну.

***

— За городом есть домик… понимаете, мой домик с садом. — Закари дергает рукой, словно желая показать силуэт, но в последний момент стесняется и возвращает пальцы на поля прижатой к груди шляпы. — От матери достался. Там очень тихо, сад немного запущен, ведь у меня совсем нет умения наводить уют. Зато в лесу живут свиристели.

Аккуратные саквояжи стоят у ног. Жозель смотрит в лицо каждому из нас. Панетта бросается к ней обниматься, не сдерживая рыданий. Жозель прячет лицо в пшеничном поле кос, она боится неизвестности, но упустить шанс на счастье боится еще больше. 

Закари откашливается в кулак.

— Вы не подумайте… Понимаете, такое родство душ встречается реже упавших звезд, — его покрытое рябинками лицо краснеет, он смущен своей невольной, пафосной поэтичностью, но все же продолжает: — Я не так молод, чтобы разбрасываться шансами. 

Я хорошо представляю Жозель хозяйкой маленького домика, в котором полно окон, жаждущих кружевных занавесок.

Мария стоит рядом с подругой и придерживает на голове большую сумку. Она ни за что бы не бросила Жозель наедине с непроверенным человеком и в случае чего сумеет постоять за них обеих. Наобнимавшись с людьми, Жозель торопится попрощаться с животными. Томас мягко берет из ее ладони дольку яблока, его отталкивает кобыла. Паша урчит, как трактор, подставляя загривок под сильные пальцы. Каждому из капуцинов достается поцелуй и носочки, которые Жозель загодя связала к Рождеству. 

Мария прижимает к груди Панетту. Девочка отказалась ехать в неведомый дом, по крайней мере, сейчас. Мария капает слезами ей на макушку и обещает вернуться уже скоро — весной, когда “Травиеса” будет возвращаться на север. Карта наших постоянных скитаний есть в голове у каждого, но даже если что-то изменится, Карлос непременно зайдет в Ансени разузнать, как Жозель с Марией устроились. Свои милые обломки он не бросает никогда, на карту будет нанесена новая точка, а в почтовые отделения до востребования станет приходить на два письма больше.

Так, счастливые и печальные, мы разом остаемся без двух основ нашего бытового благополучия. Остаемся с надеждами: одной — что они не вернутся… о другой и думать стыдно — что все же вернутся.